Глава 1Еще не все дорешено,
Еще не все разрешено,
Еще не все погасли краски дня,
Еще не жаль огня….
А. Макаревич. «Костер»
***
«Кто-то ведь должен погибнуть,
чтоб не погибли все:
не утратив, не сохранишь».
Ф. Бэггинс,
«Властелин колец», Д. Р. Р. Толкиен.
***
Каникулы – это замечательно. Я очень люблю каникулы – каждый день можно радоваться тому, что скоро увидишь своих друзей. Я начинаю радоваться этому с самого первого дня, с того самого мгновения, когда мой чемодан с шумом падает на платформу 9 3/4. То, что он падает в лужу, совершенно не страшно – ведь это первая весенняя лужа. Совершенно потрясающая весенняя лужа, в которой так много облаков и остро пахнет растаявшим снегом. Честное слово, я даже думаю, что это самая лучшая лужа на свете. Я поднимаю чемодан, но кто-то снова роняет его, и брызги летят во все стороны. О, да это, кажется, Маркус - такой забавный человек с подземного факультета. Наверное, он тоже очень радуется весне – и чтобы порадовать его, я поднимаю чемодан и роняю его в лужу – в третий раз. Маркуса обдает брызгами замечательной весенней воды, он что-то кричит мне, только я не могу разобрать слов – потому что вокруг все кричат. Ученики, их родители, птицы, весенний ветер, Хогвартс-экспресс – все кричат о том, что наступила весна и что надо радоваться.
И я тоже радуюсь.
- Лавгуд, смотри под ноги! – это Маркус. Надо бы поблагодарить за совет, но он уже уходит – я вижу, как в толпе мелькает его куртка.
Я подбираю чемодан, отряхиваю промокшую мантию и оглядываюсь – отец должен быть где-то здесь.
Ну да, он и в самом деле здесь – вот он, стоит у самого края платформы. У него криво повязан шарф, и руки без перчаток. Пальцы красные от холода. Он, конечно, забыл перчатки дома. Или потерял. А может, решил сделать из них Уникальный Пятираструбный Подманиватель Морщерогих Кизляков. Ведь кожа, которую волшебник много лет носил на себе, пропитана волшебством и манит к себе кизляков почти так же сильно, как шоколадные лягушки первокурсников.
- Папа, - зову я. – Привет.
- Привет, - отвечает он и странно смотрит на меня. Под мышкой у него свежий номер «Придиры», а за пазухой кто-то копошится. Мантия на папиной груди шевелится и вздымается от чьего-то торопливого и теплого дыхания.
- Ему не тесно? – спрашиваю я, кивая на копошащуюся мантию. – Может, он хочет подышать весной?
- Нет, - отвечает папа. – Он боится шума. Ему в самый раз – тепло, темно и никто не кусается. И солнца нет.
- Он не любит солнца? – удивляюсь я. – Тот, Кто Сидит Под Мантией?
Папа берет чемодан – чемодан немножко перетягивает его на бок, но папа не замечает. Зато я замечаю, что чемодан наполовину промок, и даже чувствую воду в своих ботинках. Это здорово – теперь у меня в ботинках весна. Хорошо, что я нашла их перед отъездом из школы – а то я не смогла бы привезти весну домой.
- Долго он там все равно не усидит. Тот, Кто Сидит Под Мантией, любит солнце, - папа левой рукой придерживает мантию, и роняет журнал, который я ловлю на лету. – Так же, как первокурсники любят шоколадных лягушек, - добавляет он и хитро улыбается.
- И шоколадные медали, - подхватываю я. Я догадалась, кто сидит у папы под мантией.
- И шоколадные перья, - говорит папа и прижимает мантию плотнее. – И шоколадных дракончиков. В сахарной глазури. Ты хочешь мороженого?
У папы почти совсем седые волосы – как сахарная глазурь. И сквозь них просвечивает весеннее солнце, а по лысине скачет солнечный заяц. Шляпу он тоже потерял. Или оставил дома.
Я киваю головой, чувствуя, как сережки задевают мои плечи.
***
Я очень люблю мороженое, и поэтому ем его два раза в году – на пасхальных каникулах и в августе, за два часа до отправления Хогвартс-экспресса. Так намного вкуснее.
Мы с папой всегда приезжаем рано – потому что любим смотреть, как появляются остальные. Это очень интересно, наблюдать, как люди проходят на платформу, волоча за собой сов, младших братьев и сестер, чемоданы, родителей и остатки лета. Иногда мы приезжаем еще ночью, и встречаем рассвет, сидя на скамейке на платформе 9 ¾. Мы ставим ноги на мой чемодан, кутаемся в мантии и едим завтрак, который приготовил папа – тосты с джемом. Папа не умеет готовить, а ночью он не умеет готовить еще сильнее, поэтому тосты всегда пережарены, а джем почему-то всегда лимонный – хотя на банке, которая стоит у нас дома на полке, написано «Апельсиновый». И очень часто, когда мы возвращаемся домой, банка оказывается пустой – хотя еще утром была полной.
И сливочное масло у нас почему-то всегда несоленое.
Но я все равно говорю папе, что тосты очень вкусные.
