Глава 1Аринушка и ардар-камень
Повесть-сказка
Пасха в том году была ранняя, и на ярмарку в город ехали по совершенной распутице. Звенели синицы, и казалось, будто их голоса отражаются от ярко-голубого неба. Ветер деловито выметал обрывки зимних туч, гнал их обратно на север. Чалая лошадь мерно кивала головой, оставляя на раскисшей дороге глубокие ямки своих следов. Там, где дорога спускалась в лес, и кое-где ещё лежал снег, оставались отпечатки подков: три стёртые и одна, правая задняя, новая.
Любаша, сидевшая на телеге рядом, растирала рукавицей красные щёки и звонко смеялась. И чудилось, будто смех её тоже долетал до самой небесной сини, и возвращался оттуда солнечными лучами. Любаша смеялась и сыпала, сыпала словами – точь-в-точь ручей, с которого сорвало корку льда, и он, намолчавшись за зиму, побежал, как очумелый.
Аринушка почти всю дорогу молчала, и берегла тщательно замотанный чёрной крашениной горшок. В нём везла в город маленькое диво: зимний цветок, который вырастила сама. Телегу качало, и Арина крепко держала обеими руками широкий глиняный сосуд.
- А я страсть как на боярскую дочку хочу поглядеть, - делилась Любушка. – Ох, говорят, такая раскрасавица! А уж наряды… Нам и не снились! Сказывают, душегрея у неё с золотым шитьём, и соболем подбита. А я серёжки бы подсмотрела… Чтоб душегрею-то такую приобресть, цельное хозяйство продать надобно, а серёжки – я бы похожие себе сыскала… Да, слышь, разглядишь их под убрусом, как же!
- Не придёт она сама-то, - с сомнением произнесла Аринушка. – Девку пришлёт.
- А девку пришлёт – и на девку посмотрим! – весело ответила Любушка и вновь рассмеялась.
Навстречу из-за поворота выскочил всадник; поравнявшись с телегой, придержал коня, приподнял шапку:
- Христос воскресе, дядя Анастас!
Отец Любушки переложил вожжи в левую руку, снял рукавицу, перекрестился:
- Воистину воскресе!
Утёр нос рукавом, шмыгнул:
- А что, проедем?
Встречный покачал головой:
- Не проедете, дядя Анастас. Разве от Ардаровой стрелы поворотить налево – тогда, может, проедете. А так – увязнете.
- Ну, спаси Господь, - кивнул Любушкин отец и тронул лошадь. Та, понуро тряхнув чёрной гривой, нехотя зашагала вперёд.
- Батюшка, а отчего Ардарову стрелу ардаровой прозвали? – вдруг спросила Любушка.
- Отчего? Ну, похожа, стало быть… Вот и прозвали.
- На что похожа, батюшка? – хихикнула Любушка. – На стрелу?
- А то ж… Ишь, егоза.
Любушка переглянулась с подругой. Коли неведомо отцу, откуда вешку так прозвали, не признается ни за что. Будет хитрить да мудрить, а то и побасенку какую расскажет – лишь бы не уличили в том, что не знает, не ведает.
Вскоре выехали на взгорок. Справа, на опушке, стояла высоченная, толстая сосна, одна-одинёшенька; берёзки и рябины толпились поодаль, не решаясь подойти к богатырше. Огромный ствол в резной узорчатой коре рос в небо, и лишь совсем под облаками качались ветви с исполинскими иглами. А на высоте человеческого роста торчал из могучего ствола прямой лысый сук – так, будто не сосна породила его, а, напротив, кто-то воткнул длинную острую палку в тело дерева, а она вросла, да так и осталась.
На взгорок уже доносил сырой торопливый ветер благовест из города; но дядька Анастас не спешил спускаться в лес. Вгляделся в лежащую впереди дорогу и сокрушённо произнёс:
- У-тю-тю!.. Ну, значится, влево – так влево. А коль не проедем – воротимся, не обессудьте.
Тронул чалую; помолчал немного – и неожиданно стал рассказывать:
- А стрелу ардаровой прозвали за то, что не человек её выпустил. Вот она и приросла. Сказывают, давным-давно была в одном государстве царица-колдунья. И наколдовала она себе войско: взяла, как есть, булыжники, да и вдохнула в них жизнь, и превратились они в каменных людей. И стали эти камни её воинами. И рати той было видимо-невидимо… А как сотворила она себе войско – тотчас и пошла на соседние земли. А с истуканами её что поделаешь? Каменные ведь они! Ни стрела их не била, ни меч не сёк. Покорялись той царице все государства. Так дошла она и до Руси-матушки. Да только здесь нашлась на неё управа, и сложила она буйну голову. А как царицу ту победили, так войско её тотчас в прах рассыпалось. Да только вот люди поговаривают, что не все воины, что колдунье служили, в пыль обратились. Некоторые уцелели и разбрелись по белу свету. Нет-нет, да и покажется где-нибудь такой. Сказывают, рыщут они по Руси-матушке, творят бесчинства, и нет на них никакой управы. Так что бежать надобно без оглядки да прятаться, коли увидишь, что скачет на вороном коне каменный всадник...
- Так-таки прям живой? – изо всех сил сдерживая смех, спросила Любушка.
- Живой! - степенно кивнул отец. – Только весь как есть из камня. Да, так с чего ведь я это сказывать начал… Ордарами их на Руси зовут. Или ардарами. А злые они оттого, что сердца у них каменные...
- Ох, складно, батюшка! Мочи больше нет терпеть! – задорно вскрикнула Любушка и расхохоталась.
- А ты меня, дочь, не серди, - дядя Анастас обиженно засопел. – Вот как увидишь своими-то глазами, вот тогда и усовестишься, что отца не чтишь, как должно! Тогда-то и упомнишь, что я говорил!
- Упомню, - смилостивилась Любушка. – Батюшка, на звонницу-то пустишь, благовест звонить?
- Коли будешь отца слушаться – пущу, - вздохнул тот. – Ишь, егоза!..
Аринушка, глядя на них, улыбалась. Обнимая ладонями горшок с цветком, думала про себя: когда воротятся, надобно будет расспросить матушку о заколдованном войске. Придумал всё дядя Анастас, чтоб позабавить их с Любушкой, или взаправду ходят в народе такие сказания?
Были когда-то страшные каменные ардары, или не было их – ведь неважно. Важно то, что тихо сейчас на родной земле. Не летят с голубого неба тучи вражьих стрел, не льётся русская кровь, не врываются в сёла и города злые нехристи, не приводят с собою смерть да беду…
…А коли возьмут у неё сегодня зимний цветок – купит новый платок матушке. Такой, какой давно она хотела, белый, шёлковый.
* * *
Жила-была добрая и работящая женщина Марфа. И была у неё единственная дочь – Аринушка. И такая была Аринушка красавица, такая умница, что мать души в ней не чаяла и налюбоваться не могла. С малых лет любила Аринушка цветы, а как стала постарше, сама принялась их растить. И такой диковинный сад был у них, что кто ни пройдёт, кто ни проедет мимо – остановится, залюбуется.
Поехала как-то раз Аринушка в город на ярмарку, повезла с собой цветы диковинные, которых никто ещё в целом свете не видывал. Стала продавать – народу собралось видимо-невидимо. Ахают, охают – кто на цветы дивится, кто на Аринушку. Уж до чего хороша собою девица!
Вдруг потемнело небо, налетел холодный ветер – и разбежались люди, как не бывало. Глядит Аринушка – лавки все закрылись, ставни в домах захлопнулись, даже собаки и птицы попрятались кто куда. Смотрит девица – и видит: идёт к ней человек, весь, как есть, из чёрного камня. И руки у него каменные, и ноги, и одежда каменная, и лицо – каменное, будто неживое. Испугалась Аринушка, да делать нечего: знать, придётся ей говорить с каменным человеком…
* * *
- Вот чудо чудное! Гляньте-ко… Зимой цветёт! И не вянет, не сохнет!.. А не колдуешь ли, красна девица?
Аринушка заулыбалась, сжала пальцами кончики платка. От рыжебородого толстяка в распахнутом нагольном полушубке пахло луком и лошадьми, тонкая янтарная прядь прилипла к влажному лбу.
- Не колдую, дяденька… Сама выращиваю.
- Ай, умница… Ай, умница! И красавица!
Аринушке и приятно было, и неловко: к ней, к её товару куда чаще подходил любопытствующий народ, чем к соседкам, продававшим берестяные туески и безделушки. Ей всё было внове; она искренне радовалась и улыбалась каждому, кто подходил подивиться на зимний цветок, и часто заговаривала сама, первая. Однако, несмотря на то, что народ охотно любовался Аринушкиным товаром, брать не брал: только несколько женщин купили по крохотной мере семян. Да и то – не зимнего цветка, а самых обычных садовых цветов.
Уж перевалило за полдень, когда соседки вдруг заволновались, и по всей ярмарке пошёл шёпот: дочка, дочка боярская идёт! Сама идёт, к товару приценивается!
Аринушка подвинула свои горшки и холщовые мешочки с семенами, поправила платок на голове и замерла в ожидании. Дочь боярина подошла к тому ряду, где, скромно опустив руки, стояла девушка, и почти сразу заметила нежно-лиловый цветок, робко тянувшийся к свету.
Она и вправду была собой хороша: статная, чернобровая, с алыми губами и гордым взглядом. И одета… Ах, как она была одета! Аринушка мигом пожалела, что Любушка как раз убежала выбирать себе бусы, и не увидела боярской дочери. А ведь так хотела посмотреть!
На ней в самом деле была богато расшитая душегрея, ровно такая, как рассказывала Любушка. Но Аринушку даже больше поразил накладной воротник – парчовое ожерелье – унизанный жемчугом и украшенный драгоценными камнями, каждый из которых сидел, как сверкающая райская птица, в отдельном гнёздышке. Когда боярская дочка сделала шаг, чтобы подойти ближе, Аринушка заметила и то, какие богатые были на ней чеботы: из красного бархата, на каблуке, расшитые золотой нитью.
- Что это? – удивилась молодая боярыня. – Никак живой цветок?
Аринушка отступила и поклонилась в пояс:
- Живой, государыня.
- А куплю его – чай, завянет к вечеру?
- Не завянет, государыня. Только не вели его часто поливать… Поливать на утренней заре надо, через день, и через раз – то сильно, то помалу. Он ещё пуще раскроется…
- Ишь ты, - девушка вынула руку из меховой рукавки, потрогала упругие тёмные листья. Аринушка глядела, дивилась: пальцы-то какие белые, тонкие… Не стирала, поди, ни разу в проруби, не полола лебеду с крапивой… А перстни у неё какие! Очнулась, когда боярская дочь спросила:
- За сколько отдашь?
- За пять копеек… А семена, государыня, не нужны ли?
Красавица вскинула густые брови:
- Давай и семена! Дам тебе тогда семь копеек.
Аринушка бережно пересыпала семена в холщовый мешочек, перевязала; ловко накрыв горшок домотканым полотном, затянула лентой:
- Благодарю, государыня…
Но смотрела так, что боярская дочка вмиг догадалась: надобно крестьянке что-то ещё кроме денег.
- Чего тебе ещё? Али спросить что хотела?
Аринушка зарделась, сунула монеты в карман передника:
- Хотела, государыня…
Та пожала плечами:
- Ну, так спрашивай, пока я не ушла.
Ей приглянулась эта девушка. Несмотря на праздник, одета она была довольно бедно: прямой, собранный на груди, сарафан-гарусник, украшенный тесьмой, цельная рубаха из льняного холста. На пальцах не было даже самого простого бронзового колечка, а под ногти забилась земля – но смущённая улыбка на раскрасневшемся свежем личике так и притягивала взгляд. Видно было, что продаёт она впервые: ни торговаться, ни нахваливать товар не умеет – только улыбается да опускает взгляд.
- Простите мне, грешной, государыня – а хотела я посмотреть, какие у вас серёжки…
Торговки, что молча стояли рядом, косились да тянули шеи, захохотали; у боярской дочери на щеках выступил румянец, и брови сами собой поползли вверх:
- Что?..
Аринушка опустила лицо низко-низко, вся залилась краской и тихо-тихо произнесла:
- Да я бы… подружке своей про то рассказала… страсть она как хотела узнать…
Все смеялись вокруг, как над дурочкой, и Аринушка чувствовала, что горит от стыда.
Боярская дочь сперва молчала – а потом рассмеялась тоже: громко, звонче всех. Вскинула руки, взмахнула длинными рукавами душегреи, отвела убрус – и вдруг ухватила Арину за запястье, разжала её пальчики и впихнула в ладонь что-то маленькое, хрупкое, бесценное:
- Ох, и насмешила ты меня, девица! Забирай. Подаришь своей подружке.
Едва боярская дочь отошла, и девка-чернавка унесла следом накрытый горшок и мешочки с семенами, к Аринушкиной руке, как сороки, слетелись все бабы. Но она серьги не показала; сжала кулачок и строго промолвила:
- Вот Любушка наденет – у ней и смотрите.
Но первой воротилась не Любушка, а сенная девушка молодой боярыни. И сказала: так-то уж Аринушка глянулась государыне, что та послала спросить, не пойдёт ли девица работать у её батюшки, приглядывать за садиком, ухаживать за цветами. Аринушка ахнула, долго благодарила – но сказала, что сможет приходить разве что два-три раза в седмицу. Вся семья – она сама да старенькая мать, и больше никого. А до боярского дома от их двора пешему человеку почти два часа идти…
Девка убежала и вскоре вернулась с ответом: согласна-де государыня, приходи.
