История о настоящем подвиге

Глава 1

Название: История о настоящем подвиге
Фандом: оригинальное произведение
Жанр: драма, приключения
Тип: джен/гет
Герои: Лассе Эггелин, Генри Штаурбер, Ундмар Сигрел
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: отказываться не от чего, все права принадлежат автору
Саммари: Будь у героев время подумать, героизма вовсе бы не было. П. Устинов
Примечание: музыкальная тема к рассказу: http://www.sendspace.com/file/sq8pc1


История о настоящем подвиге

David Darling — „Journey”

С тех пор гнетет меня тоска
В неведомый мне час,
Пока я вновь не расскажу
Мой сумрачный рассказ.

Как ночь, брожу из края в край,
Метя то снег, то пыль;
И по лицу я узнаю,
Кто может выслушать мою
Мучительную быль.

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, «Поэма о старом моряке»


Двадцатого июля 1821 года, в час пополудни, Лассе «Малыш» Эггелин — грузный мужчина с бульдожьей челюстью — спешился перед трактиром «Причал», что возле риэттского порта, и с порога потребовал кувшин пива. Солнце в тот день палило нещадно, пыль на дорогах клубилась, ехал Лассе долго, и одной пинтой для возвращения сил было не обойтись.
— Смерть как хочется пить, — прохрипел он, всем весом налегая на стойку и хозяина. — Чуть не умер от жажды. Еще, поди, миля, и пропал бы. Пылища такая, что все горло…
— Да уж, по тебе видать, — трактирщик махнул проворной служанке, уносившей грязную посуду. — Куда путь держишь? — все знали: дай Лассе потрепать языком, и кошелек его заметно полегчает.
— В Игулдес. — Малыш жадно отхлебнул из кружки и верности ради придвинул ближе кувшин. — У жены там дядя, богатый, что твой граф, да вроде как захворал. Авось, высшей волею, что-нибудь и нам перепадет…
— Что же, один едешь? — осведомился хозяин. Если Малышу повезет, на обратном пути он и бочку выхлещет. Только бы не свернул в другой трактир.
— Баба в таких делах помеха: подымет вой, и сразу смекнут, зачем явилась. Я-то по делам, по стечению, — Лассе задумался, вспоминая ученое слово, — обстоятельств. Про детей расскажу, отвезу подарочек… Пусть старик перед смертью порадуется.
— Дорога для одного опасная. — Эггелин что-то промычал в кружку.
— Засветло доберусь, — повторил он, вытирая губы. — Там недалеко — лес миновал, озеро, и вот тебе хутора, а за ними Игулдес, — он беспечно стукнул ладонью по стойке и налил себе еще пива.
Народу в «Причале» было немало: несколько портовых рабочих, продавцы из ближних лавчонок, моряки, да трое или четверо проезжих фермеров. Свет лился на выскобленный пол из окошек с серыми занавесками, бликуя на пузатых кружках и загорелых лысинах, а под потолком рассеивался дымом из многих трубок. Между столами сновала с подносом жена трактирщика — поблекшая, похудевшая, совсем не такая веселая, как тридцать лет назад, когда отец Лассе привел сына в «Причал» выпить первую пинту. Глядя на нее, Малыш вспомнил, что и сам постарел.
Тогда, лет тридцать назад или чуть раньше, он надеялся делать в жизни что-то лучшее, нежели разводить свиней. Несколько поколений Эггелинов разводили свиней, в этом была некая закономерность и даже воля судьбы — не самая плохая воля, как говаривала матушка, — но душа Лассе рвалась за пределы хлева. Правда, выбора у него не было: пока младшие братья дремали над букварем, Малыш трудился, сердцем стремясь в неведомые края, где вряд ли водились свиньи.
— Не тужи, сынок, — утешала мамаша Эггелин. — Что их ждет со всей грамотой — кто знает, а у тебя верное дело в руках. — И он соглашался, продолжая тайком листать книжки, которые уносил за пазухой: читать Лассе умел, но путался в печатных премудростях как в силках чудо-паутины. Иногда, мешая в чане обед хрюшкам, он представлял себе колдовское варево; в другой раз придумывал, что весь их скот — августейшие особы, проклятые за тяжкие грехи.
— Глядите, ваше величество, как бы принцы не родились с пятачками, — однажды сказал он поросой Ромашке. На беду, в хлев зашел отец: он отделал Лассе шлеей и пригрозил, что с такими речами ему две дороги — в тюрьму или к Перу Чокнутому.
С тех пор Малыш Эггелин научился держать язык за зубами и ставить дело превыше всего. Хозяйство его процветало, рождая у соседей зависть и уважение, мать и отец состарились, братья разбрелись кто куда и редко давали о себе знать. Из Игулдеса Лассе привез жену: ее насмешки говорили о будущей сварливости, но на щеках цвели розы, а в руках спорилась любая работа. Жизнь вошла в привычную колею, небогатую ни приключениями, ни колдобинами, отчего душа Лассе будто обросла жирком, уютно замерев в маленьком знакомом мире. Только однажды туда ворвалась буря: супруга брата, пропавшего без вести не то в Бринке, не то севернее, со стайкой вечно голодных ребятишек. Это означало, что надобно продавать больше свиней, и кож, и сала, и ветчины.
Теперь, допивая вторую кружку, Лассе размышлял, не следовало ли взять с собой милую Эстрид. Не такая дородная и крикливая, как его Хельвига, она ласковым словом добивалась больше, чем благоверная — слезами и угрозами. Только война могла сманить брата от такой женщины; Малыш цокнул языком и потянулся к почти пустому кувшину.
— И что его туда понесло? — спросил себя Эггелин, не заметив, что произнес эти слова вслух.
— Кого? — флегматично отозвался трактирщик.
— Да меньшого нашего. Ишь, герой выискался, ратные подвиги ему подавай, — тряхнул щеками Лассе, словно в осуждение подобной глупости.
— Не всем же свинину солить.
— И то правда, — Малыш сник, но сразу прогнал мысли тридцатилетней давности, робкие призраки сомнений. — Вот что, собери мне обед, а то путь не близкий.
В бочках солонины не было ничего великого, зато и войн из-за них никто не устраивал. Думы из прошлого удалось рассеять, но внутри проснулась и тыкала булавкой какая-то печальная зависть. Поколения безвестных фермеров сменялись такими же поколениями, а любая, даже самая ничтожная битва оставалась в памяти целых народов. Лассе понятия не имел, сколько молодцов погибло в Юнкииле, Бринке и Тевринне, сражаясь под знаменами разных королевских домов. Сами цели десятилетних стычек на суше и море были ему неведомы: он знал только, что в результате какой-то пролив отошел во владения другим хозяевам, а многие земли огласились плачем вдов и сирот. Правда, Эстрид не слишком плакала.
— Пойдем, вон туда.
Малыш досадливо крякнул и стал протискиваться между столами вслед за супругой трактирщика. Разумеется, лучше быть живым и здоровым, чем пронзенным вражеской саблей, но порой Лассе казалось, что его жизнь и так еле тлела среди ежедневных забот. На какую-то долю — четверть, если не половину — он был потерян, забыт самим собой, а значит, отчасти мертв. Почему-то всевозможные горести шли на ум только в дороге и в чужих краях, и Лассе даже пожалел, что отправился в свое путешествие.
Он сел, поскреб вспотевший затылок и постарался сосредоточиться на мечтах о выгоде. Но от этого занятия Малыша отвлекло новое чувство, такое же колющее, как недавняя зависть: безотчетный страх, смешанный с любопытством, что заставляет смотреть врагу в лицо, а не делать ноги. Эггелин обернулся и увидел двух людей, которых прежде не заметил.
Эти двое затаились в углу, подальше от солнца. Молодой темноволосый мужчина потягивал пиво, отрешенно глядя на стену. Его спутник, сидевший спиной к Лассе, ел похлебку; голова у него была повязана платком на корсарский манер, и сердце Эггелина забилось чаще. Наверное, они были издалека, и никого тут не знали — иначе присоединились бы к честной компании в середине зала, где затеяли игру в кости. Лассе ощущал странное напряжение, словно с чужаками был кто-то третий, невидимый, или они поджидали его, коротая время за вкусным обедом.
— Сядь-ка сюда, Малыш, не то мне не пройти, — прозвучал над ухом голос усталой трактирщицы. Лассе вздрогнул и скривился: пожалуй, впервые за всю жизнь его разозлило собственное прозвище. Бормоча ругательства, он перетащил свою двухсотфунтовую тушу на соседнюю скамью и злобно уставился в тарелку. Но тут же поднял глаза: молодой моряк — если это вправду был моряк — поставил кружку и с улыбкой наблюдал за ним.