А потом мы идем есть мороженое. Я обязательно поливаю его горячим шоколадом – ведь шоколад очень полезен для здоровья.
Шоколад вообще очень полезен. Хотя иногда от него бывает шоколадная лихорадка – мне об этом рассказывал троюродный дядя Карл. Наверное, я переболела шоколадной лихорадкой в раннем детстве – ведь я этого не помню.
***
В Косом Переулке немного народу – все торопятся домой. Ветер раскачивает вывески. На северной стороне улицы сугробы еще не растаяли, но снег почернел и оплыл, словно вчерашний йоркширский пудинг. А на южной стороне тепло и солнечно.
Очень тепло и очень солнечно.
И господин Фортескью колдует над двумя порциями мороженого.
Мы сидим в кафе. Я не люблю стулья со спинками и круглые столики, мне больше нравятся высокие табуреты у стойки – там можно сидеть и болтать ногами, а это очень весело, честное слово. Папа садится рядом и тоже болтает ногами. Он заказывает мангустиновое мороженое. И как всегда, ворчит, что масло в соусе не такое, какое нужно. Но он никогда не говорит, какое именно масло должно там быть. А я прошу самое обычное мороженое – ванильное, с шоколадным соусом, тринадцатью апельсиновыми зернышками и монеткой на счастье. Это здорово – когда знаешь, что обязательно найдешь монетку.
- Это вам, мисс Лавгуд, - и большая серебряная вазочка подлетает ко мне. – Скажете потом, какая монетка попадется вам сегодня?
Господин Фортескью никогда не знает, какой она будет. И я не знаю. В прошлом году это был самый обычный галлеон – господин Фортескью даже расстроился. А прошлой весной, когда я училась на третьем курсе, попалась белая раковина каури – это ведь гораздо интереснее.
Папа рассказывает мне о родственниках. Их очень много, но все дальние - троюродные дяди его отца, двоюродные тетки его матери, я их никогда не видела, но когда папа рассказывает о них, я их вижу. Самое интересное – многие из них магглы. Особенно папа любит поговорить о дяде Альберте, которого сам ни разу в жизни не видел. Папа говорит, что дядя Альберт очень странный и веселый маггл, правда, другие магглы часто называют его безумцем.
Ну, к этому нам не привыкать.
Правда, папа говорит, что магглы сами странные.
- Представляешь, - говорит он, зачерпывая ложечкой мангустиновое мороженое, - они не верят в Солнечных зайцев!
Я согласно киваю головой. Действительно странно. Видеть их следы каждый день – и не верить – это ведь глупо. Ведь они только что – ну вот прямо только что – были здесь. Как можно не верить? Я, например, верю в морщерогих кизляков, хотя никогда их не видела. А как можно не верить в Солнечных зайцев, если они есть? Один вот сидит у папы за пазухой, быстро дышит, и, конечно же, шевелит солнечными усами.
Наверное, папе щекотно.
Он поправляет мантию и говорит:
- Я даже отправил ему одного – правда, это было давно. Но заяц, наверное, слишком быстро прыгал. Представляешь, дядя Альберт открыл письмо – а заяц фють – и уже почти за сто восемьдесят шесть тысяч миль. Так Альберт и не успел его увидеть. Но это очень давно было.
- А зачем ты отправлял ему письмо с зайцем? – спрашиваю я, болтая ногами. Я очень люблю папиных зайцев. Они такие теплые, и смешно щекочут ладони. Если их не пугать, они будут сидеть рядом с тобой и греть тебя.
- Я хотел отправить ему кусочек счастья, - улыбается папа. – Я так и написал в письме. А он в ответ прислал мне маггловское счастье.
Я вылавливаю из мороженого очередное зернышко и кладу на салфетку. Апельсиновые зернышки из этого кафе я собираю в большую стеклянную банку. Когда-нибудь я посажу их все в нашем саду, и у меня будет потрясающая апельсиновая роща. Это очень здорово, когда у тебя в саду растут апельсины. А в каждом из них сидит по Солнечному зайцу. И когда они созреют, я отправлю всем друзьям по апельсину.
Если будет, кому отправлять.
Солнце отражается в каждом стеклянном бокале, в каждой белоснежной фарфоровой чашке. В каждой серебряной ложечке. В каждом седом волосе отца. Я вздрагиваю, и чувствую, как по позвоночнику сбегают мурашки.
Наверное, просто очень холодное мороженое.
- А что он тебе прислал? – спрашиваю я.
- Письмо счастья, - отвечает папа и чешет за ушком Того, Кто Сидит Под Мантией.
- А что это такое?
- Обычное маггловское письмо, - отвечает папа, доскребывая ложечкой мороженое. Он всегда так – только что вазочка подлетела к нему, и через мгновение в ней уже почти ничего не осталось. – Там написано, что если его отослать всем своим друзьям, то всем будет счастье и удача. И что письмо облетело вокруг света девять раз. Ну как письмо может облететь весь свет девять раз, если у него нет крыльев? И письма магглы разносят сами. А летать не умеют. И сов не используют. Да и голубей тоже. Значит, правдой это быть не может. Я как раз написал в этот номер «Придиры» статью – «О маггловских суевериях, совах и своевременных современных средствах связи». Почитай.