Ох, как забилось от радости сердечко! Они с матерью жили скудно – от прежнего, дедовского да отцовского, достатка уж ничего не осталось, кроме разве что садика. А если будет Аринушка работать у боярина…
Соседки притихли; кто дивился, а кто и завидовал. Подумаешь – вырастила девица какой-то там цветок, а поди ж ты: самой боярской дочке по сердцу пришлось!
Аринушка между тем выставила перед собою другой горшок взамен проданного, поменьше, и цветка в нём не было: тянулся к свету только упругий зелёный росток. Снимая крашенину, думала про себя: сейчас вернётся Любушка, надо будет сразу же отдать ей серёжки, да попросить, чтоб не отходила никуда, а самой побежать, купить скорее платок для матушки.
Но Любушка всё не шла. И Аринушка разволновалась: короток день в марте, а ну как не успеет она засветло выбрать для матушки желанный подарок?
Ярмарка гудела, жужжали веретёнца разговоров, цокали подковы, взлетал смех, выкрики коробейников. И вдруг всё притихло – в одночасье, разом; как замирает перед бурей осиновая роща, когда ни один листок не колышется на ветвях. Аринушка вздрогнула, подняла голову: соседки её молчали, и все, как одна, глядели куда-то налево. Она посмотрела тоже – там, между рядов, приближаясь, плыла фигура всадника – и проход, только недавно полный весёлого народа, стремительно пустел. Девушка никак не могла сообразить, чего же все так испугались (мало ли верховых проезжает по рядам?) - и пристально вглядывалась в тёмную фигуру. Довольно скоро всадник стал виден весь. Он ехал шагом на караковом коне, с ног до головы закованный в чёрный доспех, и Аринушка наконец догадалась, что так испугало людей: всадник этот был в жуткой чёрной маске, полностью закрывавшей лицо.
Она в ужасе оглянулась, чтобы спросить торговок, что это за страшный человек, и зачем ему понадобилось в светлый праздник пугать честной народ – да только рядом никого не оказалось. Соседки, побросав товар, попрятались кто куда.
Между тем всадник подъезжал всё ближе, мерно поворачивая голову то влево, то вправо – будто что-то искал. И Аринушка против воли глядела на него, чувствуя, как гулко колотится в груди сердце. Он был одет в нечто, похожее на тусклые, тяжёлые латы, но по линиям напоминавшее скорее кольчугу, поскольку закрывало и плечи, и бёдра; был подпоясан кожаным ремнём, к которому крепились чёрные ножны со вложенным в них коротким мечом. Руки его были защищены какими-то невиданными грубыми рукавицами: такими, что каждый палец оставался отдельным от других. Выше, от запястья до локтя, надеты были прочные наручи – такие же тёмные, как и весь остальной доспех. Когда всадник поворачивал голову, становилось видно, что у него прямые чёрные волосы, стянутые на затылке в хвост, похожий на остриженный хвост лошади.
Сердце билось, как безумное. Аринушка украдкой перекрестилась; попыталась успокоить себя: сейчас, вот-вот, ещё немножко – и он проедет мимо…
Но он остановился. Спешился – и медленно направился к их ряду.
Аринушка обмерла. Вблизи он выглядел ещё страшнее, ещё массивнее. Шагал так, словно латы его были непомерно тяжелы. А в глубине чёрной маски поблёскивали звериным блеском тёмные, острые глаза.
Неожиданно он остановился у соседнего лотка и сердито постучал кулаком по доскам, крытым грубым холстом. Тотчас внизу завозились – и выглянула перепуганная баба в съехавшем платке. Пискнула, как задавленная мышь, и отшатнулась:
- Господи, помилуй…
Человек молча ткнул пальцем в берестяную кружку, стоявшую рядом с другими такими же, и на лоток упали друг за другом несколько полушек. Торговка спешно ухватила их – и подвинула кружку на самый край лотка. Едва он потянулся взять покупку, отдёрнула руки, точно от пламени, и отскочила назад.
Аринушка ждала, затаив дыхание: а ну как помилует Господь, и ужасный человек пройдёт мимо, не взглянув ни на семена, ни на горшки с ростками?
Но вышло наоборот. Углядев, что продаёт девушка, он приблизился к самому прилавку. Аринушка, не удержавшись, сделала шажок назад – и спрятала руки: они слишком дрожали. Но всё-таки, еле заметно поклонившись, улыбнулась и чуть слышно произнесла:
- Здравствуй, добрый человек… Ищешь ли что-нибудь? У меня только цветы… семена…
Он пристально взглянул ей в лицо: блестящие из глубины маски искры горели, как драгоценные камни на свету. Аринушка похолодела от этого взгляда и совсем съёжилась. Он стоял прямо перед ней и рассматривал – как ей показалось, бесконечно долго. Бедная девушка не знала, что теперь делать, и не могла представить, что же будет дальше.
- Какие у тебя цветы?
Голос у него был глубокий, низкий, глухой – как крик из запертого подпола. Аринушка тут же вскинула руки – и, забыв о том, что пальцы безудержно дрожат, кинулась перебирать мешочки с семенами, рассказывая о каждом растении, объясняя, когда и как цветёт, капризно ли, что любит больше – влагу или полуденное солнце. Покупатель молча слушал – и молчали рядом, затаив дыхание, все соседки.
- А это вот семена зимнего цветка… Сам-то цветок у меня купили…Один я его привезла… Больше нет, чтоб показать… Цветёт он белым, чуть с алым, а то чуть с лазоревым…
- Поздно ведь нынче сажать. Не зацветёт.
- Зацветёт, - прошептала Аринушка, прижимая руки к груди. Теперь она осмелилась поднять глаза на незнакомца – и увидела, что чёрная маска с жёлтыми отметинами, скрывающая его лицо, на самом деле не маска. Когда человек заговорил, губы его задвигались, и стало ясно, что это-то и есть само лицо.
Каменное лицо!..
Господи!.. Неужто… Не может того быть!..
Жуткий покупатель молча выждал, чтобы Аринушка справилась с комом в горле и сделала вдох; потом спросил:
- А долго они живут?
- Долго, - шепнула Аринушка. И продолжила дрожащим голосом:
- Только посадить надо на южной стороне… А как отцветёт, сухие листья оборвать, да по осени прикрыть еловой лапой. А весной, как пойдут проталины и ростки проклюнутся, снять её… Тогда и пять лет проживёт, и дольше…
- Спасибо за науку. Давай.
И теперь уже к ней, около горшков, глухо брякнулись серебряные монеты. Несмотря на то, что чёрные губы маски двигались, лицо оставалось застывшим, и невозможно было угадать, доволен покупкой страшный чужак или, напротив, лишь досадует, что зря тратит деньги. Аринушка насыпала семена в чистый мешочек и протянула ему – дрожь в руках всё никак не унималась, выдавала испуг. Он осторожно взял, подставив ладонь – и его пальцы на миг коснулись запястья девушки. Ледяное, шершавое прикосновение камня заставило её вздрогнуть. Но Аринушка подавила вскрик, опустила ресницы и сказала, чуть запинаясь:
- Благодарю за покупку… Пусть они цветут… да сердце радуют…
Он ничего не ответил. Повернулся спиной и отошёл прочь; привязал мешочки к поясу, сел на коня и тронулся дальше.
- Ох и дура ж ты, дура несмышлёная! – запричитала баба с берестой, когда перестук копыт замер где-то вдали. – Зачем ты с ним заговорила? Да ещё из рук ему подала!..
Аринушка, робея, ответила:
- А что ж… Он покупать приехал, а я… что ж я, молчать буду? Нехорошо это… Невежливо… Обидеться может человек…
- Человек! – женщина всплеснула руками. – Ох, дитё несмышлёное! Ох, горе какое! Не человек он, милая! Нечисть! Самая, что ни на есть! Беги, милая, в церковь скорее, пока не поздно! Свечку Богородице поставь…
- Да как же нечисть, тётушка? – кровь жарко прилила к щекам, но Аринушка из последних сил верила, что не услышит сейчас подтверждения самым страшным своим догадкам.
- А то ты не видела! - вторая соседка с отчаянием махнула рукой. – Ардар это был! Слыхала о таком?
- Слы… слыхала, - пролепетала Аринушка. Вытянула из-за пазухи нательный крест и прижала к пересохшим губам.
Баба с берестяной утварью приосанилась, вздохнула, достала из кармана семечки:
- Только мамке не сказывай, дурёха. Да молебен отслужи Заступнице. Авось и помилует тебя, горемычную…
* * *
Поклонилась ему Аринушка в пояс и молвила:
- Здравствуй, добрый молодец! Полюбуйся моими цветами, сердце своё порадуй.
А у самой от страха руки дрожат – вот-вот товар выронит.
Взглянул он на Аринушку – у той аж сердце в груди остановилось.
- Спасибо, - отвечает, - красна девица, за то, что заговорила со мной. Только цветы твои меня не обрадуют: нет у меня сердца, каменное оно. А за доброту твою вот тебе волшебное колечко. Приложишь его к самому высокому дубу на берегу Темень-реки, что у заповедного леса течёт, и откроются тебе такие диковинные цветы, каких ты ещё не видала.
Сказал так, положил Аринушке в ладонь колечко и ушёл прочь.
Никому не открылась Аринушка, что подарил ей каменный человек колечко. А сама на заре побежала на берег Темень-реки, нашла самый высокий дуб и приложила к нему то колечко. И тотчас перекинулся через Темень-реку мост. Перешла красна девица на другой берег, а там цветов дивных видимо-невидимо!.. И алые, и лазоревые, и золотые, и серебряные, и каких только нет! Стала Аринушка ходить, дивиться – и не заметила, как подобралась к ней лиса злая…
* * *
Июль выдался сухим и жарким, и к августу на опушках налилась малина. Аринушка с Любашей бегали к лесу то вместе, то поодиночке, и приносили полные туески. Любушка с интересом расспрашивала, как работается подружке у боярина, но с ещё большим воодушевлением – какие носит боярская дочка телогреи, да не видала ли Аринушка, вправду ли был надет на той в Медовый Спас расшитый золотом опашень из узорного бархата.
О Любушкиных серёжках, о том, как добыла их Аринушка, знала вся деревня. А ещё три села окрест знали, что заговорила несмышлёная девка с ардаром, поглядела нечисти в глаза и товар из рук в руки отдала. Позаботились об огласке, должно быть, всё те же бабы – да только Аринушка сплетен не боялась. Одно печалило: мать, услыхав, разохалась, запричитала. Матушкиного спокойствия Аринушке было жаль.
На Авдотью-огуречницу, погожим утром, она побежала в лес одна, без Любушки. Задумала сделать крюк и выйти на одной ей ведомую полянку, где в такую пору всегда дружно высыпали крепкие красноголовики. Это заветное местечко Аринушка хранила в тайне, не открывая даже лучшей подружке; набирала грибы и сушила, чтобы Рождественским и Великим постом добавлять в похлёбку.
Но до своей полянки в то утро Аринушка так и не добралась. Ещё не успела уйти с опушки, как заметила: мелькает в зелёной траве рыжий мех, мечется белый кончик хвоста – бежит лисица. Мчится наперерез, и вот уже видны вытаращенные глаза, сжатые оскаленные зубы, все в пене…
Бешеная она!
И не убежишь, не спрячешься!.. Что делать?..
Аринушка охнула, кинула туесок, бросилась удирать, надеясь, что сумеет залезть на дерево. Хоть на какое, хоть невысоко – лишь бы не допрыгнула лисица. Зверь вмиг заметил девушку – и, повернув, погнался за нею.
Ни одного дерева с низкими крепкими ветками впереди не было. Аринушка взвизгнула, заметалась. Укусит ведь лисица! Не пробежит стороной! Не бывает чудес на свете; на всё воля Божья… Но надо, надо скорее бежать, надо найти хоть какой-нибудь сучок, чтоб подпрыгнуть, ухватиться, повиснуть, а там… Если кто за малиной пойдёт, может, и докричится она… Или лисица, покружив под деревом, отстанет…
Но вокруг были лишь берёзы, липы да клёны – все, как на подбор, высокие, без единой подходящей ветки.
Аринушка добежала до зарослей иван-чая и обернулась, чтоб посмотреть, далеко ли лиса. Лиса оказалась куда ближе, чем думалось, и девушка с отчаянием поняла, что уже и дерево с низкой веткой ей не поможет: слишком поздно.
Вдруг, словно из самой земли-матушки, послышался крик:
- Замри!.. Не шевелись!..
Аринушка послушалась – и с разбегу застыла на месте. Сердце ухнуло: что же ты наделала? Ведь теперь оскаленной лисице осталось не больше нескольких прыжков.
Но в тот же миг левее Аринушки свистнула стрела – и проткнутый зверь, злобно корчась, рухнул на землю.
Аринушка ахнула и обернулась так резко, что густая коса, махнув в воздухе, ударила её по плечу. Какой это охотник – не Степан ли, деда Трифона внук? – так кстати оказался рядом, так вовремя подоспел на помощь?
Обернулась – да так и обмерла. В нескольких саженях от неё, опуская лук, стоял за берёзой и смотрел сквозь прорези в маске чёрный истукан.
Ардар!..
Аринушка вздрогнула, закрыла рот рукой - и отшатнулась, попятилась.
Неужто… Неужто тот же?.. Или нет?
Да ведь нечисть он! Нельзя с ним говорить, и даже смотреть на него нельзя! Бежать! Бежать скорее, пока не поздно!..
Она сделала ещё шаг назад – но вдруг остановилась, опустила руки. И только кровь, бросившись в лицо, залила его ярким румянцем.