Эггелин побагровел от внезапно нахлынувшей ярости. Он забыл, что минуту назад сам пялился на незнакомца; улыбка наглеца превратилась в ухмылку, взгляд стал дерзко-пытливым. Лассе выпятил и без того внушительную нижнюю челюсть, принимая, как ему казалось, весьма грозный вид. Наглец расхохотался.
Это было уже чересчур. Малыш с шумом отодвинул скамью, вылез из-за стола и, пыхтя, навис над обидчиком.
— С кем имею честь, сударь? — проревел он. Наверное, это прозвучало высокопарно, но Лассе не хотел показаться простаком.
— Генри Штаурбер, к вашим услугам, — невозмутимо ответил чужак; выглядел он так, будто не улыбался много месяцев, а то и лет. Эггелин потер глаза и переносицу.
— Мне почудилось, что вы… смеялись надо мной, — пробормотал Лассе. Никто, вроде бы, не заметил его глупого порыва: игра в кости шла оживленно, за другим столом достали карты — шум отдалил толпу, накрывая их троих незримым куполом сплоченности.
— Вы надо мной смеялись? — зачем-то повторил Малыш.
— И в мыслях не было, господин…
— Эггелин, Лассе Эггелин, — он пожал сильную мозолистую руку с татуировкой в виде буквы «М» чуть выше ладони. «Не робкого десятка парень», — подумал Лассе.
— Что ж, господин Эггелин, встречу стоит отметить, — добродушно ответил новый знакомый. Представлять своего спутника он явно не торопился; Малыш сам повернулся к нему и остолбенел.
— Ничего не понимаю, — верности ради Лассе даже ущипнул себя пониже локтя, — он ведь только что был здесь! Я его видел, с повязанной головой... да и вот, тарелка осталась.
— А, Унд. Простите его исчезновение — он еще… не привык, — произнося эти слова, Штаурбер снова косился на стену, будто сквозь нее должен был вернуться пропавший сосед. Эггелин ошалело кивнул, уже смелее разглядывая собеседника: на вид лет двадцать, лицо красивое, как на картинах, но осунувшееся. Он откинул со лба спутанные волосы, и Лассе заметил, что виски у молодца седые.
— Вы, часом, не моряк, господин Штаурбер? — от волнения Малыш немного охрип; он чувствовал странную неловкость, будто собирался выведать чужую тайну.
— Ундмар покалечился на войне, — бесцветным голосом продолжал тот. — Иногда он об этом вспоминает и начинает чудить. Садитесь, поешьте с нами. И вы что-то спрашивали... — Парень болезненно поморщился. — Да, я моряк, мы оба. Были когда-то.
— А я всего лишь простой фермер, — улыбнулся Лассе, набивая рот остывшим рагу. Штаурбер подпер щеку кулаком.
— Хорошо, небось, простым фермерам, господин Эггелин. Хотя, какие мы с вами господа?
Малыш молча потряс щеками. Морячок был не из «благороднящихся», как говаривал отец Лассе — что ж, тем лучше. Лассе очень боялся, как бы его не подняли на смех за неизменную искренность и тягу к общению — а этот Штаурбер отчего-то особенно располагал к разговору. Молодой и крепкий, он казался безмерно уставшим, разочарованным человеком, на долю которого выпало немало бед. «Коли накипело в душе, пусть выговорится, легче станет», — решил Эггелин, готовый и слушать, и поддакивать.
— Я развожу свиней, — прервал он неловкую паузу. — Хозяйство не большое, но и не маленькое: хороший дом, сад. Будет что оставить детям после…
— А вы воевали? — перебил Штаурбер. Малыш запнулся и снова покраснел: теперь придется или соврать, чего он никогда не умел, или признаться в трусости. А ведь он не увиливал от службы — так сложились обстоятельства, вот и все.
— Брата потерял, — уклончиво ответил он, обгрызая косточку. — Пропал без вести в Юклине, или как его там, запамятовал.
— Да, жаркие были дни, — бесстрастно промолвил моряк. — Дюжина ирельских судов держала пролив; мы прятались между скалами, старались выманить врага из лагуны. Не скажу, что местные сильно помогали, хотя это был их враг тоже.
Лассе кивнул, чтобы, чего доброго, не выдать своего невежества. Он понятия не имел, кто на чьей стороне сражался, и как полагалось вести себя с неприятелем.
— Однажды мы с Ундом вышли в шлюпке в дождь, подразнить ирелов. Командовал у них дурак — открыл огонь, толком не целясь. Двоих наших царапнуло, зато Ундмар душу отвел, снял пулей офицера. — Глаза Штаурбера блеснули, в осунувшемся лице проступило что-то хищное. — По-вашему, это героизм?
Эггелин совсем растерялся. Мысли нового знакомого скакали туда-сюда, как воробьи по веткам, и Малыш не мог за ними уследить; он понял только, что парень воевал, а невидимый Ундмар был для него примером, достойным восхищения.
— Как думаете, Лассе? Мы герои? — переспросил моряк; Малыш обескураженно пожал плечами. — Тогда я вам скажу: это была проклятая забава от безделья, больше ничего! — он с досадой стукнул ладонью по столу, так что звякнули приборы.
«Будь на нем орден, сорвал бы да выбросил», — промелькнуло в голове у Лассе. Он уже жалел, что поддался любопытству: вдруг этот Штаурбер не в своем уме? Даже у себя на хуторе Эггелин слыхал, что с солдатами всякое случается, — а этому, когда ушел воевать, не было и пятнадцати. Ну и дела…
— Победу такие люди и делают, — промямлил он. Парень горько рассмеялся.
— И вы туда же. Люди, победы… Знаете, как говорил один старый вояка? Героизм лекаря — сострадание, отвага солдата — долг, лихость удальца — безрассудство, смелость монарха — честолюбие. Только геройство без тени размышления есть подвиг, но он же — глупость беспросветная.
— Получается, героев вовсе нет? — от удивления Лассе поперхнулся и закашлялся.
— Есть, да не про твою честь, — угрюмо ответил Штаурбер.
Снова повисло неловкое молчание. Будто издалека, волнами докатывались голоса игроков, стук посуды и кубиков, но для Эггелина все звуки слились в неразборчивый гул. Он апатично жевал обед, стараясь не слишком торопиться, но и не медлить. «Ишь, развелось философов, — с легким презрением думал Малыш, — только и знают, что загадки загадывать». Лассе чувствовал себя оскорбленным в лучших порывах, как если бы за проявленную жалость он получил оплеуху.
— Благодарю за беседу, я… — Малыш приподнялся, чтобы откланяться, но на плечо ему легла тяжелая рука. — Мне пора ехать…
— Никуда тебе не пора, — хрипло буркнул кто-то за спиной. Рука давила сильнее, принуждая сесть, и Лассе плюхнулся на табурет. Отчего-то по спине побежали мурашки, а под сердцем стало холодно.
— Вот, должок возвращаю, — кто-то перевесился через стол, протягивая Штаурберу несколько монет; тот взял их и, не пересчитывая, сунул в карман. — И мне малость перепало. А это у нас что за боров? — его издевательски потрепали по загривку.
От негодования Лассе лишился дара речи: он хватал воздух ртом, как выброшенный на песок окунь. Мужчина с повязкой на голове сел слева и уставился на него маленькими хитрыми глазками.
— Эк, я сморозил. Видно, придется извиниться — как думаешь, Штаур? — ответа не последовало. — Тогда я искренне прошу у вас прощения. Поверьте, и не помышлял никого оскорбить, — он церемонно кивнул, приложив правую руку к сердцу. Малыш еле удержался, чтобы не плюнуть.
— Не откажетесь от стаканчика в знак примирения? Красотка, кувшин темного сюда! — гаркнул нахал, да так, что Лассе вздрогнул. Подобные манеры никак не вязались со стеснительностью, о которой говорил Штаурбер; наоборот, господин Ундмар — в этом Лассе не сомневался — будто выставлял себя напоказ. Служанку, которая принесла пиво, он тут же усадил на колено и, пока та лениво отбивалась, шепнул пару ласковых, отчего девица зарделась до кромки чепца. Наконец выпустив «добычу», задира глотнул из кружки и вытер губы рукавом.
— Говорят, вы покалечились в сражении, — съязвил Эггелин; никаких увечий, кроме вопиющей наглости, он у моряка не заметил.
— Кто сказал? Ты, умник? — тот оскалился на товарища, но тут же громко рассмеялся. — Учтите, сударь, еще не родился тот, кто достанет Ундмара Сигрела — ядром, клинком или пулей! Я был лучшим стрелком в эскадре, из Юнкииля воротился цел и невредим, да еще с трофеями…
— Унд, будет тебе, — тихо попросил Штаурбер.