Папа вынимает из-под моего локтя журнал и раскладывает на стойке вверх ногами. Он всегда так читает. Так удобнее – гораздо лучше видишь то, что написано между строк.
- Может, это какая-то Древняя Магия? – спрашиваю я. – О которой мы не знаем?
- Какая магия, о чем ты говоришь? – папа пристально смотрит на вазочку, и через мгновение она оказывается идеально чистой.
Я тоже люблю вылизывать вазочки из-под мороженого, ведь то, что остается на дне – это самое вкусное. Но я не умею пока делать это так, чтобы никто не успевал увидеть. Все-таки не зря папа столько лет ловит солнечных зайцев.
Поэтому я просто ем свое мороженое. Очень вкусное мороженое, в котором где-то спрятана волшебная монетка.
- Магглы суеверны и часто путают то, что называют наукой и то, что на самом деле суеверие, -продолжает папа. - Сама посуди – они верят, что если выйти в грозу на холм или на луг, то можно призвать небесный огонь. А некоторые, особо упорные, уверены, что если поднять над домом металлический штырь, то это от небесного огня спасет. Суеверие от начала до конца. Всем известно, что щитовые чары с антигрозовым усилением эффективны и безопасны. Зачем втыкать в крышу металлические штыри – мне непонятно. Они даже зайца не могут поймать, - папа гладит мантию. Под мантией философски вздыхают.
- А у тебя сохранилось письмо? – спрашиваю я.
- Конечно, - беспечно отвечает папа. – Я оставил его на всякий случай. Вдруг бумага могла бы понадобиться для изобретения Оригинальной Бумажной Трещотки с Чернильными Надписями Для Приманивания Морщерогих Кизляков.
Моя ложечка звонко стукает обо что-то. В растаявшей лужице ванильного мороженого лежит серебристая монетка. Я осторожно вынимаю ее пальцами и вытираю бумажной салфеткой. Монетка очень странная – одинаковая с обеих сторон. Как ее не подбрось – она всегда выпадет аверсом.
Я замечаю, что господин Фортескью улыбается.
Я тоже улыбаюсь.
Впереди май. Потом – лето. А потом – снова Хогвартс.
Я больше не спрашиваю папу про письмо.
***
Я сижу на стуле возле окна мансарды, поджав под себя одну ногу, и вспоминаю прошлогодний разговор с папой. Сам он, наверное, уже успел забыть. Он многое помнит – но забывает тоже многое.
… Я знаю теперь, почему папа боялся выпускать Того, Кто Сидел Под Мантией, на улице – Солнечные зайцы могут заболеть солнечной лихорадкой, если поймают очень много солнца. Но у нас дома не очень солнечно, и теперь заяц прыгает по ступенькам лестницы. Он забирается ко мне в мансарду и нюхает мои вещи. Он пытается залезть мне на колени, цепляясь за штанину, а я сижу и боюсь дышать.
Я кручу в пальцах маленькую монетку с двумя аверсами.
Как это глупо – держать в руках удачу и никак ее не использовать. Не может быть, чтобы магглы были такими глупыми. Гермиона очень умная, а ведь она из семьи магглов. Я спросила ее про Письма Счастья. Она назвала это странным словом на букву «С» - наверное, одно из тех, что папа упоминал в статье. Только я не помню, какое. И сказала, что это все глупости, и что такими письмами люди развлекаются уже несколько столетий.
Но ведь можно, наверное, сделать так, чтобы эти письма приносили удачу по-настоящему.
Я еще раз вчитываюсь в корявые буквы, написанные на скверной тонкой бумаге бледными выцветшими чернилами. Письмо пахнет десятками человеческих рук, густым горьким дымом, любопытством и почему-то страхом.
Я подбрасываю монетку, и она падает на аверс.
Солнечный заяц весело прядает ушами. Как будто ничего не случилось.
Как будто в этом году вообще не было мая. Не было метки над Астрономической Башней. Гробницы из белого камня. И душного, тяжелого, полного неотвратимой неизвестности лета – тоже не было.
***
…Июль жаркий и сухой.
Над раскаленным булыжником мостовых стеклисто переливается такой же раскаленный воздух. Наверное, если положить прямо на булыжник тост, он может неплохо прожариться. В воздухе чувствуется горький дымный запах – почти такой же, каким пахнет письмо, лежащее у меня в кармане джинсов.
Люди на улицах радуются жаре и лету, радуются фонтанам, радуются тому, что все хорошо. Они смотрят на меня с удивлением – еще бы, девочка нацепила джинсы в такую жару! Мне даже кажется, что я вижу мозгошмыгов, которые изумленными вихрями быстро кружат у прохожих над головами. Если бы я не забыла свои очки, я бы их точно увидела. Да, я думаю, что больше всего людей удивляют джинсы. Ведь больше во мне нет ничего особенного, а бусы из пивных пробок каждый может сделать. Ну, или почти каждый.
В каждой пробке – заклинание. Если оторвать пробку от связки и бросить назад, то пробка превратится в море. Или в лес. Или в огонь. Или даже в морщерогого кизляка - главное, чтобы тот, кто тебя догоняет, испугался. Морщерогий кизляк даже лучше. Я сама бы с удовольствием посмотрела – хоть узнала бы, как он выглядит.