Разве ж добро будет – убежать сейчас с визгом? Ведь только что спас он её от верной гибели!.. Можно ли не поблагодарить за такое? Даже скверные люди так не поступают…
Она с опаской подняла глаза. Ардар стоял всё там же; бесстрастная маска его ничего не выражала. Арина сжала кулачки, поднесла их к груди, расхрабрилась – и, стараясь, чтоб не дрожал голос, произнесла:
- Спасибо… Спас ты меня… Жизнь мою спас…
Он окинул её странным, внимательным взглядом: словно пытался угадать, что будет сейчас, если он вздумает пошевелиться. В голове Аринушки мелькнула мысль, что уж теперь-то, когда всё сказала, что следовало, самое время повернуться и кинуться наутёк. Но она прогнала её: нет уж! С какой стати?
Ардар медленно вышел из-за берёзы и осторожно приблизился к ней, сжимая каменными пальцами лук. Разомкнул чёрные губы:
- Негоже за добро злом отплачивать.
- Негоже, - шёпотом согласилась Аринушка, слушая, как исступлённо колотится сердце. Смотреть на каменного человека было жутко – и она оглянулась на мёртвую окровавленную лису:
- Ох, боженьки… Как же я перепугалась…
Краем глаза заметила, как он слегка склонил голову – вероятно, тоже поглядел на убитую лисицу. Немного помолчав, произнёс:
- Смешно. Лисы испугалась. А меня – нет.
Аринушка вспыхнула вновь – и робко возразила:
- Ещё как испугалась…
Он ничего не ответил.
Между нею и ардаром было не больше сажени. Он стоял совсем близко, смотрел ей в лицо изучающим, прохладным взглядом. Аринушка, расхрабрившись, тоже посмотрела на него, пытаясь угадать: что же теперь?
Ведь это он. Это именно тот, кому продала она весной семена своего цветка.
Зрачки у него были совсем чёрные, похожие на влажные камни, отражающие солнечный свет. Чёрная маска с угловатой, резкой лепкой скул закрывала не только само лицо, но и нижнюю часть подбородка, и виски, и уши. И даже лоб из-за этой маски казался значительно выше, чем у человека. Аринушке сперва почудилось, что на шее ардара неаккуратно повязана чёрная тряпица; приглядевшись, она поняла, что тряпица эта на самом деле – тонкие каменные пласты с неровными, будто рваными краями. Он был не особенно высок, этот ардар, едва ли на голову выше её самой, но крепко сложен и широк в плечах. Оглядев его каменный доспех, задержав взгляд на гладком, тоже словно выточенном из камня, луке, Аринушка наконец решилась – и подняла глаза:
- А цветы… Зацвели цветы-то?
Он ответил – очень спокойно, отрешённо:
- Зацвели. Но не все. Некоторые засохли.
Что бы он ни говорил, лицо оставалось неподвижным, застывшим. Ни тени улыбки, ни приподнятой брови, ни прищура глаз – ничего не было, и глухой голос, совершенно лишённый интонаций, звучал монотонно, ровно.
Аринушка, волнуясь, поднесла к губам согнутый палец:
- Засохли?.. Мелко, значит… Надо было глубже их сажать… Но это ничего, они живучие, зимние-то…
Сказала – и не заметила, как спокойно взглянула в чужое лицо, уже не испугавшись лба, расчерченного жёлтыми полосами. Полосы эти были как будто бы отлиты из меди и налеплены поверх камня – вертикальной линией, идущей до самой переносицы, и широкими дугами, повторяющими изгиб бровей. Жёлтые линии сходились - и там, над носом, их соединяла плоская светлая перемычка.
- А как они посохли – листья только или целиком, совсем все цветки?
Он поразмышлял; бесстрастно выпустил из каменных губ:
- Кто как.
Аринушка перебросила косу на грудь, потрогала зачем-то и забросила обратно за спину. Осмелев совершенно, вдруг поинтересовалась:
- Неужто сам растишь?
Он кивнул:
- Сам.
Она поколебалась – и сделала маленький шажок вперёд. Подняла личико, тихонько спросила:
- А я… хочешь, научу тогда, как те спасти, что не с корнем засохли?..
Он размышлял куда дольше, чем над первым вопросом. Потом глухо, медленно проговорил:
- Приходи сама.
Чёрные глаза неподвижно уставились ей в лицо – и сердце в груди у Аринушки замерло: такого поворота событий она никак не ожидала.
Теперь настал черёд и ей крепко призадуматься. Разве можно так поступать – идти к первому встречному, чтоб вылечить хворые цветы? Ведь не знает ничего о том, что за человек повстречался ей на пути! Кроме того, что и не человек вовсе… Вон, и молва твердит – зол и опасен заколдованный народ. Как всякая нечисть…
Что скажет потом, коли будут судить-допрашивать? С первым встречным ардаром в лес ходила?.. Хороша, красна девица!
А коли беда случится? Как угадаешь, что у него, каменного, на уме?
Да только… Что может плохого сделать ей именно этот ардар? Не стал бы злой человек спасать её от смерти. Не стал бы, верно, и цветы покупать – не растят цветов те, у кого жестокое сердце. Едва ли он в самом деле так опасен, как про то сказывают. Мало ли что болтают… А цветы ведь жалко: и впрямь пропадут, если сейчас, до осени, не пересадить.
Аринушка оглянулась ещё раз на пронзённую стрелой лисицу и, смущаясь, произнесла:
- Хорошо… Я помогу. Только не обмани… Коли задумал что дурное, отпусти лучше. А то нельзя ведь так…
Он ответил просто:
- Не задумал.
И монотонно продолжил:
- Иди за мной. Только не отставай: заблудишься. Ищи тебя потом по всему лесу.
Она хотела сказать: погоди, подберу туесок! – но ардар уже повернулся к ней спиной и зашагал в чащу по неприметной нитке тропы. И Аринушка поспешила следом, читая про себя по очереди все молитвы, что помнила, не замечая, как от волнения путает их и перекрещивает, приставляя к началу «Царю Небесный…» окончание от «Отче наш». Ардар, не оборачиваясь, шёл быстрой, ловкой походкой, и Аринушка видела перед собой только облачённую в каменный доспех спину, стянутый на затылке чёрный хвост да лук, покачивающийся на плече. И дивилась, не понимая, как может столь легко и гибко двигаться человек из камня, и как могут расти из этого самого камня человеческие волосы. Ни пометить, ни запомнить дорогу возможности не было, и Аринушка, уже горько жалея, что согласилась последовать за жутким поводырём, лишь робко надеялась, что потом, когда она спасёт цветы, каменный человек отведёт её туда, откуда забрал.
Наконец, когда Аринушка совершенно выбилась из сил и стала цепляться лаптями за горбатые корни, невидимая стёжка вывела их на высокий берег реки. Река текла внизу, бурливая, тёмная и сердитая; крутилась вокруг топляков, напирала на отмель. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять: перейти вброд или переплыть невозможно, лесная хозяйка разгневается и не пропустит чужака. А там, на другом берегу, как рать перед бранью, выстроились в ряд могучие дубы и вязы – и Аринушке почудилось, что даже если кто-то переберётся через эту злую реку, деревья обернутся воинами – и несдобровать тогда отчаянному чужаку…
Ардар подошёл к самому обрыву, где росла невысокая рябинка – и положил на гладкий ствол тяжёлую ладонь. В тот же миг противоположный берег пришёл в движение: зашуршав, осыпались струйки песка, и со скрипом вылез из-под дёрна узкий длинный мост. Высунулся, как язык, и стал постепенно придвигаться к их берегу. Когда он крепко лёг на примятую траву, ардар быстро шагнул на тёмные доски и пошёл вперёд. Перил у моста не было; Аринушка испугалась, что оступится и свалится. Но теперь поворотить назад было невозможно – и девушка, пересилив себя, подобрала подол сарафана и осторожно побрела по мосту.
Ардар молча дождался её на другом берегу. Когда она ступила на твёрдую землю, нажал рукой на крупный валун – и мост, заскрипев, снова спрятался. Аринушка проследила за тем, как медленно уходит он в берег, и в сердце её заползла ужом отвратительная мысль: здесь никто никогда не найдёт её и не спасёт. И ардар – если вдруг обманул её, непутёвую – уже сейчас бросит притворяться. И, может быть, ей осталось жить несколько минут – да только она, наивная, до сих пор верит, что ардар не причинит ей зла.
Зачем, зачем согласилась она так опрометчиво пойти, куда он поведёт?
Ах, да всё одно: теперь даже сокрушаться поздно. Только молиться, а там – будь что будет.
Каменный человек взглянул в её испуганное лицо, легонько кивнул головой в сторону леса и вновь молча, не оборачиваясь, пошёл вперёд. Здесь, на другом берегу, в лес от реки уходила ровная, утоптанная тропинка, и поспевать за страшным поводырём удавалось куда проще. Дорожка сперва скатилась под уклон, прошла вдоль болотца, а затем стала незаметно уводить вверх, на взгорок. Лес постепенно редел, меж стволов просвечивало небо. Наконец деревья расступились – и Аринушка ахнула, увидев, куда привёл её ардар.
Тесно прижавшись боком к заросшему склону холма, стоял белый каменный домик, перед которым раскинулся чудесный маленький сад, полный самых разных цветов. Их было столько, что захватывало дух и разбегались глаза. Цветы расстилались синими коврами, лились розовыми волнами, ниспадали белой пеной и светились крупными алыми звёздами, завораживая своей безмолвной красотой. Аринушка глядела, открыв рот – в жизни ещё не видала она такого праздничного изобилия! А уж сколько было диковинных растений, и вовсе не знакомых ей – вон, например, как те полупрозрачные шары из крестообразных цветков, розовых, малиновых и белых…
- Красота-то какая!.. – вырвалось у неё. – Прямо как в сказке! Неужели всё ты посадил?
Он неторопливо обернулся – искры глубоко запрятанных глаз сверкнули сапфирами:
- Нет. Посадила старуха. Раньше жила тут, одна. Когда умирала, просила, чтоб я сохранил сад. Я и храню. Она меня тоже не боялась.
Аринушка кивнула. Ей хотелось спросить: а как же зимние цветы? Их-то он купил сам… Стало быть, сам и посадил. Хотя – может, тогда, раннею весною, хозяйка садика была ещё жива? Но задать такой вопрос побоялась: вдруг разгневает каменного человека. И спросила другое:
- Ну, а мои… где они? Я бы посмотрела… Пересадила…
Ардар подвёл её к самым окнам домика, указал чёрной рукой на еловые лапы, лежащие на траве:
- Вот.
Аринушка подобрала подол ситечника и села; стала отодвигать траву и ветки. Засохшие хвоинки пребольно впивались в пальцы, но она бережно расчищала указанное место. Зря, конечно, он накрыл их раньше времени! Видать, сразу, как отцвели… Хотя – может, как раз и лучше, что поспешил, и ослабевшие растения не сожгло жаркое июльское солнце.
Ардар принёс кадушку с водой и кое-какой инструмент; оставил рядом. Встал над нею, и крупная тень легла на траву перед взглядом Аринушки. Он какое-то время стоял недвижно, потом безучастно спросил:
- Нужно что-нибудь ещё?
- Нет, спасибо… Вроде всё, что надо, есть…
- Позовёшь, если что. Работай, – и тень сдвинулась в сторону.
Он уже успел уйти довольно далеко – куда-то налево, за домик, за холм – как вдруг Аринушка, опомнившись, вскочила и побежала вслед:
- Стой! Погоди! Как же я позову? Ты имени своего не сказал… Как звать-то тебя?
Он обернулся, равнодушно вымолвил:
- А никак. Зови ардаром. Старуха меня так называла.
- Так то ж не имя… - смущённо возразила Аринушка.
Он посмотрел на неё ничего не выражающим взглядом:
- Мне всё равно.
- А как же вас… воевода различал?
- Никак. Зачем?
Аринушке отчего-то захотелось обязательно вызнать или придумать ему какое-нибудь имя. И она продолжила расспросы:
- А другие… ардары… как тебя звали?
- Никак. Мы разговоров не разговаривали.
Она поникла, растерянно открыла ладони:
- Как же так? Живёшь столько лет на свете – а получается, вроде и не живёшь… Разве можно без имени?
Ардар надолго замолчал. Потом опустил каменные веки, медленно поднял и произнёс – неторопливо, осторожно, точно доверял Аринушке что-то очень дорогое:
- Главного среди нас звали Янгул. Мне нравилось.
Аринушка робко улыбнулась:
- Хочешь, стану так тебя называть?
Он посмотрел своим обычным, неподвижным взглядом, и монотонно напомнил:
- Мне всё равно.
Повернулся к ней спиной и зашагал прочь по тропе. Аринушка вернулась к домику, села на корточки и стала аккуратно пересаживать цветы. Мысли скакали, как кузнечики, щекотали сердце длинными ножками, трещали в голове, мешали сосредоточиться.
Что подумают, коли отыщут её туесок рядом с убитой лисицей? Видно ведь, наверное, что не человеком стрела выпущена… А Любушка… Открыться ли Любушке, у кого в гостях она сегодня побывала? Да, пожалуй… Да вот только сперва неплохо бы воротиться! Лес-то, должно быть, заколдован, и просто так отсюда ни за что не выйдешь.
Ардар вернулся как раз тогда, когда она бережно опускала в глубокую лунку последний вялый стебелёк. И, подойдя, опять молча встал за спиной. Аринушка засыпала корень и нижнюю треть стебля землёй, взяла почти порожнюю кадушку, осторожно, тонкой струйкой, полила цветок. Ожидала, что скажет хозяин: похвалит ли за работу? Или, напротив, рассердится: не так! А может, просто махнёт каменной рукой: мол, коли сделала всё, так и ступай себе на все четыре стороны. Да и не надо ей благодарности... Только бы отпустил подобру-поздорову!..