— Отчего же? Пусть слушают, коли любопытно, — пуще прежнего разошелся Сигрел. — Как-то мы с Генри — с этим вот смельчаком — вышли на лодке в ливень. Ирелы стояли в укрытии за мысом, мимо не прошмыгнуть, а мы со скуки ажно кисли. Вот и говорю ребятам: вам, господа зеленые гардемарины, терять нечего, кроме головы, а если отличитесь в разведке, так зазнобы ваши от гордости расцветут и, гляди, уступят героям-то…
За столами раздались смешки.
— Вышли в пролив под своим флагом, без обманов, — к смешкам добавились одобрительные возгласы, — и прямо на «Ястреб». Тут-то парни и струхнули, а с фрегата начали палить…
Лассе и не заметил, как вокруг них собрались почти все посетители трактира. Смакуя детали и не гнушаясь крепким словцом, Сигрел расписывал неравный бой в самых ярких красках — столь ярких, что рассказ не уступал легендам о великих воинах. Досада в душе Малыша вновь уступила место грустной безысходной зависти. Даже если наглец привирал — а иначе и быть не могло — история казалась чем-то из другого мира, где никогда не найдется места простому фермеру.
— … чудом увернулся, — Ундмар красноречиво свистнул, уклоняясь от воображаемой пули; слушатели взревели от восторга, — и красавца этого сам уложил между глаз.
— Ай, молодца! — не выдержал какой-то старичок, судя по виду, изрядно нагрузившийся пивом. — Ради таких героев, насто… — он оступился и полетел бы на пол, если бы не гогочущие товарищи. Рассказчик отвесил деланный поклон; повязка чуть съехала набок, и тут же вскочил на ноги Штаурбер.
— Да, так все и было, — натянуто рассмеялся он, загораживая и поддерживая Сигрела, словно тот тоже был пьян. Возникла небольшая сумятица, в толпу, как свинопас в стадо, вклинилась трактирщица с подносом, и только Эггелин заметил, как побледнели оба моряка. Штаурбер сунул хозяйке деньги и потянул приятеля к выходу.
Малыша охватило внезапное волнующее чувство, будто он, не подумав, как следует, бросил вызов самому себе. Среди всего, к чему он привык, в узком мирке покоя и рутины зазвучал пронзительный голос шанса — может, единственного за всю жизнь. Бросив на стол два свелда сверх платы, Лассе схватил шапку и кинулся к дверям, не обратив внимания на оклик трактирщика. Голос шанса становился громче, почти ликовал, хотя Эггелин понятия не имел, что именно и почему дернуло его вслед исчезнувшим знакомым. Смутная, необъяснимая радость от возможности прикоснуться к тайне — да, именно так Малыш назвал бы свои ощущения, будь у него на то время.
Мальчик из конюшни дремал на лавочке у ворот, и Лассе шагнул внутрь, хотя его пегий жеребец был привязан снаружи. Тайна волнами выкатывалась из полутемных стойл, а особенно — из-за последней перегородки, где в углу хранили разный хлам. Но теперь там были не пустые мешки и старые вилы, а Ундмар, повисший на шее у Штаурбера, который сжимал его в крепких, оберегающих объятиях.
— Закрой глаза. Все закончилось, Унд, слышишь?
— Здесь кто-то есть.
— Она? — еще тише, и Малыш затаил дыхание. Другой внутренний голос, привычный и спокойный, напомнил ему о страхе, но и страх был неправильным, неизведанным, как одна из граней манящей загадки. Под ногой у Лассе скрипнула доска; Сигрел прищурился, но будто не видел замершего в нескольких шагах Эггелина.
— Да, — взгляд из мутного стал безумно-сонным. Он уткнулся товарищу в плечо, тихонько смеясь; лицо исказилось оскалом отчаяния. Как в тумане, Малыш попятился на улицу, отвязал коня и, вскочив в седло, помчался прочь от «Причала».

Очухался Лассе только на восточной окраине, когда взмыленный битюг перешел на тяжелую рысь. Хрипло дыша, он спешился и уселся на обочине, вытянув ноги в дорожную пыль. В голове у Эггелина все смешалось, а сердце ныло от ощущения, что он чудом избежал неведомой опасности. От прежнего любопытства не осталось и следа; Лассе допил воду из фляги и поблагодарил небеса за своевременный глас рассудка. Потом, убедившись, что они на общинной земле, Малыш расседлал коня и пустил его на пастбище, а сам прилег в тени и попытался вздремнуть.
Но сон не шел; обрывки мыслей мелькали, как разбросанные на ветру страницы. Неужели на свете не осталось людей, с которыми можно приятно побеседовать? Да если все герои — хамы и пустобрехи, чего ими восхищаться? Уязвленный в своих чувствах, Лассе смаковал воспоминания; незначительные подробности встречи теперь обретали значение. Вид у обоих моряков — если парни и тут не наврали — был потрепанный, но «не теми бурями»; в сказку о вражеском фрегате Малыш уже не верил, а выходки Сигрела расценивал как злой умысел, а не глупую шутку. Чужаки вели себя аки фокусники, мастера дурить честных людей и выманивать у них деньги. На всякий случай Эггелин достал кошель и пересчитал его содержимое, но пропажи не обнаружил.
Лассе мог только догадываться, на что надеялись бесстыжие хитрецы — что он расчувствуется, пожалеет их, заведет с ними дружбу и, чего доброго, пригласит в гости? Он слыхал, как сердобольные хуторяне привечали оставшихся без крова солдат, выхаживали раненых, а те в благодарность помогали, чем могли. С виду и один, и другой прощелыги крепкие, но проку от них не жди… да и Хельвига с Эстрид будут недовольны, и так кормить целую ораву. Тут Малыш слукавил: по правде говоря, он думал, что молодые задиры пришлись бы хозяйкам по душе, а он сам оказался бы не у дел, если не хуже.
Вспоминая мелкие детали, господин Эггелин силой воображения собирал их в такие картины, что впору было сочинять собственную историю. Впрочем, ничто не мешало ему так поступить, и по приезду в Игулдес развлечь умирающего побасенкой. Шутки ради уместно добавить пикантных подробностей, да и припугнуть родственников, которые рано или поздно соберутся в столицу. Меньшой там рвется во флот — не грех и ему послушать, какие бывают моряки; авось, передумает деду на радость. Да если он, Лассе, сумеет дать дельный совет, его доля в наследстве может возрасти…
От таких мечтаний Малыша вконец разморило. Спокойствие и уверенность в собственной правоте накрыли невесомым одеялом; деньги Эггелин спрятал под свернутую куртку, служившую подушкой. Пусть в одиночестве его настигали глупые мысли, но одиночество было необходимо, как и благостная тишина вдали от галдежа и плача, похожего на поросячий визг. Порой он задумывался, до чего прекрасна была бы жизнь с милой Эстрид, не обремененной детьми, в маленьком домике в каком-нибудь далеком городке. Бедняжка не раз сетовала на судьбу — еще бы, стать девочкой на побегушках у Хельвиги… та скоро сможет протискиваться в дверь только боком. Эстрид же, с ее стройными ножками, не растолстеет, даже когда перестанет мотаться от хлева к колыбели и обратно; Лассе заулыбался во сне и всхрапнул, вытянув губы дудочкой.
Только шансов хоть сколько-то приблизить исполнение тайных желаний у него не было — по крайней мере, до тех пор, пока он не выберется из-под каблука Хельвиги. Ведь это она получила письмо и тотчас снарядила его в дорогу, неуемная баба… Малыш заворочался, почесывая шею. Жадная до наживы, жирная бранчливая курица — и была такой с самого первого дня, когда в свадебной польке Эггелин случайно наступил благоверной на ногу; как она зыркнула на него, будто ведьма! Только вдали от дома Лассе осмеливался отпустить вожжи ненависти, хотя никогда не называл свои чувства таким страшным словом. Он устал от жены, вот и все; а с тех пор, как появилась Эстрид, устал вдвойне.
— … побери твою душу, — пробормотал Малыш и открыл глаза.
Вокруг творилось что-то странное. Он проспал от силы часа два, а небо уже алело, разрывая над лесом лиловые облака. Кряхтя, неуклюже поворачивая затекшее тело, Лассе сел и огляделся, но не увидел ничего необычного, кроме этого внезапного заката. Да еще воздух был тяжелым: полный ароматов сочных летних трав, он набивался в легкие, как сено в мешок, а к горлу подкатывала изжога. «Надо же было так обожраться!» — с досадой подумал Малыш.
Однако здравый смысл подсказывал ему, что последний обед был ничуть не жирнее многих предыдущих. Взгромоздившись в седло и проехав с четверть мили, Лассе окончательно уверился в том, что причиной и изжоги, и дурного настроения было именно злосчастное знакомство. Проклятые чудаки не шли у него из головы; Эггелин то и дело озирался, чтобы проверить, не скачут ли эти двое по его следам. Жжение в груди сопровождалось возрастающим чувством тревоги — закат запутал Лассе, и он совершенно потерялся. Если уже десятый час, значит… значит, он не успел покрыть и половины пути до Игулдеса, и до ближайшего постоялого двора доберется нескоро. Малыш выругался и пришпорил коня: лес следовало миновать еще засветло.