Я сказала папе, что отправляюсь в Косой Переулок купить новый пергамент.
И я сказала ему абсолютную правду.
***
В Косом Переулке прохладно и свежо, хотя горький дым проникает и сюда. По узким улочкам, изогнутым, словно спина профессора Бинса, и дымящимся терракотовым крышам недавно промчался дождь.
Я с удовольствием пробежалась бы босиком, но никто не прячет дома мои сандалии, да и бегать на парочке отлично прожаренных тостов неудобно.
Люди здороваются друг с другом, приподнимая шляпы, разглядывают витрины, потом исчезают в дверях лавочек и магазинчиков. Перед аптекой, как всегда, толпятся взволнованные покупательницы. У книжного магазина – ученики Хогвартса, и многие лица я помню.
Но мне кажется, что лиц, которых я помню, должно быть намного больше. Все почти как всегда – скрип вывесок, монотонный гул голосов, восторженные вопли мальчишек у магазина спортивного инвентаря, уханье сов, доносящееся из лавки, торгующей птицами, приторный аромат из кондитерской – сегодня, кажется, завезли новую партию орешков «Берти-Боттс». Совершенно Сумасшедшие Свежие вкусы. Хотя я, пожалуй, не стану рисковать. Потому что если действительно все почти как всегда – то можно запросто напороться на орешек со вкусом брокколи. А я не люблю брокколи. А орешек со вкусом редиски мне ни разу не попадался.
Я все-таки снимаю сандалии, связываю ремешки и перебрасываю через плечо. Потом закатываю джинсы до колен и иду по мостовой, чувствуя, как круглые булыжники обжигают мои ноги. На меня опять смотрят с удивлением, но сейчас я надеюсь, что многие волшебники по достоинству оценили замечательную коллекцию заклинаний в пробках на связке – ведь кого могут заинтересовать драные маггловские джинсы?
Запах дождя висит в воздухе, но дышать все равно тяжело - горячие лужи давно высушены солнцем.
И если замереть посреди мостовой и закрыть глаза – кажется, что стоишь на верхушке песчаного бархана, и колючий ветер бросает в лицо песок.
Потому что все не так. Потому что многие витрины заклеены плакатами Министерства. На некоторых, прошлогодних, еще колышется мерзко-розовыми оборками профессор Амбридж.
Я поворачиваю за угол – мне нужно в лавку писчебумажных товаров. Она находится через два дома от лавки господина Олливандера.
Запах гари бьет в нос, и я закашливаюсь так, что на глаза наворачиваются слезы. На месте лавки мастера волшебных палочек только дымящиеся головешки.
***
…Люди вокруг вполголоса что-то говорят, но я ничего не слышу, и медленно иду в лавку за пергаментом. Мне нужно много пергамента. Очень много. И много чернил. Мне нужно написать очень много писем. Я даже не считала, сколько.
Молоток на двери сделан в виде бронзовой чернильницы.
Я захожу в лавку – тут прохладно и полутемно. На полках – стопки пергамента, свитки пергамента, и даже целые рулоны пергамента. Остро пахнет свежей хрустящей бумагой, кожей и чернилами. От стойки с перьями слышится слабое шуршание и шепот – перья переговариваются, бесконечно ссорясь между собой, словно болтливые птицы. Они всегда надеются попасть к Настоящему Профессору Магических Наук. Ну, или хотя бы к Самому Главному Министру. Ну, в крайнем случае, к Начальнику Аврората. Они вспоминают своих хозяев – послушать их, так все выпали из правого крыла Гигантского Орла или Прекрасного Лебедя! На самый худой конец – из совиного хвоста.
Хотя многие из них принадлежали когда-то самым обыкновенным гусям и воронам.
А попадает большинство к первокурсникам, которые бросают перья в сумки, а сверху – тяжелые книги, макают перо в чернила чуть не до середины, левитируют его так, что оно наполовину облезает, и безжалостно грызут кончик. Я ведь знаю – сама такая. Мое перо регулярно жалуется моей чернильнице, что хозяйка чересчур легкомысленна и рассеянна.
Но я не спорю. У меня вечно все перо в чернилах. И мои пальцы тоже. Однажды я макнула перо в чашку с горячим шоколадом – было очень весело, когда в домашнем задании вдруг потекли шоколадные ручьи.
Господин Коль, как всегда, очень внимателен – он привык здороваться со всеми, кто входит в лавку, даже если обслуживает другого покупателя. Возле прилавка двое долговязых парней склонились над набором волшебных линеек - у одного под локтем зажато несколько свитков пергамента, другой держит коробку с перьями. Статная дама и девочка одиннадцати лет выбирают чернильницу. Пожилой волшебник в высокой шляпе с обвислыми полями перебирает пергамент – уже отложил в сторону не меньше полудюжины разных сортов и все недоволен. В углу лавки еще один волшебник в пыльной мантии рассматривает перья.
- Что желает юная леди? – господин Коль сама предупредительность.
- Пергамент, - отвечаю я, и вываливаю на стол звенящую горсть монет. Прошлогодний галлеон тоже здесь. – Мне нужно очень много пергамента, может быть, даже весь, что у вас есть.