Но он негромко вымолвил:
- Посмотри и другие мои цветы.
Кто возьмётся перечить ему, каменному? Аринушка выполнила просьбу молчаливого хозяина и прошла по саду, взглянула туда, куда он указал. Видно было, что за цветами ухаживали аккуратно, со старанием, но по-настоящему садик, конечно, нуждался в опытной руке. Скорее всего, многих вещей ардар попросту не ведал, ведь растить цветы никто его не учил. А она могла и объяснить, и показать…
Она взялась было рассказывать, что нужно будет ему сделать до наступления холодов. Но он предложил иначе:
- Вижу, ты в этом разумеешь. Приходи сама раз в седмицу. Я буду тебе платить.
Аринушка растерялась – и долго думала, теребила косу. Наконец несмело подняла глаза:
- Скажи… А бабушка, что до тебя здесь жила… Она молчаливая была, или… наоборот?
- Как ты. Всё время говорила.
Аринушка опустила ресницы. Помедлила ещё – и тихонько пообещала:
- Я приду, Янгул. И денег мне не надо. Приду ещё разок или два… А там поглядим…
* * *
Увидала Аринушка лисицу – испугалась, бежать бросилась. А лисица – за ней: вот-вот догонит!
- Съем, - говорит, - тебя, красна девица, все косточки обглодаю!
Вдруг, откуда ни возьмись, вырос перед ними тот каменный человек, что Аринушке колечко подарил. Пустил он из лука калёную стрелу – и упала злая лисица замертво. Обрадовалась Аринушка:
- Спасибо тебе, добрый молодец! Спас ты меня от смерти неминучей.
А он ей отвечает:
- Негоже, красавица, за твои ласковые слова чёрной неблагодарностью платить.
И рассказал он Аринушке, что лисица та была колдунья. Что хотела она выйти за него замуж, да получила отказ. И заколдовала его, да наложила такое заклятье, что быть ему вовек теперь каменным. Таким, что и зверь ощетинивается, и птица за версту облетает, а уж люди и подавно разбегаются.
Пожалела его Аринушка. Стала с ним, каменным, разговоры разговаривать, расспрашивать о житье-бытье, о себе рассказывать. И стали они с тех пор встречаться над Темень-рекой да гулять вместе по заповедному лесу…
* * *
Работы в саду, конечно же, было не на раз и не на два; и даже больше, чем показалось поначалу. И Аринушка теперь опасалась, что не успеет закончить до наступления холодов.
Сначала она, конечно же, боялась. Боялась ходить одна через глухой лес, ориентируясь по зарубкам и вешкам, которые показал ей каменный человек, боялась перебегать сердитую бурливую реку по узкому мосту без перил, боялась каждого шороха, каждого птичьего вскрика в заповедном, заколдованном лесу.
И всё-таки – боялась Янгула. Она уже видела и понимала, что людская молва ошибалась: ардар совсем не злой, и он не обидит её. Но ещё долго сжималось и вслед тому колотилось быстро-быстро испуганное сердце, когда на лёгкий шорох её шагов или звук хрустнувшей ветки каменный хозяин выходил на крыльцо своего дома. Сердечко падало в груди – но Аринушка всякий раз приветливо махала рукой:
- Здравствуй, Янгул!..
И он тоже всегда отвечал – глухо, как будто совсем безразлично:
- Здравствуй, Арина.
И сперва ей чудилось, что ардар вовсе не рад, что она в очередной раз нарушила его покой. Но постепенно Аринушка привыкла: поняла, что бессмысленно ждать ласкового слова или улыбки от холодного камня. Хоть он и одинок, хоть и попросил ухаживать за садиком по большей части затем, чтобы слышать хоть изредка чей-то живой голос – он не человек. И ему действительно всё равно.
Аринушке мучительно давалась наука распознавать блёклые тени интонаций в его низком, монотонном голосе. Но ещё дольше не могла она смириться с любимой привычкой ардара ни с того ни с сего поворачиваться к ней спиной и молча уходить – порой даже вместо ответа на вопрос. Немало времени прошло, прежде чем она убедилась: Янгул проделывает это лишь потому, что не умеет иначе заканчивать разговор.
Постепенно она приспособилась и смеяться, сказав какую-нибудь шутку. Хотя Янгул всякий раз слушал без тени улыбки – так, словно Аринушка говорит Бог весть какие глупости. Выражение его каменного лица с медными волнами бровей и вертикальной полосой на лбу не менялось, о чём бы они не говорили. И только когда однажды ардар, дослушав до конца очередную презабавную историю, спокойно произнёс:
- Смешно, - Аринушка заподозрила, что он различает всё многообразие человеческих эмоций – просто не в силах выразить их сам.
Она проводила в саду у Янгула целый день, с утра до вечера, и даже на час-полтора дольше: путь к боярскому двору занимал у неё больше времени, чем повторение всех изгибов неприметной тропы, ведущей в тайный садик. В том, что она пожалела ардара и согласилась приходить к нему раз в неделю, она не призналась никому: ни матери, ни Любушке. В конце концов, до зимы оставалось уже совсем недолго – пусть все пока считают, что она ходит к боярину не два, а три раза в седмицу. А потом, когда с наступлением холодов снова станет два, никого это не удивит, не насторожит.
Садик ардара, обнимавший с трёх сторон низкий дом с деревянной крышей, полюбился ей. Тот, кто сажал его, был искусным садоводом, и растил, как дитя, с большой любовью. Все цветы были высажены с аккуратностью и тщанием – так, как высадила бы их сама Аринушка. Сад был добрым, очень добрым: всякий раз, снова оказавшись среди его диковинных цветов, девушка чувствовала, как он, будто живой человек, отдаёт ей частицу своего тепла.
Ей нравилось здесь всё: каждая тропка, каждая гряда, каждый цветок… Только одно пугало: каменная статуя, стоявшая в самом дальнем углу. Это была девушка, выточенная из тусклого зеленовато-жёлтого камня. Она была изображена в такой позе, словно тянулась поцеловать кого-то. Но лицо у неё было ужасно злое, а в правой руке, отведённой назад, она сжимала большой огненно-красный орлец. И неясно было, чего она в самом деле хочет: то ли коснуться губами щеки милого, то ли ударить камнем того, кто тянулся к ней.
По саду кое-где были расставлены и другие изваяния: бирюзовый кот, моющий лапку, птица из василькового яхонта, расправляющая крылья, различные цветы и узоры, вырезанные из камня. Но все они, в отличие от той, тускло-зелёной, были довольно милые и забавные. Аринушка боялась этой девушки, и ей даже казалось: если сесть слишком близко, статуя непременно оживёт и ударит её по голове.
Фигурки появились в саду с приходом Янгула: это он изредка резал по камню. Какие-то из его работ нравились Аринушке больше, какие-то меньше, но пересилить себя и свыкнуться с замахнувшейся девушкой она никак не могла. И однажды спросила:
- Скажи, а зачем ты сделал ей такое злое лицо?
- У людей часто такие лица. Я не хотел. Так получилось.
И ей снова стало жаль его: ведь, в сущности, а какие ещё лица мог видеть ардар, придя, как тогда, весной, куда-нибудь в людное место?
…Незаметно наступила осень. Травы поникли, волглые; густо зарделись и облились золотом вязы за рекой, и желтизна, как отблеск, легла на листья дубов. Тропу посыпали жёлуди и крупные глянцевые каштаны, повисли в воздухе нити летучих паутинок и протяжный зов птиц, покидающих родные края. В один из таких дней Аринушка, готовя садик к зиме, сгребала под дождём-моросеем палую листву, черешки и ветки. Янгул вынес из дома горящую головню, держа её в руке, точно простую деревяшку. Сырая куча всё никак не хотела разгораться; потом занялась и застлала землю жидким горьким дымом. Они какое-то время стояли рядом и молча смотрели на серые струйки, сочащиеся из щёлок между влажными слипшимися листьями. Ардар заговорил первым; произнёс всего одно слово:
- Осень...
Но Аринушка с лёгкостью догадалась, сколько таит в себе это скупое признание. Она давно уже поняла, что любой сад – будь то крестьянский садик, богатый сад боярина или любой другой сад на земле – словно живое существо. У каждого свой характер, своя душа: благоуханная, легко ранимая. Человеку нелегко уловить дыхание его, поладить с ним, нежным и порой даже капризным. Ардару это удалось, и сад стал ему другом. И вот теперь этот близкий, единственный друг, вздохнув на прощание гордыми алыми цветами на высоких стеблях, отошёл ко сну. Богатырскому сну, что продлится долгих пять месяцев… Как неизбежно это, как привычно, и как грустно всякий раз наблюдать погружение в дрёму молчаливого ласкового существа, Аринушке, растившей собственный садик, не нужно было объяснять.
Уснёт сад, накрытый белой искрящейся парчой, вытканной метелями. Уйдёт и она, оставив ардара одного среди зимней тишины, скрипа простывших деревьев, шороха беличьих коготков, стука далёкого дятла…
Она вздохнула, глядя, как влажный дым рассеянно поднимается к небу. И тихонько сказала:
- А я бы… потом, когда работы не станет… Я бы и просто так пришла.
Он обернул к ней чёрную маску лица – глаза заблестели прозрачными топазами:
- Приходи.
И ещё впереди был октябрь с его голыми ветвями; острые, как заточенные стрелы, порывы ледяного ветра, чёрная вода в разгневанной реке. И ещё было время передумать – но они больше не говорили на эту тему. Там, над горящей нехотя листвой, всё решилось раз и навсегда.
…В первую седмицу октября, на Трофимов день, лес неожиданно накрыл ледяной ливень, крупный и беспощадный. Хлынул стеной, и Аринушка едва успела подхватить корзинку с обедом и добежать до крыльца, как ближние деревья скрыла белая кисея.
Ардар приоткрыл дверь, взглянул на низвергающиеся с неба потоки, на Арину с мокрой головой – и позволил:
- Заходи.
Она послушно последовала за ним – и, перешагнув порог и миновав сени, неожиданно оказалась в привычном мире самой обыкновенной избы. Всё было на местах: печь, стол, лавки вдоль стен, кадки с водой – даже прялка и кросны. Но, как и сад, дом требовал заботы и помощи: видно было, что многое из наполнявшего избу ардару в хозяйстве было совершенно ни к чему.
Печь, между тем, топилась; Аринушка подошла к её тёплому боку, поставила корзинку на лавку и села сама. Намокший платок холодил голову, и Аринушка сняла сперва его, а затем и расшитую перевязку. Помявшись, спросила:
- Янгул… А не осталось от бабушки полотенца какого-нибудь? А то, может, хоть чего… Мне бы волосы вытереть…
Он молча прошёл за печь; стукнула крышка ларя. Вернулся, протянул белый, с красной вышивкой, рушник. Арина смущённо улыбнулась:
- Спасибо…
Дождь не стихал: лупил в окно, стучал по крыше, пытался залить крылечко. Земля раскисла, превратилась в мокрую грязь – нечего было и думать после ливня возвращаться к работе. Арина пристроила влажный платок сушиться на печи, вытерла голову. Уже хотелось есть, но она не знала, понравится ли это хозяину. Прежде она всегда устраивалась обедать прямо в саду – но теперь за дверь не больно-то выйдешь…
Янгул как будто услыхал её мысли:
- Я обед соберу. Хочешь – пожалуйста.
Аринушка поразилась:
- Так ты что же… ешь, как человек?..
- А ты как думала? – равнодушно спросил ардар.
- А я думала, тебе вовсе не надо…
- Было бы удобно.
Она распереживалась:
- Ну вот! Знала бы, я бы тебя давно уже матушкиными пирогами угостила! Сегодня-то у меня так… подорожники… Они не такие вкусные будут…
- Принесёшь в другой раз, коли не жалко.
Арина вытащила из корзинки свой обед, выложила на стол.
- А… вкус ты тоже различаешь?
- Да.
- А… А добрая пища или скверно приготовленная, тоже?
- Да. Но и отравиться могу. Если постараюсь.
Аринушке захотелось расхохотаться – уж очень поверилось, что Янгул попытался пошутить. Но это было столь неожиданно для ардара, что девушка подавила улыбку и серьёзно уточнила:
- Насовсем отравиться?
- Нет, как видишь.
Тут уж она рассмеялась и взглянула на него весёлыми блестящими глазами.
Готовить в печи Янгула научила всё та же бабушка; Аринушка отметила про себя, что он оказался весьма способным учеником. В тот бесконечный осенний дождь она впервые разделила трапезу с ардаром – и с тех пор обеды на траве садика прекратились.
Собирая на стол, они всегда говорили. Говорили, случалось, и после обеда; говорили о разном. И Аринушке даже больше нравилось слушать скупые, краткие рассказы Янгула, нежели говорить самой. Постепенно, выучившись различать почти все, даже самые лёгкие, изменения монолитного, глубокого голоса, перестала томиться сомнениями всякий раз, когда он произносил что-либо, одинаково похожее на размышления вслух и на вопрос.
Чем больше она узнавала ардара, тем больше удивлялась: за что люди считают его нечистью? Ведь он – самый настоящий человек! Разве только каменный… И ест, и спит, и разговаривает… А главное – он ведь совсем не злой. Наоборот: честный и добрый… Никакой он не истукан, а живой человек! Да только встречают, увы, всегда по одёжке… Увидят чёрную маску вместо лица да камни вместо лат – вот и всё, вот и разбежались. А что там, под доспехом, какое сердце – кто же надумает выяснять?