Лет десять назад, будучи в столице, Эггелин случайно стал свидетелем того, что позже с гордостью называл «ученым спором». Ожидая жену на площади возле торговых рядов, он дремал на козлах, когда рядом вдруг раздались взволнованные голоса, произносившие множество любопытных слов. Диспут начался с обычной мелкой неприятности: старичок в мантии наступил в кучку навоза.
— Вот и доказательство моей теории! — с гордостью заявил он, ничуть не смущаясь неловкого положения. — Мы притягиваем к себе то, чего менее всего желаем, но о чем много думаем. С той самой минуты, как мы, господа, оказались здесь, я боялся споткнуться или запачкаться, и вот, пожалуйста!
— Вы всего лишь не были достаточно осторожны, — возразил другой старичок.
— Речь шла о несчастливых совпадениях, а не больших вероятностях столкнуться с нежелаемым, — добавил третий. Пострадавший ученый замахал руками:
— Глупости, глупости! Вы пытаетесь классифицировать случаи, подобные этому, но я говорю о так называемой проекции дурного предчувствия на ближайшее будущее. Пойдемте от обратного, если вам угодно. — Он кое-как вытер ноги и продолжал: — Известно, что солдаты в битве часто теряют осознанную связь с происходящим, а с ней, следовательно, и страх смерти, что позволяет им делать свое дело и даже совершать героические поступки. В то же время испуганные участники сражений будто приманивают пули, а все по причине…
Тут между палатками появилась нагруженная свертками Хельвига, и Малыш принял свой обычный равнодушно-покорный вид. Пока он помогал ворчавшей супруге сложить покупки и забраться в повозку, господа философы уже ушли, да и услышанное задвинулось куда-то в глубину, в тень подсчетов и ярмарочных забот.
Позже он раз или два задумывался о том, не была ли война за проливы исходом очень многих страхов, одного общего страха, захлестнувшего Иргию и соседние земли. Но эта мысль казалась опасной нелепицей, от которой и другие понятные всем вещи могли запутаться, как кудель на прялке. «Наука от лукавого», — решил Эггелин, искренне радуясь своему здоровому невежеству.
Теперь, под впечатлением то ли от недавних событий, то ли от тихого леса, тонувшего в фиолетовых сумерках, Лассе вспомнил этот спор. К аромату хвои примешался слабый запах потных ладоней, сжимавших вожжи. Нужно было вовремя повернуть назад, переночевать в Риэтте, а утром ехать дальше, но проклятый закат все испортил. Проклятый сон после проклятого обеда.
В густой листве закричала птица — пронзительно, с почти человеческой тоской. Малыш похолодел, вдруг осознав, что из оружия у него только кнут, кулаки и разделочный нож, который он, если что, и достать не успеет. Он ни разу не поднимал руку на человека, за исключением пары-тройки потасовок, завершившихся синяками и пивным братанием. Да что там — Эггелин и мальчишкой не лез в драки, зная, сколько хлопот и печалей доставляют матушке его неуемные братья.
— Все хорошо, — шепнул Лассе, на всякий случай ощупывая ремень под пузом. Жеребец взволнованно фыркнул, и Малыш погладил его, повторяя: — все хорошо…
— Куда едете в такую рань, а, сударь?
На мгновение ему показалось, что это задира-Ундмар; но посередине тропы стоял незнакомец, а рядом с ним еще несколько. Совсем не похожие на разбойников из жутких историй, без старинных мушкетов и кривых сабель — обычные оборванцы: голодные, грязные, как свиньи. Эггелин даже ощутил укол разочарования, отчего будто прояснилось в голове, и окатила холодная решимость.
— С дороги, — сквозь зубы прорычал он, примериваясь к зазору между главарем и его подельником. Но тут среди деревьев, словно лесные стражи, появились новые злодеи, почти неразличимые в сумерках: с полдюжины, десяток, больше?
«Ишь, храбрец. Ребята, пустите-ка сударю жир», — произнес над ухом голос Сигрела.
— Слезай, — главный поднял пистолет, и Малыш одурело потащил правую ногу из стремени. Кто-то схватил коня под уздцы, кто-то отвязывал мешки с гостинцами, кто-то помогал Лассе спешиться, дергая за шиворот. Он совершенно размяк и чуть не упал под копыта собственной — или уже чужой? — лошади, стуча зубами от страха. Ведь он ни в чем не виноват, не замышлял ничего плохого… просто боялся не успеть.
— Ишь, храбрец. Без провожатых, без свидетелей, — ухмыльнулся одноглазый разбойник; за поясом у него тускло блестело нечто повнушительнее ножа. — Ни тебе мороки, ни…
Договорить он не успел, рухнув на землю с пробитым черепом. Малыша выпустили, и он сжался, как мог, прикрывая руками темя. Грабители закричали, заржал, вырываясь, жеребец, визгнула вторая пуля, потом еще одна, вокруг запахло порохом. Зажмурившись, Лассе пополз в сторону; сердце колотилось надеждой, что если это стычка с полицией, в него не попадут — ни те, ни другие.
Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась, сменившись мертвенной тишиной. Он ничком лежал возле дороги, так и не открыв глаза. И без того нетрудно представить, что произошло, и что будет сниться ему до конца дней. А если он уже на том свете, то и смотреть там не на что…
— Эй, господин Эггелин!
Потусторонний проводник тормошил его за плечо, но Лассе не торопился откликаться. Вдруг перевозчикам душ надоест возиться, и его отправят обратно на грешную твердь?
— Да вставай, ты, бочка сала! — эти духи явно были не из терпеливых. Малыш завозился в пыли и, постанывая от жалости к себе, перевернулся на спину. Вместо лика неземной красоты над ним маячил фонарь и испачканная рожа Ундмара.
— Силы небесные, — пробормотал Лассе.
— Так точно, сударь, — тот взял под козырек и протянул ему руку. — Давайте, нечего разлеживаться.
Опираясь на «перевозчика», надсадно кашляя, Эггелин поднялся и огляделся. Стемнело; о встрече в лесу, кроме его собственного затравленного дыхания, напоминал лишь слабый запах дыма. Он был только рад, что не видит пятен, или что там могло остаться после… Малыш снова зажмурился и помотал головой.
— Не ранены? — спросил Штаурбер. Лассе поморщился от легкой боли в боку и света фонаря, которым Сигрел тыкал ему в лицо. Вперед мысли о спасении протиснулась другая — о том, что ему, как ни крути, не отвертеться от общества этих двоих.
— Спасибо за помощь, — буркнул Малыш, щурясь на огонь. — Где моя лошадь?
— Там же, где остатки шайки, — криво улыбнулся Ундмар. — Не горюй, это меньшее, что ты мог потерять, — но Эггелин не слушал, шаря по карманам разорванной куртки.
— Деньги… ни гроша не осталось! Что же теперь делать? — он озирался, словно в кольце невидимых врагов, ожидая новых ударов судьбы.
— Полноте, Лассе, — бесстрастно протянул Штаурбер.
— Тебе легко говорить! Может… это вы ограбили меня, пока я был без сознания! — выпалил Малыш. Оцепенение схлынуло под натиском ужасного предчувствия: его одурачили, заманили и выручили, чтобы втянуть во что-то гораздо хуже нападения разбойников.
— Вы следили за мной? Зачем? Как узнали, куда я еду? — допытывался он, теряя последние крохи сомнений, а с ними и благодарности.
— Нам самим в Игулдес, — угрюмо пояснил Сигрел. — Ты, кажись, не слишком рад?
Лассе будто поперхнулся воздухом. Так жгуче стыдно ему не было с тех пор, когда он юнцом не рассчитал сил в кабаке и набрался как свинья, чем очень напугал мамашу Эггелин. Кровь прилила к дряблым щекам, и Малыш отвернулся.
— Я… прошу прощения, — буркнул он, уставившись на сапоги. — Не знаю, что на меня нашло.
— Место тут скверное, всякое в голову взбредет, — не слишком дружелюбно пояснил Штаурбер. Ветер слабо шевелил кроны, разнося по лесу вкрадчивый шорох. — Привал устроим подальше.
— Вы возьмете меня с собой? — то ли с опаской, то ли с надеждой спросил Лассе. Моряки переглянулись; Ундмар поправил на плече ружье и, подняв фонарь, шагнул с дороги.