- Но зачем вам столько? – господин Коль изумлен, он даже роняет трубку на прилавок, а его очки сами собой вспрыгивают к нему на лоб.
- Я буду писать письма, - отвечаю я, сжимая в кулаке единственную оставшуюся монету. – Очень много писем. И мне будут нужны чернила.
- А что за письма вы будете писать? – задумчиво спрашивает господин Коль. – Поздравления? Приглашения? Признания? Проклятия? Предписания? Прошения?
- Пожелания, - отвечаю я. – Я буду писать пожелания удачи. Я придумала, как заколдовать письма, чтобы они приносили удачу.
Я начинаю говорить про письма счастья – про то, что я хочу передать кусочки моего счастья и удачи другим. Я объясняю не так красиво и обстоятельно, как это умеет Гермиона Грейнджер. Я даже не уверена, что эти письма смогут защитить тех, кому они адресованы.
Но ведь выпал аверс – значит, должно получиться.
Долговязые парни поднимают головы, и по лавке начинает скакать Солнечный заяц.
- Привет, Лавгуд, - здоровается со мной Фред Уизли.
***
Они совсем разные.
Нет, они, конечно, очень похожи – оба рыжие, оба долговязые, оба в солнечных отметинах. Солнце на редкость одарило их – веснушки у братьев даже на веках и ладошках. Наверное, их никому не сосчитать. Но мне кажется, что все-таки Фреда Солнце одарило чуть щедрее. У него даже в глубине серо-голубой радужки – яркие золотые искры.
Я моргаю от неожиданности – как будто посмотрела в полдень на небо обоими глазами сразу.
- Привет, - отвечаю я.
- Лавгуд, зачем тебе столько пергамента? Ты пишешь эссе «Как я провела лето» за весь факультет? – Джордж весело дергает меня за прядку волос.
- Или, может быть, ты решила пойти по пути мисс Скитер? Написать душещипательный и слезодавительный роман «Они очень изменились за лето». Тогда тебе стоит купить у нас знаменитый «Лукавый Луковый Линимент». Представляешь? «Луч Света в Царстве Подземелий» от Луны Лавгуд! Только у нас, только один раз! С «Лукавым Луковым Линиментом» вы сможете по достоинству оценить каждое ласковое слово о любви в этом потрясающем романе! Мазью достаточно смазать корешок – и над твоим романом будут проливать крокодиловые слезы даже самые толстокожие читательницы! – Фред, улыбаясь, дергает меня за рукав блузки. На белой ткани остаются бурые следы – его пальцы выпачканы пергаментной пылью.
Мне весело.
Все люди любят смеяться. Только некоторые делают это так, что смешно только им. А когда смеются Солнечные Братья, то весело всем. Мне тоже.
- Ты не умеешь придумывать рекламу, - Джордж сгребает пергамент в стопку. Господин Коль выныривает из соседней комнаты и приносит еще. – Лучше занимайся научной частью. Лавгуд, правда, куда тебе столько?
Я пожимаю плечами. В кармане моих джинсов лежит мятое маггловское письмо, а в кулаке - монета с двумя аверсами.
- Мне еще нужны чернила, - напоминаю я, пытаясь прикинуть, хватит ли у меня денег, чтобы расплатиться.
- Я, конечно, не знаю, какое именно заклинание изобрела мисс, - задумчиво говорит господин Коль, понизив голос, - но боюсь, у вас ничего не выйдет.
- Почему? – спрашиваю я. Я уверена, что у меня все получится. Не зря же Шляпа когда-то отправила меня на факультет Ровены. И кроме того – я ведь очень счастливый человек. И очень удачливый, как мне кажется. Почему бы не отдать немного этого счастья и удачи?
- Потому. Я могу продать вам любые чернила, - господин Коль указывает на высокий темный шкаф, где за муаровым стеклом выстроились в ряд банки и бутыли с притертыми крышками, бронзовые и серебряные чернильницы, золотые наконечники для перьев и множество других восхитительных вещей. – И вы можете написать ими хоть сотню писем. Но все это останется только приятными пожеланиями.
- А что нужно, чтобы это не осталось только приятным пожеланием?
- Мисс Лавгуд, хотите совет немолодого человека? Умудренного опытом. Оставьте эту затею. Напишите множество хороших добрых писем. Вам ведь это не трудно. И отошлите адресатам. Людям будет приятно. А то, что вы задумали, приведет вас во тьму. Причем очень быстро.
- Почему? – удивляюсь я.
- Потому что. Не спрашивайте. Хотите разноцветные чернила? Они переливаются всеми цветами радуги, если на улице идет дождь.
- Нет, - я вздыхаю. – Вы не скажете мне, как сделать так, чтобы колдовство сработало?
- Не скажу, - господин Коль качает головой. – Вы собираетесь писать слишком много писем. Пергамент упаковывать?
- Да, - отвечаю я. – Спасибо.
Я придвигаю к нему кучку монет. Я уже успела подсчитать, что моих денег на эту кучу не хватит, и понимаю, что сейчас он половину унесет обратно, да еще, чего доброго, рассердится. Но господин Коль сбрасывает монеты в ящик, не считая, и вместе с Джорджем увязывает пергамент в плотную пачку.