Впрочем, когда Аринушка как-то раз, поднявшись от грядки, сумбурно высказала это Янгулу, запинаясь от волнения, он лишь покачал головой:
- Я ардар. И сердце у меня каменное.
Она не согласилась:
- Да нет же…
Тогда он, шагнув ближе, взял её ладошку, перепачканную землёй, и сильно прижал к своей груди:
- Чувствуешь? Не чувствуешь. Оно не бьётся. Вот и всё.
Аринушка в самом деле ничего не ощутила, кроме ледяного прикосновения к коже неподвижного камня. И не нашлась, что возразить на этот грустный ответ.
Она нескоро ещё перестала вздрагивать от холода и страха, когда Янгул случайно касался её руки, передавая инструмент или кадку с водой. Но потихоньку привыкла и к этому. А убеждения своего не оставила: ей не верилось, что у ардара, с которым она подружилась, нет сердца.
Особенно врезался ей в память тот день, когда накануне почти не спала: захворала матушка. Арина даже не хотела уходить из дома поутру, но та настояла. Она ведь думала, что дочка не поспеет в срок явиться к боярскому двору, и боялась, что боярин разгневается да выгонит прочь, не заплатив денег и даже не спросившись, в чём было дело. Ослушаться Арина не сумела; сбегав к соседке, бабушке Агафье, попросила её посидеть в избе, помочь матушке – а сама, мучимая совестью, поспешила в лес, к Янгулу.
Он, как всегда, вышел на порог; но после приветствия сразу спросил:
- Не случилось ничего?
- Случилось, - призналась Аринушка, и без утайки рассказала всё. Янгул отворил дверь в избу:
- Заходи. Ложись сейчас, поспишь. Потом, как встанешь, беги к матери. Скажешь – отпустили тебя, как узнали.
- Может, сразу тогда и побегу?
Он спокойно возразил:
- Не побежишь. Ты едва на ногах держишься. Проку от тебя такой... Ложись спать.
На печь она не полезла, чтоб не пригреться и не заснуть крепко, до самого вечера. Скинула башмачки и прилегла на широкую лавку, положив под голову всё то же полотенце с красной вышивкой, сложенное в несколько раз.
Янгул взглянул на неё, легонько качнул головой; принёс подушку и плотное шерстяное покрывало. Подсунул подушку Арине под голову и накрыл девушку одеялом. Это вышло у него так неожиданно бережно, что Аринушка без всякого страха взглянула в его склонённую маску и растроганно улыбнулась. В этот момент густой хвост волос, стянутых у ардара на затылке, легко скользнул через каменное плечо и мазнул девушку по лицу. Она выпростала руку из-под одеяла:
- Ай! Нос защекотало… - и рассмеялась, отводя чёрные пряди. Вновь увидела над собой лицо ардара, привычное в его неподвижности – и сперва даже не поняла, что произошло. Он успел распрямиться и отойти к столу – и лишь тогда Аринушка вдруг в одно движение села на лавке и уставилась на него круглыми от изумления глазами:
- Янгул?!
- Что?
- Янгул… Ты… улыбнулся!
Он равнодушно подтвердил:
- Да.
- Ой! А я думала, ты вовсе не умеешь!
- Умею. Спи.
Она сидела, обняв колени тёплыми руками:
- Да я ж теперь не усну!
- Уснёшь, - бесстрастно возразил ардар. – Не то колыбельную спою.
Арина засмеялась, на миг накрылась одеялом с головой – и вынырнула снова:
- Ой, Янгул, ой… Какое же у тебя сердце доброе! Ты и сам того не знаешь. Спасибо тебе!
Он не удостоил ответом. Аринушка, устроившись поудобнее, сомкнула веки – и вскоре заснула. И уже не видела, как ардар начал осторожно подчищать очередную поделку из атласной руды. И как очень вскоре, отложив инструмент, сел неподвижно, глядя на то, как тихонько дышит и пошевеливается во сне милая, добрая девушка.
* * *
Да только вскоре приключилась беда: захворала добрая Марфа, слегла – и совсем уж было помирать собралась. Побежала Аринушка к каменному человеку, горе своё выплакать. Рассказала ему всё, как есть; а он и говорит:
- Не кручинься, красна девица. Вылечим твою матушку. Только, коли хочешь спасти её, должна будешь со мною к Яге Ягишне ехать: только живой человек целебное зелье довезти назад сумеет.
Страшно было Аринушке к самой бабе Яге в гости ехать, да делать нечего: согласилась. Сели они с каменным человеком на коня и поскакали. Долго ли, коротко ли – в самом глухом лесу отыскали избушку Яги Ягишны. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг себя поворачивается. Каменный человек ей и говорит:
- Избушка, избушка! Встань по-старому, как мать поставила: к лесу задом, к нам передом.
Тотчас повернулась избушка, встала, как надобно. Вошли они, смотрят – сидит Яга, костяная нога, руки что крюки, нос в потолок врос. Увидала их – открыла беззубый рот, забранилась:
- Фу, фу, фу, русским духом пахнет! Али ты, ардар-камень, ужин мне притащил?
Как услыхала это Аринушка – задрожала, к двери попятилась. А каменный человек говорит Яге:
- Ах ты, старая карга! Красну девицу за помощью к тебе привёл, а ты её есть собралась! Дай-ка ей лучше зелья из могуч-корня, на живой воде сваренного!
Отвечает Яга Ягишна:
- Ну, коли поможете мне дров наколоть да воды натаскать, дам красной девице зелья. А то стара я стала, одной не управиться с хозяйством.
Хотела Аринушка скорее к колодцу бежать, но остановил её ардар-камень:
- Погоди, - говорит. - Если кто живой за ворот возьмётся, утянет его колодец его на дно и не выпустит. А коли возьмётся за топор – порубит его топор на мелкие кусочки.
Сказал так, вышел из избушки и сам выполнил Яги Ягишны задание. Поворчала та, покряхтела – да делать нечего: отдала кувшинчик с волшебным зельем прямо в руки Аринушке.
Воротилась девица домой, дала матушке испить из кувшинчика – и она тотчас же встала с постели живая и здоровая.
Еле дождалась Аринушка утренней зари – как небо заалело, побежала скорей к другу своему каменному, чтобы поблагодарить его за помощь. И не заметила, как увязался за нею Демьянка, соседский сын…
* * *
Марфа выздоравливала: с каждым днём силы, сгоревшие в огне болезни, возвращались к ней. Аринушка терпеливо выхаживала мать – а сердце всю седмицу рвалось за бурливую реку, туда, к Янгулу. Надо, обязательно надо будет отблагодарить его за лекарство!
Когда она, проснувшись, спешно надевала свои старенькие башмачки, ардар подошёл к ней, тяжело ступая по половицам. Дождался, пока Аринушка выпрямится, и протянул ей маленький мешочек, стянутый верёвкой:
- Возьми. Будешь похлёбку или кашу делать, добавляй понемногу.
Она взглянула ему в глаза – в свете лучины там медленно качались золотистые отблески:
- Спасибо, Янгул…
В мешочке оказалась сухая трава, истолчённая в пыль. Арина сделала так, как научил ардар – и матушка быстро пошла на поправку.
А теперь Арина сидела за прялкой, прислушиваясь к дыханию матери, и вспоминала, какой странный сон приснился ей тогда, в избе Янгула: будто бы ей потребовалось непременно отыскать бабу Ягу и забрать у неё огромный горшок не то с зерном, не то с пауками. И что от этого будто бы зависело что-то очень важное, самое важное на свете. Горшок Аринушка во сне нашла и забрала, а вот что было дальше, она не помнила. Вернее всего, сон оборвался, перетёк в какой-то другой… Но она расскажет Янгулу то, что запомнила, позабавит каменного друга.
Ночью выпал первый снег, земля застыла; и Аринушка, поглядывая в окно, думала, что привычные глазу зарубки и вешки в заснеженном, изменившемся лесу углядеть в первый раз будет труднее обычного. И, должно быть, по-настоящему страшно станет бегать по мосту, когда ударят морозы – под сильными порывами ветра, под колкой метелью…
Стукнула дверь: вошла подружка, Любушка. Арина обрадовалась, отложила работу, встала навстречу:
- Любаша! Здравствуй, милая!
- Аринушка, радость моя, здравствуй! Марфа Никитична, как здоровье-то твоё?
Та отозвалась слабым голосом:
- Ничего, Любушка… Видишь, уже поправляюсь… Слава Богу…
Аринушка подошла поближе к печи, где лежала мать:
- Матушка, не нужно ли чего? А то бы я с Любушкой прошлась бы, погуляла…
- Нет, родная, ничего не нужно. Разве молока полкружки…
- Сейчас, матушка!
Арина откинула полотенце с кадушки, налила в деревянную кружку немного молока, подошла к печи и протянула матери. Та бережно взяла, приникла сухими губами. Аринушка придерживала донышко полотенцем, чтоб случайная капля не намочила постель. Мать пила, задумчиво глядя на тонкую дочкину руку. Потом взяла горячими пальцами её ладонь, развернула тыльной стороной вверх:
- Откуда у тебя кольцо?.. В городе купила?
- Купила, матушка, - Аринушка опустила густые ресницы. – Уж прости! Не утерпела. Так уж оно мне приглянулось… Это ведь баус. Он недорогой…
- Ну, что с тобой сделаешь, мотовка, - ласково пожурила мать; отдала кружку и легла поудобнее. – Сходи, погуляй с подружкой. Я подремлю пока.
Любушка сгорала от любопытства. И ждала с нетерпением, когда Аринушка наденет свою шубку с полосками вытертого плиса, повяжет шерстяной платок и выйдет наконец вместе с ней на холодный двор. Едва дверь закрылась за ними, Любаша ухватила руку Арины:
- А ну-ка, ну-ка… Ой, а вправду, красивое какое! И верно, баус… А оправа медная? На бронзовую не похоже… Откуда оно у тебя? Кто подарил-то? Эй, подруженька! Сказывай! Уж, должно быть, не Петенька…
- Нет, не Петенька, - с улыбкой призналась Арина, опуская глаза. – Пойдём, расскажу тебе.
Волновало подругу, кто мог подарить Аринушке такое необычное, с синим камнем, колечко. Нравился бойкой Любаше сын Пелагеи, Петенька. А Петеньке нравилась скормница Аринушка. И если появился у той сердечный друг – может, взглянет тогда Петя наконец ласково на хохотушку Любушку…
- Я матушке не сказывала, - смущаясь, начала Аринушка. – Я дважды в седмицу по уговору к Катерине Гавриловне хожу, а третий раз… А третий раз не к боярскому двору.
Любушка распахнула большущие любопытные глаза, примолкла – и Аринушке вдруг стало так жутко открывать свою тайну, словно она согрешила всеми тяжкими грехами. Мыслимое ли дело – рассказать без утайки, как пошла она след в след за каменным воином, как подарил он ей колечко, как привёл в дом? Как вместе сидели они за одним столом, как укрывал он её тогда – бережно, ласково?..
Да разве можно?! И Арина, забоявшись, враз передумала.
- Не к боярыне? Куда же?..
- Дедушка один… живёт на дальней окраине… почти на самой опушке… Жена померла давно, дети уехали… А у него тоже садик… И садика ему жалко. Сил-то нет ухаживать… А я… я его пожалела. Вот он мне колечко и подарил…
- Дедушка, говоришь? – неспешно переспросила Любушка. И вздохнула, не дождавшись отклика:
- Ладно. Пусть будет дедушка. Коли лучшей подружке не хочешь правду сказывать…
«А он бы на это промолчал», - вдруг подумала Аринушка. Улыбнулась – и промолчала.
* * *
Первый снег пролежал недолго, и к середине недели все дороги превратились в сплошную жидкую грязь. Аринушке, правда, повезло (как, случается, везёт хорошим людям): в самую гадкую погоду к боярыне подвёз её на телеге дядя Анастас. Но обратно шагала сама, спешила, оскользаясь в липких осенних сумерках. По левую руку, подступая к самой дороге, сырой громадой высился стылый лес; и Аринушка невольно думала о том, что теперь осталось потерпеть всего одну ночь. И уже завтра на заре она побежит туда, к Янгулу. Поблагодарит его за добро и за помощь, расскажет, что матушка почти здорова нынче…
Наутро, надев под сарафан замашнюю рубаху и тёплую, ещё прабабушкину, понёву из клетчатой пестряди, она побежала в мокрый, угрюмый лес. Птицы не пели, по низинам стлался клоками жёлтый туман. На берег заветной реки Аринушка выбралась, уже продрогнув, намочив подол и рукава. За рекой, на взгорке, тумана не было – и на берегу, под здоровенным, в три охвата, дубом она увидела знакомый силуэт: неподвижный всадник на караковом коне.
Сердце забилось – и от волнения, и от радости; Арина приложила кольцо к неприметной ямке в коре рябины и перебежала мост. Всадник тронул коня, поехал навстречу, и сомнений не осталось:
- Янгул!
- Здравствуй, Арина.
Она приблизилась, улыбаясь; положила красную застывшую ладошку на тёплую шею коня. Ардар посмотрел сверху вниз:
- Залезай. Там грязь, не пройдёшь.
Выходит, Янгул встретил её верхом, зная, что ей будет трудно самой добраться до его дома? Какой же он добрый…
Но, холодной волной смыв эту короткую радость, из самых дальних уголков души вдруг хлынул, дрожа, давно забытый страх, и Арина опустила растерянное личико. Случайно коснуться ледяных пальцев Янгула, принимая бадейку с водой или передавая корзинку с пирогами – то одно. И вовсе другое – сесть рядом с ним на коня: так, чтоб ощущать холодное дыхание на виске. Позволить ардару поднять её в седло, позволить прижать каменную руку к своей спине – нет! И помыслить страшно!..