Оставалось положиться на волю случая. Плетясь следом, то и дело спотыкаясь и отбиваясь от колючих веток, Малыш постепенно впал в расслабленное удивление, будто все происходило не с ним, а с посторонним, пусть и похожим на него человеком. Он видел свое отражение, созерцал поворот судьбы сквозь притупившееся чувство реальности. Его вели куда-то как под конвоем, но эта мысль не пугала, растворяясь в тумане сонливости. «Хуже не будет», — успокаивал себя Эггелин, следя за пляшущим огоньком. — Хорошо стреляете, — сказал он в спину Ундмару.
— Штаур тоже неплох, — беспечно отозвался тот. — Сколько уложил, а, Генри?
— Двоих или троих…
— Врешь, салага, трое — мои, а твоих — двое с раненым. Вот если подохнет, тогда трое.
Малыш сплюнул собравшуюся во рту горечь и сменил тему:
— Что ж вы в самой чаще привязали лошадей? Или волков не боитесь?
— Как говорил мой покойный старик: «Страшнее всех волки о двух ногах», — хохотнул Сигрел. Лассе вяло кивал, на ходу смахивая с одежды хвою.
— А еще те, что в овечьей шкуре, — добавил сзади Штаурбер.
— Всякая шкура и с хитреца сползет.
— Верно, Унд…
Разговор не клеился; Эггелину не нравилось, как спутники перебрасываются через него дурацкими фразочками, но, возможно, так и лучше — он не хотел никого обременять своим присутствием. В конце концов, моряки спасли ему жизнь, хотя не обязаны были этого делать, и не бросили одного в темном лесу — достаточно для того, чтобы простить им мелкие прегрешения. Сказать по правде, Лассе толком не помнил, что произошло до встречи с разбойниками, да и ту надеялся поскорее забыть.
Вскоре они оказались на небольшой поляне. Штаурбер развел костер, отчего сразу стало уютнее; Малыш с благодарностью принял старое одеяло и лег, блаженно протянув ноги к огню.
— Не желаете трофейного рома? — Ундмар протянул ему фляжку. Мгновение Лассе колебался — от крепких напитков он становился сам не свой, а чтобы развязался язык, хватало и глотка. Но отказываться было бы вовсе неприлично, если не подозрительно: Малыш приподнялся на локоте и приложился к горлышку.
— Хорош, — крякнул он, передавая флягу Штаурберу и вытирая слезы, — забористый. Где раздобыли?
— В одной деревушке на Юнкииле. Занятная была история, между прочим, тоже со спасением, — задумчиво промолвил Сигрел; уже хмелея, Эггелин уловил в его голосе какое-то новое звенящее напряжение. Видать, и второй моряк это почувствовал: Штаурбер потер переносицу и сцепил пальцы в замок.
— Ну ты неуемный… Господин Эггелин устал, ему бы поспать, а не сказки твои слушать.
— Напротив, почту за честь! — пылко возразил Лассе. — Я очень люблю сказки, и легенды, и правдивые истории, и когда все вместе!
— Тут как раз всего понемногу, — усмехнулся задира. — Генри там был, поправит, если заврусь. Да вы пейте, не стесняйтесь!
Малыш не заметил, как фляжка снова оказалась у него в руке. После второго глотка костер рассыпался вихрем светлячков, но это был лишь минутный обман зрения. Лассе подпер голову кулаком и приготовился слушать.

— Дело было лет пять назад, в Юнкииле, — повторил Ундмар, хмуря брови под низко надвинутой повязкой. — Война закончилась, договор о проливах подписали, вояки отовсюду возвращались на родину. Мы с Генри ходили каперами севернее Тевринна, когда пришла весть о мире, и поначалу даже приуныли — уж больно это занятие по сердцу пришлось.
Он лукаво глянул на товарища, но Штаурбер с отсутствующим видом раскуривал трубку. «Будто и не о нем речь», — заметил про себя Эггелин.
— Что до меня, у морской бабки я видел их указы, — Сигрел плюнул в костер. — Сколько ирелы наших судов не пропускали, какую пошлину драли, а чуть что — груз за борт и экипаж в кутузку! А тут — нате вам, нежности сиятельные, ихний торговый и прочий флот оставить в покое, иначе клеймо и в кандалы! Переговоры, называется… — он грязно выругался и тоже полез в карман за трубкой. — Я бы их накормил переговорами, чтоб обратно полезло! Только Генри развернуться не дал, торопился домой, к маменьке. А по дороге все и случилось.
Все наши обогнули Ирел, чтоб его, с запада, а там по твердой земле, через дружественное королевство Бринкаар, которое теперь Бринке. Оказались в местах, где раньше стоял ирельский флот — вы слыхали, я в «Причале» про это рассказывал. Только странно там было: вроде, и войны уже нет, а людей меньше, чем в тяжелые времена: целые деревни пустые, а то и выгоревшие. И все, господин Лассе, вдоль берега, с севера же отрезаны лесами и болотами, чужаку не пройти.
Те же, кто остался, теплых чувств не изъявляли, а скорее наоборот, хоть мы вроде победители и освободители. Принимать у себя не хотели — плату за постой брали выше, чем нынче в столичных гостиницах. Мы с Генри не нищие были, и то жалко денег: вообразите, из всей благодати только крыша над головой, зато смотрят, как на лютого врага, и кормят черт знает чем. Задерживаться, известное дело, не хотелось, но и отдохнуть не мешало после…
— Мы не могли оттуда уехать, — перебил Штаурбер; говорил он тихо, но почему-то Малыш вздрогнул и поежился. — Пытались уже через сутки, как прибыли, но не вышло — ни на следующий день, ни потом. Лодки до островов не было, лошадей никто не давал, пешком по болотам — верная смерть. Так мы и сидели, дожидаясь какой-нибудь посудины.
— Рыбацкий поселок, Лассе, и никто, — Сигрел снова сплюнул и закурил, — никто не хотел продать нам лодку, даже корыто с веслами и ковшом, чтобы вычерпывать воду. Неделю торчали в том захолустье, а казалось, что целый год. И, самое досадное, ни одной девахи, за которой не противно приволокнуться…
Эггелин закивал в грустном согласии, хотя с трудом соображал после выпитого рома. Оказаться в каком-то странном месте с плохой едой и уродливыми бабами — что могло быть хуже? Лассе не вытерпел бы и часа в таких условиях. Одно должно заменять другое, если уж не повезло с обеими; даже когда у Хельвиги вконец испортился характер, она продолжала отменно готовить, что утешало Малыша. К тому же, в последнее время на стол накрывает Эстрид, она же рассаживает детей по старшинству и следит за ними, и все так мило и тепло, что ворчания Хельвиги почти не слышно.
— … про заразу, которую завезли ирелы. Мол, с тех пор, как появились их корабли, в округе началось не то бешенство, не то всеобщее помешательство. Потом все как будто поутихло, но чужаки навсегда попали в немилость, особенно те, кто с севера.
Лассе встрепенулся; моргая, он виновато покосился на спутников, но те словно ничего не заметили. А ведь он наверняка клевал носом посреди рассказа — экий грубиян!
— Что же произошло? — участливо спросил Эггелин, чувствуя, как снова багровеют щеки.
— В Юнкииле? Люди пропадали без следа и причины, потом возвращались будто с того света, плели небылицы… — Ундмар прихлопнул на шее комара. — Кто-то впадал в буйство, кого-то находили мертвыми в лесу. Когда такое случалось, место клеймили проклятым, и все, кто мог, бежали от лиха подальше, не разбирая, что к чему. Потому и заброшенные деревни, и враждебность — народ темный, как в старые времена.
— Я не о том, — пояснил Лассе. — Как вы оттуда выбрались?
— Спасли двух женщин из горевшего дома.
Малыш ушам своим не поверил; точнее, не мог поверить в то, что о подобном можно говорить таким глухо-безразличным голосом, как если бы из губ вместе со словами утекала жизнь. Осунувшееся лицо Штаурбера в отсветах костра напоминало посмертную маску — Лассе никогда не видел погребальных масок, но вычитанное в книге сравнение ему понравилось. Гипсовый слепок c тяжелыми веками и печатью боли на этом, как его… челе.
— Р-разве это плохо? — выдавил Малыш, осторожно прощупывая разговор, зыбкий, как болото. Штаурбер лишь горько усмехнулся.
— Это очень хорошо, дорогой господин Эггелин, так учат с детства, — Сигрел вынул трубку изо рта и разглядывал ее, как заморскую диковинку. — Дом пылал, что июньский костер, внутри кричали, на помощь никто не спешил. Я накрылся мокрой попоной и полез в огонь, нашел обеих в кладовке, под засовом: девчонка лет пятнадцати и старуха, без сознания. Настоящий подвиг, я вам доложу.
Лассе захлопал глазами. Ему показалось, или задира вправду язвит?
— Вы совершили храбрый поступок, разве нет? — сделал он еще одну попытку.
— По-вашему, спасти человека, который не хочет жить, или врага — храбрость? — прищурился Ундмар. — Я бы сказал, — глупость распоследняя.