- Спасибо, - говорю я.
Он сказал, что с этими чернилами ничего не выйдет. Какие же нужны чернила тогда? И где их найти?
Господин Коль смотрит на меня виновато, и отворачивается к даме с девочкой.
Я вежливо говорю «До свидания».
***
Фред ждет нас на улице, но не прямо у входа в лавку, а поодаль, в тени трехэтажного каменного дома. Тень здесь холодная, темная – словно неживая. Она шевелится, и я понимаю, что это не тень, а волшебник в пыльной темно-серой мантии. Нет, она даже не темно-серая. Она именно пыльная. Темно-серым бывает шелк, или мокрые камни в ручье, или шерсть морщерогих кизляков, которых я никогда не видела.
А у него пыльная мантия с большим капюшоном. Лицо видно, но мне кажется, что я не могу его разглядеть.
Фред стоит рядом и зябко поводит плечами, словно сейчас не июльский день, а хмурое ноябрьское утро.
- Он говорит, что может помочь нам, - у Фреда сиплый, словно простуженный голос, и он кивает головой в сторону незнакомца в капюшоне.
- Вам нужны особенные чернила, - говорит тот. – Пойдемте, мисс, здесь недалеко.
Он осторожно берет меня за руку и тянет в сторону темного переулка. У него холодные пальцы – такие холодные, словно он разгрузил не меньше бочки мороженого в кафе Фортескью.
Мне не нравятся люди, которые не снимают капюшоны в такую жару.
Кроме того, каждый волшебник знает с детства - если пойдешь вместе с человеком с холодными руками, в пыльной мантии с капюшоном, закрывающим пол-лица – ничем хорошим дело не закончится. Возможно даже, что может несколько ухудшиться состояние здоровья.
Прежде, чем я успеваю сделать хоть один шаг, Фред и Джордж хватают меня за руки – каждый со своей стороны, и Фред отцепляет холодную руку незнакомого волшебника.
- Мы пойдем с ней, - кивает Фред. – Вы что, вправду знаете про такое колдовство?
- Конечно, - в глубине капюшона чудится легкая улыбка, и меня пробивает озноб. – Я знаю. Разумеется, я знаю.
Джордж подхватывает связки пергамента, что-то шепчет себе под нос, и они становятся маленькими и легкими. Джордж перевязывает их бечевкой, чтобы унести все вместе – покупки близнецов и мои.
А Фред крепко держит меня за руку.
- Ты, Лавгуд, главное, не бойся, - говорит он мне, и его теплая ладонь крепко сжимает мои пальцы.
***
Я никогда не видела этой части Косого Переулка, и кажется, Солнечные Братья тоже. А может быть, и никто не видел. Мы идем уже не меньше четверти часа по узким улочкам, на которых нам не попадается ни одного прохожего. Это очень странно – где в Косом Переулке все это может уместиться? Во многих домах окна заколочены, на подоконниках ни одного цветка в горшке, ни одной ночной вазы и ни одной кошки. Гулкое эхо повторяет наши шаги. Я замечаю, что камень домов покрыт мхом, буровато-зеленым и грубым, а кое-где - тонкой белесой паутиной.
Мне поначалу очень хочется повернуться и уйти – потому что в Сказках, которые рассказывала мама, именно в таких местах творятся Черные Злодеяния. И когда я вижу дверь лавки, я понимаю – это именно она. В такую лавку можно войти и никогда не выйти из нее, или выйти – но никогда больше не найти туда дороги.
Рассохшаяся деревянная дверь открывается с трудом, а притолока настолько низкая, что Солнечные Братья сгибаются чуть не пополам.
Внутри темно и сыро, горит свеча в маленьком бронзовом подсвечнике. У стены стоит большой шкаф – вернее – просто открытые полки, которые заставлены баночками, бутылочками темного стекла и чернильницами всех размеров и видов. Человек подходит к шкафу и проводит пальцем по бутылочкам.
- Вы считаете себя удачливым и счастливым человеком, мисс Лавгуд? – спрашивает волшебник, и его голос, звучащий из-под капюшона, неожиданно оказывается громким и звучным. Я чувствую, что Фред сильнее стискивает мою руку.
- Да, считаю, - совершенно искренне отвечаю я. Откуда он знает мое имя? Ах да, он же все слышал в магазине господина Коля.
- И вы готовы поделиться своим счастьем и своей удачей?
- Конечно, - я улыбаюсь и сжимаю в кармане монетку. Аверс. Аверс. – Если я с кем-то поделюсь счастьем, от меня ведь не убудет.
- Должен вас огорчить, мисс Лавгуд, - волшебник вынимает из шкафа маленькую чернильницу. Она черная и совершенно непрозрачная. – Обычно люди вроде вас считают, что если делиться счастьем, то оно вернется многократно…
- Нет же, - я смеюсь. – Надо просто делиться счастьем, если хочется. Не считая.
- Пусть так, - кивает волшебник. – Но чтобы им поделиться по-настоящему… понимаете меня? Нужно отдать часть себя.
Я киваю.