Но Аринушку не особо-то спрашивали. Увидев, что девушка не торопится садиться сама, Янгул нагнулся, крепко ухватил её двумя руками и вздёрнул вверх – легко, как палый листок. Арина успела лишь отчаянно вскрикнуть – и уже очутилась верхом на ардаровом коне. Янгул легонько тронул поводья – и конь пошёл шагом, грузно взбираясь на взгорок.
Неподвижная чёрная маска была теперь так близко, что постыдно затрепыхалось в груди мягенькое, трусливое сердечко. В этот момент всадников качнуло – и Арину крепко прижало к согнутой руке Янгула. Даже через шубку она ощутила его неподвижный холод – и мороз, забравшись под одежду, исколол острыми шипами сразу всю, с головы до ног.
- Как матушка, - произнёс Янгул; Аринушка не без труда догадалась, что это был вопрос.
- Не хворает уже почти… Поправляется… Это всё твоё лекарство… Спасибо тебе…
Он по обыкновению ничего не ответил. И Аринушка, помолчав, тихонько выдохнула:
- Разве ж так поступит человек без сердца? Или вот меня встретить… Тоже доброе дело…
- Доброе, - согласился ардар. – А то отмывай тебя потом. Грязи коню по колено.
Она смущённо заулыбалась – но вскинуть взгляд, чтобы глаза встретились с глазами Янгула, так и не решилась. Вот ведь… малюткой тоже знала, что какой-нибудь большой, матово блестящий чёрный жук не укусит за палец – а всё равно боялась. И руку к нему не тянула.
- Отмывай… То тебя отмывать. А меня отстирывать. Оно потруднее будет!
Ей казалось, что они едут невероятно долго, словно Янгул повёз её не напрямик, а кругами, другой дорогой. Арина, замолкнув, изучала взглядом каменную наручь и ладонь ардара, смотрела, как плывёт внизу раскисшая от долгих дождей земля.
- Ты отчего дрожишь?
- Замёрзла…
Ей – оттого, что не поднимала глаз – казалось, будто Янгул нисколько не следит за дорогой, а всё время смотрит на неё неподвижным, пронизывающим взглядом: правда ли замёрзла? Или перепугалась?
- Рука у тебя холодная…
- Да, - спокойно согласился ардар. – Если я её уберу, ты упадёшь.
Караковый конь уверенно шагал по извилистой тропке, и Аринушка крепилась: ничего, сейчас уже доедут, сейчас уже дом…
- А ты привыкай, - вдруг ровно произнёс Янгул. – Не всё же будем в избе сидеть. А второго коня у меня нет.
Она ответила – совсем тихо:
- Да ты не думай… Я взаправду не по погоде оделась…
Он сказал на это – тоже глуше, чем обычно:
- Не бойся.
И Аринушка, давно изучившая все самые лёгкие оттенки его голоса, услыхала в этой короткой фразе такую горечь, такую грусть, что невольно защемило сердце. Тотчас же вскинув глаза, она смело взглянула в прорези каменной маски и с укоризной произнесла:
- Янгул…
Чёрные камни глаз блестели так близко, что дыхание не шло из груди. Она видела даже грань, отделявшую самую серёдку зеницы от почти такого же тёмного обода. И могла различить все, даже самые мелкие, трещинки на каменных веках.
Он тоже смотрел на неё. И видел перед собою, совсем рядом, бледное личико с широко раскрытыми глазами и легко читаемым в них желанием во что бы то ни стало скрыть свой испуг. Он видел каждый серый лучик в её голубых глазах, каждую ресницу, каждую крошечную родинку на светлой, матовой коже. Больше всего на свете ему хотелось отпустить поводья и осторожно провести согнутым пальцем по её нежной щеке с прозрачной кожей. Он никогда ещё не оказывался так близко с человеком, который бы ему доверял. Он знал: человеческая кожа на ощупь особенная. Словами не передать, какая… Люди тёплые, их приятно трогать. Правда, просто так люди друг друга не трогают. Это он тоже знал. И совсем не хотел пугать Аринушку ещё пуще. Хватит с неё. И так еле дышит, чтоб не вскрикнуть невзначай.
Ничего. Как-нибудь потом он объяснит, что ему просто интересно. Ей вон тоже всё в нём интересно. Что он может какое-то время вовсе не дышать, что умеет прикинуться грудой камней, если не захочет, чтобы кто-то увидал его в лесу, и что спит он стоя…
Привычка спать стоя была очень давней. Он даже рассказал Арине немного о том, как нёс службу в княжеской крепости. Почему-то людская молва окрестила их владычицу заморской царицей – но это, в сущности, неважно. Он служил дозорным и часовым; случалось и так, что охранял покои княжны. Когда дозорным приходило время сменяться в ночной час, обычно отступал, прислонялся к стене, складывал руки на груди крестом, наклонял голову – и засыпал. Аринушка очень удивилась; тогда он объяснил: ардары во время сна совершенно каменеют. И потому не роняют рук и не падают, а, наоборот, словно бы врастают в пол и в стену. Она сказала на это:
- А люди наоборот… Когда спят, совсем мягкие.
Он знал. Он как-то раз из интереса ткнул пальцем спящую старуху. Она, конечно, тут же проснулась, завопила и долго, размашисто бранилась, называя его чёртовой каменюгой. Но она в самом деле оказалась довольно тёплой и мягкой. А когда умерла, стала холодной и затвердела. Подняв её тогда, чтобы обмыть и положить в гроб, он открыл для себя нечто важное. И хорошо понимал, отчего так боится Аринушка случайного прикосновения его руки.
…У порога он ссадил её с коня, потребовал:
- Беги в дом, грейся.
А сам, взяв каракового под уздцы, повёл в конюшню. Расседлал, насыпал в кормушку овса – и, уходя, поймал себя на любопытной мысли. Ему приятно было осознавать, что сейчас, покинув конюшню, он пройдёт по влажной тропе, поднимется на крыльцо и войдёт в избу – а там, прислонившись к тёплой печке, будет сидеть Аринушка. Румяная, с весело блестящими живыми глазами… И, верно, опять спросит какую-нибудь ерунду, на которую сразу и не поймёшь, что отвечать – и надо ли.
Девица промёрзла знатно: пришлось укутать её в шерстяное покрывало и напоить горячим сбитнем. Она подняла светящийся взгляд, полный благодарности, и вновь тихонько промолвила:
- Ох, Янгул, какой же ты добрый!.. Так хочется отблагодарить тебя! Да нечем…
Он промолчал. Ведь всё наоборот. Это она, добрая душа, согласилась к нему приходить.
* * *
Прибежала Аринушка к ардару и говорит:
- Здорова теперь моя матушка! Отныне я должница твоя.
А он ей отвечает:
- Ничего не должна ты мне, красна девица. А если исполнишь по доброй воле мою просьбу, буду тому рад. Хочется мне, чтоб приходила ты не раз в седмицу, как прежде уговорились, а дважды.
Согласилась Аринушка, и стала ходить в зачарованный лес чаще.
А сын соседский, Демьянка, что увязался за нею и выследить хотел, заблудился в лесу и дотемна проплутал, насилу на дорогу вышел. Воротился домой мрачнее тучи: видел же, своими глазами видел, как дочка Марфы в дремучий лес вошла. А кинулся вслед, глядь – серый заяц меж деревьев скачет, а девицы как не бывало. Запало то ему в душу – не ест, не спит, только и думает о том, как Марфину дочку выследить да на чистую воду вывести. Нечего девице делать одной в лесу; знать, что-то запретное её туда манит.
Дождался Демьян того дня, когда Аринушка с торной дороги на лесную тропу поворотила, и кинулся за нею. А девица вновь исчезла; как привиделась, как и не было её! Стоит Демьянка, по сторонам озирается – никого! Лишь голые стволы, да горлица сидит на ветке, пёрышки приглаживает.
Плюнул он с досады, воротился домой ни с чем.
А скоро пришла зима, выпал снег, запорошил все тропы – даже мышь незамеченной не проскочит! Обрадовался Демьянка: вот теперь-то, думает, не убежит от него Аринушка. Никуда не денется! Подкараулил он, когда снова повернёт девица в дремучий лес, и пошёл по её следам. Вьётся стёжка, следочки один к одному ложатся-нижутся, петляют меж деревьев… Шёл он, шёл – совсем из сил выбился, разозлился. Глядь – а следы-то под ногами не человечьи вовсе, а оленьи! Остановился Демьян, думает про себя: «Видать, пересекла косуля следы девичьи, а я и не заметил, повернул да сбился». И только подумал – вдруг кусты затрещали, и высунулся оттуда медведь-шатун. Испугался соседский сын, да как припустит со всех ног! А медведь – за ним. Насилу молодец от него удрал, насилу из чащобы выбрался. Все ноги сбил, всю одежду изорвал, идёт – шатается. С тех пор уж не пытался он Арину догнать да выследить.
А красна девица по-прежнему никому не сказывала, что ходит она за Темень-реку, с каменным человеком, ардаром, встречается…
* * *
С началом Рождественского поста выпал снег, и земля, остыв, погрузилась в крепкий сон. В первый раз свернув с дороги на невидимую тропу, прикрытую белым пухом, Аринушка дошла до тощих веток малинника и обернулась. Нитка её следов под низким небом ноября лежала, приметная, как серебряная бить на полотне. Так и тянулась рука спрятать её, подобрать – да как подберёшь? Лес молчал, и на покинутой дороге не было слышно ни человеческих шагов, ни конского топота. И всё же, дойдя до старой берёзы, Аринушка коснулась рыхлой коры тем колечком, которое приводило в движение хитроумный мост. Янгул как-то сказал ей: если не хочешь, чтобы тебя выследили – коснись камнем, что в кольце, первого дерева на опушке, до которого дойдёшь. И лес спрячет тебя, доведёт до реки, словно под шапкой-невидимкой.
Аринушка не очень верила, но всё-таки прикладывала кольцо к берёзе – словно открывала потайную дверь. Она заметила: от этого на душе становится как будто бы спокойней.
Сегодня она спешила к Янгулу с подарком. Кроме скромного постного обеда, несла с собой книги. До чего же мучительны оказались последние два дня, когда, тайком купив в городе Священное Писание и Псалтырь, она прятала их в избе! Если б матушка случайно отыскала… Самое первое – сразу поняла бы, что предназначены они для кого-то другого: грамоту Аринушка знала плохо и читала с трудом. Янгул же грамоте был обучен; девушка догадывалась, что и здесь потрудилась прежняя хозяйка его домика. Кем была она, угадать по рассказам ардара было невозможно. В избе не осталось ни икон, ни идолов – только висел у окна немецкий лист. Такой пожелтевший и закопчённый, что не понять было, кого хотели на нём изобразить – то ли Христа, то ли Николая Угодника. Сперва Аринушка решила, что ардар взял грех на душу и вынес все иконы, но позже выяснилось, что их не было вовсе. Тогда с разрешения Янгула она принесла образа Спасителя и Богородицы, обустроила скромный красный угол, а отвратительный печатный лист сняла со стены и сожгла. К вопросам веры – как, впрочем, ко всему вообще, что есть на свете – ардар относился равнодушно. Но позволял Аринушке менять в своём доме всё так, как ей было удобно и приятно.
К Рождеству Арина давно таила мечту купить себе сапожки: старая обувь совсем поизносилась, ноги в ней мёрзли. Но главное – она чувствовала себя неловко оттого, что за Темень-рекой, где Янгул сажал её на своего коня, из-под полы гарусного сарафана выглядывали ужасные латаные валенки. А вышло так, что всё сбережённое потратила на книги.
О Боге они заговорили неожиданно: она сидела за кроснами и ткала, ардар, по обыкновению, вытёсывал из камня очередную зверушку. За окном шёл мокрый осенний снег, и надежды, что он перестанет хотя бы к обеду, не было.
- Знаешь, - теперь он куда чаще, чем прежде, начинал разговор; Арина оторвала взгляд от челнока и взглянула на него внимательно, с лаской. – Мне нравится, как ты молишься своему Богу. Ты Его не боишься.
- Как это – не боюсь? Бога разве разбойники какие не боятся… Да и то… А честные люди…
- Нет. Не это. Когда ты молишься, ты разговариваешь с Ним. У тебя часто радостное лицо.
- Да… - не могла не согласиться Аринушка. Говорить с кем бы то ни было о вере ей ещё не доводилось: то, что легко умещается в сердце, не выскажешь иной раз и коробом слов. И она спешно убежала от ответа:
- А ты? У вас… в крепости… как было?
- Никак. Всё просто. Только видимый мир. Куда отправят, туда и скачем. Что прикажут, то и сделаем. Мы не задумывались.
- А теперь, когда ты один… - робко предположила Аринушка.
Он коротко кивнул:
- Теперь иногда размышляю.
Вот тут она и сказала, не подумав, со всей горячностью юного сердца:
- Эх, Янгул, вот если б ты грамоту знал! Я бы достала тебе Писание… Это ведь своими словами не пересказать!
Он спокойно ответил:
- Неси. Грамоте я обучен.
Вот и пришлось отказаться от новых сапожек. Но тут кощунственно было бы сравнивать, что важнее. Арина не сомневалась ни минуты и ни минуты не жалела. Правда, покупать книги было страшновато: продавал их какой-то странный человек в грязном армяке, с быстрыми, нехорошими глазами. Просил не особенно дорого – так, что вместо одной книги Аринушка смогла купить две – но, спрятав деньги за пазуху, он нагнулся совсем близко и, дохнув ей в лицо гадким запахом гнилых зубов, предупредил:
- Псалтырь, девица, московской печати. А Писание спрячь, чтобы беды тебе не было. Да не пужайся, не латинское! Из Белороссии оно. Только у патриарха нашего забот других нет, кроме как книги жечь все без разбору…
Она рассудила так: даже если вдруг доберётся кто до избы за Темень-рекой – едва ли затем, чтобы учинить там обыск и отобрать у хозяина еретическую книгу. Но страху за эти два дня натерпелась изрядно: всё чудилось, будто видел кто, как внесла она в родной дом запретную книгу.