— Унд, он же не знает, чем все закончилось, — вмешался Штаурбер. — Расскажи дальше, или давай я…
— Как разобрать, кто враг, а кто — нет? — горячился Лассе, с которого вдруг слетел весь хмель. — Тем более, если это беззащитные женщины! Да как бы вы жили, зная, что оставили их погибать? — он осекся, исчерпав пыл и доводы. «Точно, чокнутые, и угораздило же связаться…» Ответа не последовало; Сигрел с минуту неотрывно смотрел на костер, потом потянулся к узлу на затылке и снял повязку.
Малыш тихо охнул — не то от страха, не то от жалости, смешанной с отвращением. Хотя с юных лет Лассе разделывал свиные туши, всяческие раны и увечья у людей приводили его в нервное, болезненно-брезгливое состояние. И сейчас Эггелин еле сдерживался, чтобы не отвернуться и не скривиться: обритая голова моряка была в старых бугристых шрамах, а над левой бровью красовалась выжженная буква «М», похожая на татуировку Штаурбера.
— Что же это? — пролепетал Малыш.
— Благодарность от погорельцев. А ты решил — тюремное клеймо? — осклабился «меченый».
«Разве нет?» — чуть не вырвалось у Лассе, но в горле запершило, и он тяжело закашлялся.
— Помилуйте, я ничего подобного не имел в виду, — несколько отдышавшись, прохрипел Эггелин. — Я просто… совсем запутался. Как может из благого дела получиться что-то… такое?
— Дело оказалось не благое. И нам наука, не след соваться, куда не зовут, — отозвался Сигрел. — Ты же не думаешь, что они по доброй воле или чудом заперли себя и подожгли?
— Неужели кто-то желал им такой смерти? — даже возле огня Малышу стало очень холодно; он задрожал и судорожно глотнул из фляги.
— Слабо сказано, господин Эггелин. Их решили прикончить, и если бы не мы с Генри, все бы удалось. Одно желание против другого, так?
От того, как прозвучали последние слова, Лассе затрясло еще сильнее. Сквозь хмурый взгляд исподлобья в лице Ундмара проступало что-то мерзкое, плотоядное, притягивающее. Малыша мутило, будто Сигрел разворошил клубок его подспудных желаний и теперь тащил находку из самого нутра. Он с трудом отвел глаза и глубоко вздохнул, стараясь унять дрожь. Выходит, сострадание и долг ничего не значат, есть только сиюминутная прихоть, и не вздумай господа герои пальцем шевельнуть, несчастные бы сгорели. Почему же им захотелось тратить пули ради него?
— Воля ваша, — процедил Эггелин сквозь сжатые челюсти. — И что было потом?
— Отвели нас в чертоги золотые, накормили, ублажили и спать уложили, — Ундмар повязал обратно платок, сладко зевнул и растянулся на земле.
Лассе растерялся, а когда Сигрел громко захрапел, и вовсе смутился. Получается, он опять брякнул что-то некстати — в который раз за последние сутки? Малыш не знал, как положено благодарить за спасение от верной гибели, но если моряки всего лишь просили их выслушать, он и этого не сумел. Он виновато взглянул на Штаурбера, так и сидевшего с потухшей трубкой в зубах. Ишь, закручинился… сдается, нет у него ни семьи, ни друзей, кроме этого молодца. Хорош приятель, нечего сказать: втянул мальчишку в передрягу, а теперь всюду таскает за собой.
— Простите меня, коли обидел, — сконфуженно начал Лассе. — Горазд спорить, такая уж привычка на старости лет…
— Это Унд мастак загадки загадывать, — усмехнулся Штаурбер. — Видно, придется мне объяснить, если вы не устали. Пройдемся? — не дожидаясь ответа, он встал и закинул за спину двустволку.
«Сейчас отведет подальше и порешит за милу душу», — сердце у Лассе екнуло, но он покорно поднялся и побрел в чащу. Вместо фонаря парень взял горевшую кривую ветку — небось, с такими же факелами селяне собрались жечь своих ведьм. Малыш поежился и зашевелил губами, вспоминая слова-обереги.
— Ундмар хвастун, и привирать не стесняется, — продолжал тем временем Штаурбер. — Ирелы нас здорово потрепали: его пуля не брала, а меня не щадила, чудом остался жив. Корабельный врач еще утешал: ты, говорит, дольше проживешь, чем этот удалец, потому как цену жизни знаешь и осторожен. Осторожность превыше всего, не лезь на рожон. Я и тогда в огонь не сунулся…
— И правильно! — поддакнул Эггелин. — Нечего тебе, сынок, делать со всякими…
— Только мне это не помогло, — он спугнул факелом ящерицу и сел на поваленное дерево. — Чуял ведь, что надо делать ноги, но совесть не позволила.
Вопреки недавним опасениям в душе Малыша шевельнулась почти отеческая жалость. Грузно опустившись рядом с моряком, он миг колебался, и все же положил руку Штаурберу на плечо.
— Время вспять не повернуть, но и наперед не все известно, — глубокомысленно произнес Лассе. — Необратимого на свете — тю, смерть одна, и та не всегда. Вот я уж было приготовился, а тут вы меня выручили.
— Есть вещи и хуже, сударь, и деваться от них некуда, и просто так ничего не бывает, — горячился Штаурбер; он будто спорил сам с собой, нервно косясь на мерцавший между елями костер. — Да вам-то откуда об этом знать! — совсем злобно добавил он, запуская пальцы в волосы.
Малыш обескураженно умолк. Оно и верно — откуда ему было знать что-то кроме цен на окороки, поросячьих хворей и редких новостей, которые ветер доносил до хутора? Он и себе казался почти чужим: иногда, под гнетом бунтующих желаний, Эггелин сомневался, тот ли он, что прежде, или только теперь видит свое истинное лицо. В такие минуты Лассе вправду боялся сойти с ума, хотя Хельвига любила повторять: «Чего нет, того не потеряешь».
— Старую Унд вынес на руках, — донеслось до него из соседней темноты, — девчонка шла сама, еле ноги передвигала. Я думал, там и упадет, но она махнула Унду и бросилась за дом, прямо под искрами. И я тоже побежал, сам не знаю, почему. На заднем дворе оказалось укрытие вроде погреба, с лазом наружу. Девчонка юркнула туда и держала крышку, пока я спускался и помогал Ундмару. Старуха была без сознания, рубаха на Унде тлела — он ее лоскутами срывал и бранился. В погребе было совсем темно, но девчонка зажгла лучину и… я смог ее рассмотреть.
Неловкость, с которой Штаурбер произнес последние слова, отозвалась в памяти Лассе уколом совести. Когда Эстрид появилась у него на пороге — в потрепанной одежде, с оравшим младенцем и двумя голодными сопляками — Эггелин беззастенчиво пялился на нее, разглядывая красоту под ворохом невзгод. Бедняжка была сама не своя от усталости, а он все равно не мог оторвать от нее глаз.
— Она совсем не походила на колдунью, Лассе, — голос Штаурбера звучал глухо; факел еле горел, и лицо моряка было в тени. — Лет, сколько мне, не дурнушка и не красавица, такие сыщутся в каждой деревне. Только взгляд у нее был… хищный, вцепится и не отпустит. На Ундмара смотрела так, будто хотела сожрать, ее аж трясти начало. Унд, разумеется, рассудил по-своему: сгреб ее за талию, и в угол.
Лассе даже испугался, чувствуя, как полыхает по самые уши, и попытался спрятать лицо в воротник, чтобы не выдать себя ни словом, ни взглядом. Он и думать об этом боялся, ограждаясь стыдом и запретами; а уж чтоб вот так, по-звериному… омерзение, испытанное возле костра, накатило с новой силой.
— Я не помню, что произошло потом. Они как провалились сквозь стену, оттуда посыпалась не то земля, не то пепел… лучина погасла, и мне вдруг стало… не по себе. Я вроде потянулся за Ундом, но зацепился за что-то и упал. Да еще старуха эта очнулась и запричитала: «Как же, как же ты ее упустил?» или что-то похожее.
Штаурбер вздохнул полной грудью; Малыш, напротив, затаил дыхание, стараясь стать как можно незаметнее. Перед ним нарочно или нечаянно приоткрыли дверь в иной, неведомый мир, но Лассе не чувствовал давнего желания переступить порог обыденности. Ему не хотелось даже заглядывать туда, оставаясь по свою сторону: любопытство и зависть к чужим приключениям как рукой сняло, а жалость к бедолаге только усилилась.
— Когда я очухался, был уже день. Крышку откинули, наверху стояла толпа народу, а я был один. Кто-то закричал, что вот, мол, его подельник; меня вытащили и связали.
Эггелин тихо охнул.