- Вы поняли меня, мисс Лавгуд? Часть себя. Эта чернильница даст вам столько чернил, сколько вы захотите написать писем. Чернила в ней не закончатся. Но чтобы письма обрели силу, вам нужно будет капнуть туда свою кровь, - волшебник опять улыбается.
- И только? – я облегченно вздохнула. – От потери нескольких капель крови со мной ничего не случится.
- Вы не поняли меня, мисс Лавгуд. Вы капнете свою кровь только один раз. Но с каждым написанным вами письмом чернильница будет брать каплю вашей крови. Маленькую каплю вашей жизни. И укорачивать ее. Вы готовы к этому?
- Подумаешь, несколько дней, - я стараюсь говорить беспечным голосом, чтобы он задавил холод у меня в животе. И чтобы никто не заметил, как дрожит подбородок. – Мне уже будет сто лет, я буду старой вредной дамой, и все только вздохнут с облегчением.
- Тогда я продам вам эти чернила – вместе с чернильницей. Но они очень дорого стоят.
Я никак не могу разглядеть глаз волшебника,а его cвистящий шепот заставляет меня зябко вздрагивать. Но отступать я не собираюсь. Не зря же я шла сюда босиком по раскаленному булыжнику и могильному холоду переулка.
- Сколько? – спрашиваю я, и тут с ужасом понимаю, что отдала за пергамент все деньги - и что у меня во всех карманах не найдется и кната.
- Дорого, - повторяет волшебник, и мне кажется, что я наконец вижу, как горят его глаза. Я чувствую, как он буравит взглядом карман, в котором лежит монетка с двумя аверсами. – Все, что у вас есть с собой.
Я, помедлив мгновение, достаю из кармана монетку, но Фред, увидев ее, перехватывает мою руку.
- Лавгуд, ты и впрямь полоумная, - говорит он. – Ты соображаешь, что отдавать собралась?
- Это фальшивая монетка, - говорю я. – Она неправильная.
- Эх, Райвенкло, называется. Это монета удачи! Убери в карман сейчас же, - шипит Фред и заставляет меня сжать пальцы в кулак. – Если ее отдать в уплату, случится беда. Не думай даже. Я сам куплю твои чернила. И крови капну. Мы с Джорджем самые удачливые люди на Земле, - улыбается он. – Не бойся.
Я смотрю на веснушки на его скулах, и мне становится страшно.
- Нет, - вырывается у меня. – Ты не должен!
Я хочу остановить Фреда, но он уже выгребает мелочь из карманов.
- Вы уж извините, добрый господин, - ухмыляется Фред, собирая кнаты в бронзовую кучку. – Это не на паперти собрано, вы не подумайте. Это я свинью уничтожил. Копилку. Давайте сюда ваши чернильца.
Волшебник бледен – он смотрит на мою руку и ничего не говорит Фреду. Молча сгребает в карман кнаты, хватает Фреда за запястье и поворачивает кисть ладонью книзу – прямо над чернильницей. Вынимает крошечный серебряный кинжал, легко чиркает по коже, и капля солнечной крови падает в черный чернильный омут. В невозможной тишине звук падения одной-единственной капли оглушает так, что закладывает уши, а по маслянисто-глянцевой поверхности чернил разбегаются искрящиеся золотые круги.
- Сделка совершена, - холодно говорит волшебник и захлопывает крышку чернильницы. – Убирайтесь вон.
***
Мы почти бегом покидаем темный сырой переулок, который кажется нам бесконечным, и выбираемся к лавке господина Коля. Здесь тепло и солнечно, и можно согреться – я только сейчас понимаю, что у меня смертельно замерзли ноги. Я ведь так и не надела сандалии.
- Пойдем в нашу лавку, - предлагает Джордж. – Здесь недалеко. Мы дадим тебе нашей фирменной согревающей настойки. Ну, не совсем нашей. Но мы здорово переработали рецепт. Это куда удобнее Перцового зелья. Новая разработка.
- Ка-ка-кая но-новая раз-ра-работка? – спрашиваю я, дрожа от холода. – Из чего?
- Ну, - мнется Джордж, - из яблок. В основном.
Но мои ноги отказываются идти, и прежде, чем я успеваю придумать, что мне делать, Фред подхватывает меня на руки. Так легко, словно я – перышко из лавки господина Коля.
Я не отрываясь смотрю на маленькую темно-рыжую веснушку возле уголка его губ, и почему-то боюсь поднять взгляд.
***
В крошечной комнатке, отделенной от магазина тонкой дощатой стенкой, тепло и тесно. Здесь все заставлено ящиками и коробками, так что непонятно, как близнецы умудряются передвигаться, не спотыкаясь. У стены стоят два топчана, покрытых цветными пледами, в углу я замечаю рукоятки двух новеньких гоночных метел. Большой стол посредине комнаты завален бумагами, схемами и письмами, счетами и смешными рисунками неведомых зверей.
Я сижу на топчане, поджав ноги, и на моих плечах куртка Фреда из драконьей кожи. Куртка едва ощутимо пахнет дымом, порохом от фейерверков, маслом для полировки метел и почему-то – совсем чуть-чуть – апельсинами. Хочется прижаться щекой к ее воротнику, но боязно пошевелиться.