Но теперь всё уж было позади; разве что нитка следов могла выдать её ненароком.
Она уже успела углубиться в лес, когда с белого неба вдруг бесшумно полетели редкие невесомые хлопья. Потом – быстрее и чаще, и вот уже мягкой волной опустилась на землю пелена снегопада. Аринушка обрадовалась: меньше чем через час след её заметёт совершенно. Прижимая к себе корзинку с гостинцами и книгами, она вышла на крутой высокий берег. Река и не думала замерзать: катила тёмные, ворчливые волны, глотала снежинки и никак не могла насытиться ими. Но там, за танцующим облаком снега, у векового дуба, неподвижный и верный, ждал её чёрный всадник.
Аринушка осторожно перешла по волшебному мосту и подбежала к ардару.
- Здравствуй, Янгул!
Он поднял слегка склонённую голову, открыл глаза:
- Аринушка… Здравствуй.
На голове, на каменных плечах его лежал, не тая, снег; белыми стали кулаки, сжимавшие уздечку, побелели наручи и порты.
Она засмеялась, выпустив изо рта облачко пара:
- Ты заснул, что ли?
Он не стал отпираться:
- Задремал.
- Ох! Опоздай я, ты бы вовсе в снежную бабу превратился!
- В бабу. Это вряд ли.
Арина засмеялась – и тут же вспыхнула:
- Янгул… Это не совсем… приличествующая шутка.
- Да, - с убийственной невозмутимостью согласился ардар, стряхивая снег с колен. Мотнул головой, провёл ладонями по плечам и нагнулся к девушке:
- Ну, поехали.
Караковый конь вновь бережно повёз их сперва в низину, а после вверх по склону. Арина, прислонившись к руке ардара, прижала к себе корзинку:
- А я с подарком сегодня… Я книги привезла.
Он ответил:
- Это хорошо. Я тебе тоже подарок приготовил.
- Ты? Мне? Спасибо, Янгул…
- Спасибо скажешь, если понравится.
Когда он отпустил её в дом, Аринушка обернулась с порога:
- Только я продрогла… Погреюсь у печи, тогда и покажешь, ладно?
Он кивнул. Отвёл коня, вошёл в избу, отряхнув снег, налипший на каменные сапоги. Прошагал за печь и вышел оттуда с большим свёртком. Положил прямо на пол перед Ариной и откинул грубый холст:
- Вот. Теперь не продрогнешь.
Аринушка от потрясения поджала ноги в валенках, поднесла руки к груди:
- Янгул, ты что?! Да я… Я сроду такой одёжи не носила…
- Теперь будешь. Примеряй.
В свёртке оказались шуба, шапка и рукавицы. Такой шубы Аринушка не видала даже в городе, даже на боярской дочке… Даже на самой боярыне!
Она несмело прикоснулась к одежде – так, словно та была заколдованная, живая. Погладила мягкий узорный бархат, отогнула полу и тронула мех, которым была подбита шуба. Мех оказался такой мягкий и гладкий, что Аринушка, не выдержав, отняла руку:
- Ох… Нет, не могу! Аж страшно…
Янгул молча наклонился, взял шубу, раскрыл:
- Повернись спиной.
Осталось лишь повиноваться. Шуба пришлась впору; Аринушка, растопырив руки, повернулась лицом к ардару. Он окинул её оценивающим взглядом:
- Удобно?
- Да… - заверила Арина, продолжая держать руки, как подбитая птица крылья. Янгул кивнул:
- Хорошо. Теперь ещё…
Она и заметить не успела, когда в его каменных руках оказался второй свёрток, поменьше. И когда ардар, сбросив на пол некрашеную ткань, протянул ей сафьяновые сапоги с каблуками, с серебряными подковками и с загнутыми вверх носками, Аринушка ахнула и попятилась к лавке у печи.
- Обувайся, - потребовал ардар.
Перечить она не решилась. Поборов страх, надела сапоги, застегнула шубу; аккуратно, точно митрополичью митру, водрузила на голову шапку с меховой отделкой – и замерла, глядя на Янгула. Он указал ей на дальнюю стену, где висело старое, потускневшее зеркало. Аринушка подошла, несмело ступая ногами в тёплых сапожках, и с опаской заглянула в мутную гладь. Оттуда смотрела на неё незнакомая красавица, разодетая, как царская дочь, изумлённая и растерянная. Аринушка не поверила, что это её отражение, и медленно положила на грудь руку. Девушка в зеркале сделала то же самое – но Аринушке почудилось, будто вовсе по-другому. Будто там, в зеркале, живёт совсем другой человек. Хотя у той красавицы за спиной тоже стоял чёрный ардар с бесстрастным лицом. И она тоже совсем его не боялась… Аринушка с интересом проследила, как тот ардар в зеркале осторожно положил большие каменные ладони на плечи разодетой царевны – и лишь тогда вздрогнула, ощутив на своих плечах руки Янгула.
Он спросил, глядя на её отражение в зеркале:
- Нравится?
Она молчала, часто дыша. Все слова вылетели из головы, язык не желал шевелиться. Янгул терпеливо ждал, не торопя, не снимая с её плеч тяжёлых ладоней. Собрав разлетевшиеся мысли, Аринушка тихо и грустно произнесла:
- Друг мой… Не могу я принять такой дорогой подарок! Нельзя… Ничем я не заслужила... И отдарить не смогу!
- Зачем, – монотонно произнёс ардар. – Коль не нравится, подарю другое.
- Что ты… Очень нравится! – прошептала Аринушка. – Да я же простая крестьянка, куда мне… Не могу я такое носить!
- Даже у меня? Всё равно никто не увидит. Здесь, за рекой, станешь носить?
На это возразить было невозможно. И Аринушка смирилась:
- Стану…
Дождавшись желанного ответа, он легонько сжал ей плечи, опустил лицо:
- Что чувствуешь сейчас? Тепло тебе?..
Она смотрела в зеркало, как околдованная. Разомкнула губы, произнесла:
- Тепло…
Ей было жарко. Сердце билось так, что могло бы обогреть и погреб. Тело не слушалось, обездвиженное страхом. Даже в сказках просто так, без умысла, не подносятся девицам столь щедрые подарки. Разве заслужила она такое подношение?
И Аринушка вдруг до смерти испугалась, что сейчас Янгул сделает шаг вперёд – тот последний шаг, что оставался между ними. Что сомкнёт руки в кольцо и прижмёт её, беззащитную, к своей твёрдой холодной груди. И она не посмеет вырваться, не сумеет оттолкнуть его. Поди, сдвинь с места каменную скалу! Кричи не кричи, плачь не плачь – никто не придёт на помощь. Сейчас он обнимет её, коснётся ледяными пальцами голой руки, склонит голову, и…
Она вздрогнула от этой мысли, и сердце в груди забилось безумно, готовое разорваться. Время, казалось, застыло – и застыли два отражения в зеркале. Только дрожали, жили огоньки лучинок – где-то там, далеко, в чёрной глубине зеркала.
Ардар не сделал шага. Осторожно отнял ладони, опустил руки:
- Хорошо… Теперь не замёрзнешь, когда вместе поедем.
Она низко склонила голову:
- Не достойна я подобных подарков…
Янгул промолчал. Да как-то так, что Аринушка почувствовала себя очень неловко: точно сказала такую глупость, какой мир ещё не слыхивал.
Когда они расставались вечером на берегу реки, Янгул признался:
- Ты меня сегодня другом назвала. Мне никто никогда ещё не говорил: «друг». Дороже ничего не может быть. Это мне отдаривать нечем, а не тебе.
И, тронув пятками верного коня, уехал прочь под редкими снежинками, ни разу не обернувшись.
…Теперь она прибегала из деревни в сермяжной одёже и старых валенках; Янгул подхватывал её у моста и увозил греться. В избе она переодевалась – и они вместе ехали гулять по зимнему лесу, наблюдать за жизнью птиц и мелких зверушек, любоваться картинами, что рисовали широкие кисти метелей, щуриться от слепящего сияния сугробов под низким полуденным солнцем. Караковый конь (Янгул называл его Басаром) безропотно позволял Аринушке устраиваться у себя на спине, гладить и кормить тёплым хлебом. Ардар, намекая на изысканный наряд Аринушки, как-то раз пошутил:
- Он тебя уважает.
Поначалу она, конечно, стеснялась и береглась: уж очень непривычно было ощущать себя в такой одежде. Но к доброму привыкают быстро; вот и Аринушке вскоре очень жаль стало сбрасывать чудесную тёплую шубу, снимать шапку и сапожки, чтобы заменить их на лягушачью кожу своей простой одежды. Но девушка нисколько не роптала: всё равно носить в деревне подарки Янгула она бы не смогла. Зато, катаясь с ардаром по заснеженной заповедной стороне, она уж не думала о том, что с трудом сберегает остатки тепла и вот-вот замёрзнет насмерть. Ей не было ни страшно, ни холодно, когда ардар легко поднимал её, чтобы усадить на Басара или спустить на землю. И к его руке, сжимающей повод, она теперь прислонялась без опаски. Тёплая шуба вдруг открыла ей, какими добрыми могут быть сильные руки ардара, каким бережным может быть прикосновение живого камня.
В конце декабря, почти под Рождество, вдруг подули южные ветры, и случилась неожиданная ростепель. Снег, напитанный влагой, осел, разом потеряв лёгкость и блеск, и тревожно зашумели голыми ветвями почерневшие деревья. Перебежав по волшебному мосту через вздувшуюся гневную реку, Аринушка нагнулась, зачерпнула рукой немного снега и сжала в ладонях: он легко превратился в крепкий комочек. Девушка запустила его в ближайший дуб – снежок, мягко стукнув, разлетелся на множество белых брызг.
Потом, на прогулке, когда Басар вывез их на широкую поляну, укрытую нетронутым снежным одеялом, Аринушка, стесняясь, предложила:
- Может, остановимся здесь ненадолго, слепим снеговика?
- Кого? – не понял Янгул.
- Ну… Я тебе покажу. Или можно крепость из снега выстроить. Ростепель, снег не рассыпается.
- А.
Он спрыгнул с коня, снял Арину. Снега на поляне было почти по колено – но Аринушка запустила кататься сперва один снежный шар, потом другой – и постепенно утоптала небольшую площадку. Ардар присоединился к девушке, и вскоре они вдвоём составили из плотных шаров нечто, напоминающее крепостную стену. Когда Янгул прилаживал последний верхний ком, Аринушка, отбежав на пару шагов, нагнулась, быстро слепила снежок – и кинула его прямо в ардара. Не попала, ойкнула и громко рассмеялась. Он обернул бесстрастное чёрное лицо на её счастливый смех. Дождавшись, когда Аринушка отведёт взгляд, чтобы ухватить следующую порцию влажного снега, быстро ковырнул пальцами рыхлый верхний ком, сдавил в каменной руке – и бросил. Снежок попал девушке в спину, чуть выше поясницы; от неожиданности она пискнула и оглянулась. Янгул уже прилаживал в ладони второй снежок – и, хотя лицо его ничуть не изменило выражения, Аринушка враз догадалась, что он принял приглашение к игре. Залилась радостным визгом и кинулась спасаться за только что выстроенной стеной.
Забава получилась долгой; Аринушка в который раз поразилась, как неповоротливый каменный человек с тяжёлой поступью вдруг начинает двигаться с такой быстротой и лёгкостью. Попасть в ардара снежком можно было разве что случайно: он всякий раз уворачивался, не снимая с лица спокойного выражения. Аринушка уже вся, с ног до головы, была облеплена снегом – а на каменных латах Янгула белели лишь три или четыре пятна.
Он мастерски пугал, резко и коротко замахиваясь рукой с зажатым в ней снежком. Аринушка, взвизгнув, нагибала голову и пряталась – но снежок летел ровно в тот момент, когда она выпрямлялась. Перехитрить ардара раз за разом не удавалось, и Арина лишь звонко хохотала, когда её настигал очередной тугой комок, пущенный рукой Янгула.
Наконец не выдержал и он: улыбнулся. А когда Аринушка всё-таки исхитрилась, и снежок разбился о его плечо – коротко, неумело рассмеялся. Арина замерла, глядя на него, опустила руки – но тут же взмахнула ими и подбежала к ардару:
- Ты смеёшься! Вот здорово!..
Ей показалось, будто он отчего-то смутился. На мгновение отвёл в сторону чёрные глаза, размеренно произнёс:
- Да. Весело.
И, замолчав, стал отряхивать её, сильно проводя ладонью по спине, плечам и полам шубы. Потом заметил:
- Ты вся в снегу.
- Да ты сам-то хорош, - улыбнулась Арина. И, когда Янгул выпрямился, мокрой рукавицей счистила снег, налипший ему на грудь. Он стоял перед ней – спокойный, неподвижный, будто живой утёс. И Аринушка неожиданно подумала, что едва ли кто из людей стоял когда-либо вот так, как она сейчас, и без всякой боязни прикасался рукой к ледяной груди ардара. Словно бы она приручила страшного дикого зверя – и он вместо того, чтобы броситься и убить одним ударом лапы, лёг к её ногам.