— В ту ночь у них пропало несколько человек; тел не нашли, зато виновных — пожалуйста, пара чужаков сгодится, — почти будничным тоном продолжал Штаурбер. — Ундмара и девчонку не поймали, так что взялись за меня: отвезли в город, потом жалкое подобие суда, клеймо на руку и приговор — десять лет. Десять лет… да я за полгода чуть с ума не сошел.
— По такому обвинению? — воскликнул Лассе, но тут же спохватился и понизил голос до шепота: — Ума не приложу, как так можно? Вдруг те люди просто уехали, спрятались, утонули в болоте, кто их знает? Это ж надо так ненавидеть чужих, чтобы…
— Так проще. Вообразите: как жить, думая, что сосед или родственник — злодей? — пожал плечами Штаурбер. — Легче пенять на незнакомца, чем на своих. Впрочем, те, кто исчез, не уехали, и мы были не без греха, — добавил он, растирая запястья, словно с них недавно сняли кандалы.
— Ундмара вскоре тоже схватили, на востоке, ближе к столице. Сдается мне, по клейму его и нашли; может, и лекарь выдал, который ожоги его лечил — они ведь тоже… не здешние. Мы встретились через год, в том же месте, будто условились.
— Как ты выбрался-то… неужто, освободили? — прошептал Лассе; судьба Сигрела интересовала его не больше, чем родословная дикого кабана. Моряк усмехнулся.
— Чудной вы человек, господин Эггелин. Сбежал — что еще мне было делать?
— А решетки, стены, стражники? — изумился Малыш.
— Мне помогли. И знаете, кто? — в его голосе послышались звенящие нотки. — Та девчонка с пожара. Я думал, она мне приснилась или того хуже, а оказалось, нет. И открытая дверь камеры тоже… не привиделась! И Унд, и снова погреб, и бочка рома, и все, что оказалось за стеной… — Штаурбер вытянул правую руку, словно ощупывая темноту; он трясся от беззвучного хохота.
— Только теперь я думаю — вдруг все не так? Может, и вы мне мерещитесь, и лес, и небо, а наяву сижу я в бринкарской крепости, и ничего… не-бу-дет! А то открою глаза, и снова все в дыму, в пепле, в том мире за стеной; все рядом, и мы в нем, безграничном…
«Хватит вздор-то молоть!» — хотел крикнуть Эггелин, но язык не слушался, а Штаурбер продолжал говорить, сбиваясь со смеха на стон.
— Бок о бок с нами два мира, сударь: один страшный, другой светлый до степени, какой не вынести человеку. Кто туда угодил, тому лучше не возвращаться, уж поверьте — а вернетесь, других станете следом тащить, только тем и заживете. Оно тогда лишь на минуту спокойно, когда вместо тебя кто-то по ту сторону… будто на замену, до худших времен, — он снова зашелся сдавленным, сумасшедшим смехом; Лассе вскочил с дерева и попятился.
— Что ж вы все боитесь? — Малыш сделал еще шаг назад и вздрогнул, наступив на сухую веточку. — Чего — смерти? Да после того, что я видел, ей радоваться надо! И ничего, ничего бы не было, не полезь мы ее спасать! Обоих в пропасть утянула, и еще утянет, помяните мое слово!
Моряк сорвался на хрип и осекся, тяжело дыша. Эггелин сглотнул: всего этого вправду не могло быть, это мрачный сон, лабиринт теней; он, Лассе, попал в какой-то заколдованный тупик, где людьми овладевают прошлое и бред. Земля уходила из-под ног, будто он забрел в трясину или в овраг со скользкими сырыми откосами. Если не выберется сейчас, то сгинет, как эти двое, как многие, кого он не знал и никогда не узнает.
— А чего ты боишься? — еле шевеля губами, спросил Малыш. Он услышит ответ и уйдет, сразу же — куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
— Не верить своим глазам и ушам, больше ничего.
Лассе разочарованно выдохнул; даже сквозь страх он надеялся на более внушительное признание. Кажется, парень передумал исповедоваться.
— Всех нас порой обманывают, — протянул Эггелин.
— Вы не понимаете, — моряк снова повел перед собой руками. — Там теряется связь со временем, с местом, где находишься, исчезают стройность мыслей и смысл поступков. Все сыпется сквозь пальцы, становится пылью, видениями. Добро не отличить от зла, друга — от врага. Слишком много для простого обмана.
— Это приятель тебе порассказал? — Малыш указал на костер; парень горестно повесил голову. — Что ж ты не пошлешь его ко всем чертям?
— Не могу. И вам несдобровать, если сейчас же не уйдете, — теперь Штаурбер говорил твердо, даже властно, словно не помня о минутах слабости. Он снял карабин, поднял факел, протянул то и другое Эггелину: — Берите, ступайте на восток. Если поторопитесь, к рассвету доберетесь до хуторов — и упаси вас Эош свернуть с пути. Да идите же наконец, чего уставились? — зашипел он с глухой яростью, стискивая дрожащие кулаки.
Лассе хотел возразить, но что-то сдавило горло, не давая вырваться ни звуку. Ружье оказалось тяжелым, с ветки сыпались искры, и вдруг все выступило из полусна отрезвляющим холодом и щиплющей болью обожженной кожи.
— Пойдем со мной, — испуганно и вкрадчиво шепнул Малыш, хотя хотелось звать на помощь, кричать, смеяться — все, что угодно, лишь бы пробиться сквозь удушливый мрак. — Как там тебя, Генри, — он потряс парня за плечо, сначала осторожно, потом грубо, так что тот зашатался. — Да очнись ты, прок…
От холода стучали зубы. Штаурбер смотрел вдаль, насквозь, будто у Эггелина за спиной кто-то стоял — кто-то, кого моряк и боялся, и мучительно желал видеть. Лассе отпрянул, оторопело моргая и цепенея всем телом; ком в горле рвался наружу беззвучным криком, но он не мог даже выдохнуть. Только не оглядываться, и бежать прочь, не оглядываясь…
— Куда?! — не своим голосом рявкнул Штаурбер. С перепугу Малыш взмахнул перед собой факелом и метнулся в чащу.

Он всегда был неуклюжим, неповоротливым, неказистым увальнем, неспособным угнаться за другими детьми в играх и праздничных забавах. И теперь, оступаясь на каждом шагу, с трудом уворачиваясь от хлеставших по лицу ветвей, Лассе чувствовал, что сердце вот-вот выскочит из саднившей груди. Хрипло глотая воздух, он бросил ружье и повалился под какую-то корягу, в кучу прелой листвы и мха.
Еще Малыш всегда был везучим — настолько, что матушка Эггелин переживала, как бы сын не пристрастился к азартным затеям. Сердце у мальчика доброе, а сам простодушный, доверчивый, что теленок — таких-то дурные люди и норовят обвести вокруг пальца! На ярмарках она следила, чтобы Лассе ненароком не забрел к палаткам с карточными фокусами; пока младшие бегали наперегонки или карабкались по шесту в надежде достать сахарного петушка, он стоял рядом, застенчиво поглядывая по сторонам. А когда ближе к вечеру из кабака выплывал багровый папаша Эггелин, Малыш разбирал вожжи, восседая на телеге не менее гордо, чем бургомистр в своей щегольской коляске.
Лежа в укрытии, Лассе даже удивился всколыхнувшимся воспоминаниям. Да, ему везло: он выигрывал кульки сладостей в ярмарочных лотереях, его свиньи не чахли, дети не умирали, а доход не иссякал. Но как никогда прежде Малыш чувствовал, что ничем не оградил себя от опасности, которая явится хоть так, хоть эдак, зверем или человеком.
Он прислушался в темноте — от потухшей ветки стелился едкий дым — и зашарил в сырых листьях, нащупывая оружие. Без кремня, пороха и пуль толку от карабина было, как от тяжелой палки; Эггелин уперся прикладом в землю и поднялся, кривясь от судорог в ногах. Голову тоже пекло болью — видно, приложился затылком о корягу, да и не заметил.
— Ох, ты ж, ведьмова берлога, — сквозь зубы выругался Лассе; чудо еще, что кости не переломал! Верно, удача его не покинула, после всех-то передряг…
— Так я вам и дамся, проклятые, — Малыш вылез из укрытия и огляделся: никого, только вдалеке среди деревьев мелькали то ли светлячки, то ли блуждающие огни. Известно, что бывает с путниками, которые следуют за такой приманкой, и Эггелин поковылял направо, мимо оврага, проверяя почву перед собой прежде, чем сделать шаг. Он с трудом представлял, где находится, но всякий, кто слыхал историю о царстве волшебных огоньков, знал и о болотах под Игулдесом. Помнится, когда он собирался сюда за Хельвигой, матушка со слезами умоляла его не сворачивать с дороги. Странно, Штаурбер просил о том же…
Вспомнив своих «спасителей», Малыш вновь не удержался от крепкого словца. Ишь ты, горемыка, распустил нюни! Мастер разжалобить, нечего сказать, — он, Лассе, не вчера родился, и то чуть не угодил на крючок. Да он еще хуже того, обгоревшего, истинный волк в овечьей шкуре! Только сами же и проговорились — любая шкура с подлеца слезет, нужно лишь край подпалить.