- Кому ты хотела написать? – спрашивает Фред, разложив перед собой чистые листы пергамента. – Это очень здоровское заклинание, Луна, - говорит он мне после того, как я все объясняю.
- Все-таки в Райвенкло тоже не дураки учатся, правда, Фред? – Джордж приносит мне горячего чаю. Достает из буфета флакон с притертой пробкой, капает в мой чай каплю какого-то снадобья. Я замечаю на металлическом подносе несколько странных следов – а в одном месте даже сквозную дырку – примерно по диаметру капли из флакона. Кружка обжигает руки, а нарисованный на ней Пивз корчит ехидные рожи. Чай терпко пахнет яблоками, и после первого же глотка по ногам проходит горячая волна – словно температуру крови в одно мгновение подняли на несколько градусов.
- Я даже не знаю, кому, - отвечаю я, закашлявшись. – Всем. Гарри. Гермионе. Рону. Джинни. Невиллу… Всем, всем, кого вспомню. Но это очень много писем, Фред. Очень много!
Мне почему-то страшно.
За стеной шумят и хохочут покупатели - Джордж ушел туда, чтобы работа не останавливалась. В магазинчике не умолкают треск, звон, какой-то грохот, а здесь словно застыла тугая тишина. Фред сидит рядом со мной и медленно водит пером по бумаге. Он так близко, что я могу сосчитать все веснушки на его щеке и скуле.
У него длинные рыжие ресницы.
Фред задумчиво смотрит в пространство и что-то шепчет.
- Все будет просто здорово, Луна, - говорит он мне, обернувшись. – Давай маггловское письмо…
Я сглатываю подступающий к горлу комок, и холод снова пронизывает меня до кончиков пальцев.
Фред разглаживает хрупкую бумагу на колене протертых джинсов. У нас джинсы одинакового цвета – почему-то мне становится очень смешно. Фред замечает, что я улыбаюсь.
- Ну, наконец-то, - говорит он. – Ты согрелась? Налить еще чаю?
Я отрицательно мотаю головой. Чай с яблочной настойкой немного шумит у меня в голове.
- Магглы молодцы. Делиться удачей и множить ее… Это потрясающе. Я примерно прикинул – даже если писать абсолютно всем, вряд ли это укоротит мою развеселую жизнь больше, чем на пару недель, - продолжает Фред и поправляет куртку, которая сползла с моих плеч. - Сущая ерунда.
- Две недели – это очень много, - вырывается у меня. – Я хотела сама… Ты же случайно…
- Ничего не случайно, - перебивает меня Фред. – Если бы мы сами догадались, уже давно бы сделали. Удача в таком деле никому еще не помешала.
Фред начинает писать на пергаменте первое письмо. Очень короткое. Он загораживает пергамент от меня локтем, и я не вижу, что он пишет. Наконец, он складывает пергамент в несколько раз, размашисто приписывает «Луне Лавгуд с гриффиндорским приветом от Фреда», и протягивает мне.
Я боюсь его взять. Мне кажется, что чернила отсвечивают красным.
Лучше бы я отдала монетку с двумя аверсами. Бояться за себя не так страшно.
- Да не бойся же, - смеется Фред. – Мы всегда сумеем поторговаться за свою судьбу. Нас так просто не возьмешь!
Он быстрым движением засовывает мне письмо в карман джинсов и, смутившись, убирает руки.
Его руки тоже в веснушках. Мелких-мелких, словно чешуйки янтаря. Я провожу пальцами по его кисти – веснушек много, и это словно завораживает.
И… на губах у него такие же веснушки. Мы сидим очень близко, и я могу рассмотреть каждую. Я могла бы даже дотронуться до них.
Но я не решаюсь.
- Все будет просто замечательно, - негромко говорит Фред и смотрит мне прямо в глаза. – Я уверен.
… У него мягкие настойчивые губы.
А мне тепло и не хочется никуда уходить.
Солнечные зайцы скачут под закрытыми веками.
Но папа говорил, что Солнечного Зайца невозможно удержать…
… Дверь открывается с резким звуком, и я едва успеваю одернуть блузку и поправить ожерелье из пробок. У меня кружится голова – может быть, это из-за яблочной настойки?
- Джордж, вот когда в магазине полно покупателей, тебя не дождешься, - переводя дыхание, ворчит Фред, и машинально складывает стопкой рассыпавшиеся пергаментные листы.
***
Фред провожает меня до каминной сети.
- Все будет отлично, - повторяет он – наверное, в сотый раз за сегодняшний день. – Я напишу эти волшебные письма. Поезжай. Тебе еще год учиться. Удача тебе понадобится. Не потеряй монетку!
Я киваю, и смотрю, как оранжево-красное закатное солнце гладит по голове своего младшего брата. Я не знаю, что сказать. Монетка с двумя аверсами жжет мне ладонь.
Мне отчего-то кажется теперь, что случилось то, чего не исправить. Я ищу взглядом темно-рыжую родинку возле уголка губ, но почему-то не нахожу ее.
Фред поднимает мое лицо за подбородок.
- Не вешай нос, Райвенкло, - улыбается он. – У нас впереди целая жизнь.
Я киваю.
***
Я еще не знаю, что через год на монетке, которая сейчас лежит в моем кармане, останется только один аверс.