Стоило, пожалуй, доложить о моряках, но Малыш терялся в догадках, куда именно. Не награды ради, Эош сохрани, но для общего мира и блага; шутка ли, скольких еще честных людей они могут одурачить! А если за это ему перепадет пара золотых — что ж, все будет по справедливости.
Чем дальше господин Эггелин уходил от костра, тем спокойнее становилось у него на душе. Обманчивая тишина чащи не казалась ему гнетущей или опасной: Малыш тихонько насвистывал, все смелее ступая по упругому лесному ковру. Даже карабин, который он поначалу думал выбросить, стал как будто легче. В ветвях тут и там раздавалось предрассветное птичье пение, и Лассе воспрянул духом. Когда он доберется до города, до дома пресловутого дяди Хельвиги, то своего не упустит. Недаром же он перенес столько бед — награда после них полагается немалая.
Лассе изумлялся себе, но словно очистившийся, трезвый и острый разум множил решительность, рассеивая даже давние страхи. Если ему достанется много денег — ему, а не Хельвиге, которая палец о палец не ударила — он поделится с Эстрид; пусть тратит по своему разумению, отдаст детей в какое-нибудь ремесло. Не то чтобы Малыш надеялся купить чью-либо благодарность, но если Эстрид получит подарок, она поймет, какой он, Лассе, надежный, что он желает ей добра, а не вечной участи служанки в своем доме. Только бы не сбежала с богатством, вертихвостка, ну да он этого не допустит. Представив себе счастливое лицо невестки — и, что греха таить, нежный поцелуй — Малыш блаженно заулыбался. Он не скажет Хельвиге, сколько денег отвалил дядюшка, а то и соврет, что остался ни с чем; пусть дуется со злости, как жаба, а они тем временем…
— Помогите!
Лассе завертел головой, словно очнувшись от сна. Лес не изменился, но из тающих облаков выступила луна — чуть бледная, в окружении слабо мерцающих звезд. Эггелин разглядел Северную и обомлел: петляя в темноте, он свернул к югу и угодил в край болот.
— Тону, помо… помогите же!!
Он обмер: из последних сил, рыдая от ужаса, это кричала она.
— Держись! — Малыш проломился сквозь кустарник, чуть не выколов себе глаза, и помчался на вопли, с чавканьем вытягивая ноги из неверной земли. Луна сияла ярче, заливая мертвящим белым светом трясину и кого-то в ней, увязшего до пояса или выше — Лассе не разглядел. Неловко прыгая по кочкам, он все же оступился и оказался по колено в воде; в ноздри ударил гнилостный запах
— Эстрид, милая, — облепленная тиной, она молотила руками по воде, поднимая мутные зловонные брызги. Эггелин перехватил карабин за дуло и выставил его прикладом вперед.
— Держись, — пыхтя, он наклонился, опасно играя с равновесием, протягивая ружье еще дальше. — Держись, милая…
Она дернула карабин со всей силы; металл выскользнул из потных ладоней, и Лассе, зашатавшись, плюхнулся в жижу. «За что?» — только и мелькнуло в голове, тут же заглушенное ликующим криком над болотами. Малыш барахтался, но что-то давило сверху — руки, лапы, камни, он не мог разобрать. Крик повторился, послышался хлопок, похожий на выстрел, но Эггелин уже ничего не слышал и не видел, медленно погружаясь в липкий холод. Не видел он и того, как из ила и грязи поднялись светящиеся мачты, прозрачные паруса, канаты, похожие на серебристые нити гигантских шелкопрядов. Дно трясины превратилось в палубу, которая приняла его; киль, выныривая, устремился вверх, и Лассе мягко покатился к борту. Где-то в небе раздался клекот ястреба, и он открыл глаза.
Фрегат летел под всеми парусами, свежие соленые брызги окатывали палубу, сияло полуденное солнце. Малыш приставил ладонь козырьком и засмеялся.

— Эй, просыпайся! Да просыпайся же!
Он глухо заворчал и отмахнулся, но его продолжали тормошить, дергая за воротник и больно пощипывая кожу сквозь рубаху. Ни дать, ни взять — дикарка.
— Чего тебе? — из объятий она тоже вывернулась, змеюка, еще и швырнула в него пригоршню золы.
— Генри сбежал.
Сон как рукой сняло. Он сел, поводя затекшими плечами и щурясь на блеклый рассвет.
— Как?
— Мне откуда знать? — нахалка поворошила угольки носком туфли. — Расплакался и ушел. Он слабый, Унд, я всегда говорила, что от него не будет толку.
— Никуда не денется, — он потянулся за флягой, но девчонка проворно схватила ее и вылила остатки рома на землю.
— И ты хорош, олух, упустил того увальня! Удача, что он заблудился, а если бы нет? — она снова вцепилась в него, шипя, как кошка — грязная, насквозь пропахшая тиной и паленым волосом; этот запах ничто не могло перебить. Изловчившись, он сдавил ей запястья; кошка оскалилась, собираясь в горячий клубок злобы.
— Никуда не денется — обратно приползет, как все. А нет, и на дне морском найду, запомни.
— Так я тебе и поверила…
— И не верь, — он поцеловал сжатые в кулаки пальцы, нижнюю губу, прикушенную острыми зубками. — Только у нас с тобой, милая, одна дорога — хоть в тюрьму, хоть во дворец — так что уж будь поласковей.
Теперь она и не думала вырываться. Небо затянуло пепельными парусами.

Двадцатого ноября 1821 года, три часа за полночь, Лассе «Малыш» Эггелин, почти полгода считавшийся пропавшим без вести, был найден по пути в Игулдес патрульным отрядом конной полиции. Кроме своего имени он ничего сказать не смог, а вид и поведение «найденыша» выдавали безобидное, но тяжелое помешательство. Командир отряда приказал доставить беднягу в городской дом призрения, где полагалось решить его дальнейшую судьбу, и вскоре забыл об этой встрече. В конце концов, лес кишмя кишел разбойниками, что было куда ближе к жизни, чем бессвязные бредни какого-то дурачка.
К счастью для Лассе, ему недолго пришлось томиться в сумасшедшем доме. По воскресеньям их выводили просить милостыню на площади, где его и заметил дядя Хельвиги, чудом сохранивший и здоровье, и состояние. По правде говоря, узнать Малыша было довольно трудно, но что-то в его лице заставило дядюшку приглядеться как следует. «Улыбка его выдала, и еще эти щеки, — посмеиваясь, позже рассказывал он, и тут же серьезно добавлял: — Только по всему видать, что умом тронулся. А жаль, молодец был, хорошо трудился».
Хельвига приехала не сразу — поначалу она не верила, что мужа нашли, затем боялась, что скажут ехидные соседи. Даже забрав Лассе домой, она мучилась сомнениями: в потерявшем рассудок, но как всегда покорном супруге появилось что-то новое, закрытое от нее, детей, Эстрид, и всех остальных. Малыш вконец отупел, превратился в большого старого младенца, но его запавшие глаза сияли счастьем воспоминаний о чем-то безгранично прекрасном, и это не укладывалось в голове госпожи Эггелин. Также она не могла понять слов — единственных имевших хоть какой-то смысл слов, которые муж произнес в день возвращения.
— Я видел брата, — прошептал он, глядя сквозь Эстрид и блаженно улыбаясь. — Ему хорошо в землях среди благоуханных трав, где над морем льется песня Эош.
Младшая дочь заревела, Хельвига только всплеснула руками.
С тех пор дни для Лассе потекли мирно: в теплую погоду он сидел в саду, в холодную — внутри, вперив в оконце безразличный к внешнему миру взгляд. Иногда он мурлыкал что-то себе под нос, нелепо покачиваясь и прикрывая глаза ладонью, будто ему слепило солнце. Однажды госпожа Эггелин не выдержала и выплеснула на несчастного копившуюся, как ей казалось, годами боль; муж и ухом не повел. На следующее утро к ним явился незнакомец.
— Вам-то чего нужно? — вновь разбередив свои раны, кричала во дворе Хельвига; окруженный перепуганной детворой, Лассе привычно пялился в окно. — Нет тут никакого Малыша, вам говорят! Ишь, каков наглец, еще смеется — а ну, проваливай, чтоб духу твоего здесь не было!
Эггелин замычал, щурясь из-под «козырька», но разъяренная жена уже хлопнула дверью. Тогда он съежился на лавке и заплакал, размазывая слезы по заросшим щекам.

Конец