Она понимала: всё зыбко, всё обманчиво на этом свете. И, возможно, когда-нибудь ей придётся горько пожалеть о том, что так беспечно доверяет она ардару. Ведь сердца у него нет, вместо него в холодной груди лежит такой же холодный камень… Но сейчас ей виделось особенно ясно: они оба верят друг другу. Осторожно прикасаются словами и чувствами к чужой душе, открывающейся навстречу, как бутон. Янгул к ней – как к цветку, беззащитному и прекрасному в своей немой красоте; Арина – вот как сейчас: осторожно, встреча за встречей, разговор за разговором, счищая горячей ладошкой плотный колючий снег с застывшего сердца.
Снежок, угодивший ардару в плечо, попал в трещину на камне, и никак не желал осыпаться. Арина стянула рукавицу и провела по плечу Янгула горячей ладонью.
- Да брось ты, - произнёс он, чуть приподняв уголки каменных губ. – Вернёмся – само растает.
Но она не бросила – лишь на мгновение подняла на него ласковый взгляд с искринками смеха.
* * *
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Привыкла к каменному другу Аринушка, совсем его бояться перестала. Открывал он для неё свои подземелья глубокие, камнями самоцветными тешил её взгляд, осыпал с ног до головы дорогими подарками. Только красна девица ничего не брала, кроме колечка, которым через Темень-реку мост перекидывался.
Долго ли, коротко ли – пришла весна, растопила сугробы, пустила ручьи, птиц в родные края вернула. Зацвели снова за Темень-рекой цветы диковинные. Пошла как-то Аринушка на встречу с милым другом, да и увидала: растёт у дороги жёлтый цветок с голубыми листьями, всех цветов на поляне краше. Хотела она разглядеть тот цветок получше, да каменный человек запретил ей:
- Коли сорвёшь, беда будет. Не подходи, злой это цветок, нельзя человеку его трогать.
Не послушалась Аринушка. Подумала про себя: как это цветок злым может быть? И, когда домой возвращалась, подошла к дивному цветку. Шагнула в сторону с дороги и вдохнула его аромат…
* * *
Весна подкралась незаметно – и хлынула дружным щебетом птиц, ручьями, солнечным светом. Темень-река в половодье подкатилась к самым корням деревьев, и по волшебному мосту приходилось перебегать почти над самой водой.
Теперь они виделись с Янгулом чаще. Один день Аринушка трудилась в саду ардара, либо с усердием помогала ему за холмом, на скромном огороде. А второй они гуляли – или, если с погодой не везло, коротали время в избе за работой и разговорами. Впрочем, и в саду они чаще всего трудились вместе. А сколько было радости, когда в начале марта зацвели те самые, посаженные прошлой весной, цветы под южной стеной дома! Робкие, с большими, доверчиво открытыми лепестками, окрашенными в нежный розоватый оттенок. Когда они вдвоём стояли, любуясь их цветением, Янгул произнёс:
- На тебя похожи. Вчера я тоже на них смотрел. И тебя сразу вспомнил.
- А чем похожи? – взглянув ардару в лицо, поинтересовалась Аринушка.
Он помолчал немного, обдумывая ответ:
- Холода не боятся.
Арина улыбнулась, опустила ресницы.
Ей нравилось смотреть, как Янгул работает: чинит домашнюю утварь, ухаживает за садом или вытачивает из камня какую-нибудь незатейливую фигурку. Ему нравилось слушать, как она поёт за работой. Сидя за кроснами или за прялкой, Арина часто заводила нежным, тихим голосом одну из красивых песен, которых знала великое множество. Иной раз Янгул даже просил спеть ему какую-нибудь, особо полюбившуюся; Аринушка никогда не отказывала.
Домик и сад ардара постепенно стали ей дороги. Она стремилась к Янгулу, тосковала в те дни, когда не виделась с ним. Чем бы они ни занимались вместе – вскапывали землю, сажали цветы, обедали, работали в доме, гуляли, разговаривали – от всего Аринушке становилось легко и тепло на душе. Она давно уже помогала ардару в хозяйстве: мела полы, готовила обед или прибирала в избе, чтобы сделать ему приятное. И однажды, собирая на стол, вдруг подумала: а не так ли ощущает себя мужняя жена, как вот она сейчас, здесь, рядом с Янгулом?
Мысль эта обожгла изнутри – так, что вспыхнули щёки. И как могло прийти в голову такое сравнение? Откуда оно взялось? Конечно, Янгул дорог ей, и она ему дорога, но что с того? Да, крепко они подружились, крепко привязались друг к другу – но что иное, кроме доброго расположения, может связывать их? Живую, из плоти и крови, девушку, и каменного мужчину? Ведь супружеская жизнь – не только приятный разговор после трапезы, и уж тем более не прогулки верхом по заповедному лесу… И, как бы там ни было, что бы там ни было – он ардар. И никогда не будет думать и чувствовать, как человек.
Янгул понимал, что навсегда останется для Аринушки чужим. И, при всём его обычном равнодушии к окружающему миру, эта мысль задевала его, никак не давала покоя. Хотя каменное сердце по-прежнему не билось в груди, Янгул ощущал: дружба с Ариной питает его подобно тому, как питает вода иссохший стебель, понемногу наливая соком. Он стал замечать за собой вещи, прежде ему не свойственные, понятные лишь отчасти: восхищение красотой мира и благодарность Небу за то, что он живёт на этой земле.
Потихоньку менялось и его отношение к Аринушке. Но эти перемены не радовали, а огорчали ардара. Он знал: каждая новая встреча, хотя и дарит счастье, приближает тот неизбежный миг, когда им придётся расстаться навсегда. Быть может, честнее даже было бы расстаться сейчас. Сказать: «Не ходи ко мне больше», отобрать кольцо и отпустить на все четыре стороны. Но она неизбежно спросит: почему? И объяснить ей этого он, пожалуй, не сумеет.
И Янгул молчал. Но иногда, в самые тяжёлые, жуткие от каменных мыслей ночи, таясь словно бы сам от себя, отступал от стены, склонял голову и молился Аринушкиному Богу – ведь помочь в надвигающейся беде кроме Него было некому.
* * *
На Страстной седмице в доме боярина было столько работы, что Аринушке велено было оставить хлопоты по саду и помочь с приготовлением к Пасхе. Она вместе с другими девушками скребла полы, прибирала в горницах, чистила серебро, помогала готовить праздничный стол.
В четверг на кухню забрёл Федька-пройдоха, кривой мужичонка с пучками жёлтых волос над ушами, с редкой бородёнкой. Передних зубов у него не было – судя по всему, потеряны они были в драке. Один глаз был закрыт бельмом, а второй, желтовато-карий, смотрел нагло, с вызовом. Федька был из породы тех людей, что не боятся ни Бога, ни чёрта, и молва о нём ходила нехорошая. Федька всегда имел в запасе семечки и пару-тройку свежих историй, которыми потчевал девок, пускавших его погреться на господской кухне.
- А слышите, чего расскажу, - начал он в этот раз, похлебав пустого супа, что плеснула в миску повариха Устинья, - сказывают, ардар у вас живёт где-то близ города…
- Живёт али не живёт, - важно сказала Устинья, - про то я те не скажу. А что нет-нет, да и увидят его в городе – от те крест, правда святая.
- Во-от, - Федька нравоучительно поднял грязный палец. – Вот и я про то ж. Значит, зимой-то он к купцу, к Афанасию Гордеевичу, значит, приходил. Прямо в дом, слышь! Своими ногами! Пришёл, значит, и потребовал… Одёжу потребовал, нехристь такая! Да не мужицкую, а на девицу…
Девки притихли, заинтересовались. Аринушка работала, опустив глаза, почти не дыша, слушала – а сердце громко, больно стучало в груди.
- Афанасий Гордеевич сперва хотел было подешевле да похуже ему, дьяволу, всучить. А тот как осерчал! Батюшки мои! У Афанасия седины-то в бороде поприбавилось с того дня, это уж как пить дать верно. Пришлось лучшее, что было, продавать. Только чтоб отвязался, проклятый… Не верите? Сами подите да спросите, так и было!
- Отчего же не верим? – степенно пожала полными плечами Устинья. – Верим. Токмо кто ж ему, нечисти, дорогу к купцу из лесу-то указал, а?
Жёлтый Федькин глаз забегал; уткнулся в пол и тотчас стрельнул в дальний угол:
- Про то не ведаю. Не обессудьте.
Устинья отвернулась, улыбаясь.
- Зачем же ему женская одёжа? – тихим голоском спросила одна из девушек.
- О-о, милая, - Федька вмиг оживился, - не знаешь, разве? Они, ардары, хуже всякого другого врага. Они девок околдовывают и уводят в лес за собой. Ну, знамо дело, зачем… Они ж хоть и каменные, а того, кхм… Девок-то у них каменных нет – вот они и тащат обманом наших, кто поглупее. А там… Вот, видать, и попала какая-то голуба этому чудищу в руки. Да только умирают они, сказывают, быстро. Разве ж может живая девка с каменным истуканом жить?
- Да, - согласилась Устинья. – В минувшем-то годе в Светлую седмицу он опять показывался. И одна ведь дурочка, правда, с ним заговорила… Вот, видно, ей он подарок и покупал, бедняжке.
Аринушка сидела, ни жива, ни мертва. Щёки побледнели, и стало холодно спине. Хотелось вскочить, заголосить изо всех сил: неправда, неправда, неправда! Ничего-то вы не знаете! Не вы с ним разговаривали, не вы в сердце его доброе заглядывали, не вам и судить! Человек он!.. Только каменный… А живых-то людей, таких, как он – ещё поискать надо!
Но домой Аринушка всё равно шла, как в тумане. И наутро, едва помолившись, едва поев, накинула платок и побежала к Любушке, позвала погулять.
Подружка вмиг догадалась, что не просто так зовёт Арина на улицу, пройтись вдали от чужих глаз и ушей. Оделась, повязала голову тёмным платком и вышла с Аринушкой за ворота. Спросила сразу же:
- Случилось у тебя что-нибудь? Может, помощь нужна какая? Так я помогу, если сумею… Что с тобой, милая?
Арина шла быстро, была непривычно рассеяна, бледна.
- Нет, Любушка. Не знаю, случилось или нет… Помочь мне ты едва ли сможешь… Решила я тебе открыться, подружка. Сил больше нет терпеть…
- А может, помогу советом, - рассудительно заметила Любушка. – Ты не бойся, сказывай. Нет такого горя, к которому свой ключик не подберёшь.
Они ушли далеко – в поле, за деревню. Замедлили шаг, и Аринушка начала говорить: запинаясь, боясь, теребя то платок, то рукава.
- Солгала я тебе, подруженька. Помнишь, спрашивала ты про колечко?
- Как не помнить? Помню. Ты сказала, к дедушке в садик ходишь… А сама, чай, друга сердечного нашла?
- Нет… То есть… Любушка, слушай… Я и в самом деле ходила садик прибирать. Только он не дедушка. Он… моложе. Мужчина…
- Согрешила ты с ним? – видя, что Арина волнуется всё больше, с осторожностью, еле слышно предположила Любаша.
- Что ты! – ужаснулась Аринушка. – И в мыслях не было...
Она прикусила нижнюю губу, выпустила – и незнакомым, низким голосом начала:
- Помнишь, ходила молва, будто… я на ярмарке с ардаром заговорила? Так ведь правда это. И встретились мы потом. И… И к нему я всё это время ходила.
Любушка вскрикнула, закрыла рот руками:
- Ох, Господи!.. Матушка-заступница… Да ты… Да ты что?! Да как же такое… Околдовал он тебя! Ох, горе!..
- Нет, - покачала головой Аринушка, глядя на расстилающееся перед ней чёрное поле, синеглазое от лужиц растаявшего снега. – Не околдовал. Добрый он. Честный, ласковый… Только люди об этом не знают.
- Ох, боженьки мои! – охнула Любушка. – Ардар!.. Ох, беда… Милая, родненькая, да как с тобой такое могло приключиться?
И Аринушка поведала ей всё: и про зимние цветы, и про бешеную лисицу, и про горящие осенние листья, и про трапезы в тёплой избе, и про поездки верхом по заснеженному лесу. Любаша слушала – и не знала, верить или не верить этим речам.
- А может… Не ходить тебе больше к нему? Скажи, что за садом своим следить совсем не успеваешь, что мать старая уж, хворая, и в доме ей надобно помочь… Не ходила б ты к нему больше, подружка моя милая!.. Он же не человек… Как угадаешь, что у него на уме?
- И то правда, что не угадаю, - согласилась Аринушка. – Да только я тебе не для того сказывала, чтобы не ходить к нему больше. Крепко мы подружились. Да и сердце у него вовсе не каменное... Дорог он мне, Люба! Я и живу-то теперь – всё думаю, как там мой Янгул. Что делает сейчас, размышляет о чём…
- Янгул… - тихонько повторила Любушка: точно взяла двумя пальцами за хвостик мышь, придушенную котом, чтобы вышвырнуть из избы.
- Янгул, - повторила Арина, и в голосе её подруга с горечью расслышала нежность. – Любушка, коли случится со мной что-нибудь, скажешь матушке моей всё… Прощения у неё от меня попросишь. Скажешь – сама я была виновата… Если сгину – что ж, так мне и надо, горемычной.
Любушка помотала головой:
- Нет уж! Матери сама сказывай! И сейчас сказывай, пока жива!
- Да не выдержит она… правды-то…
- Плохо ты мать свою знаешь. Мать всё выдержит, всё простит. Греха ведь нет на тебе. Откройся ей, пока не поздно.
Так и порешили. Арина приободрилась; благодарила подругу, обещала, что поговорит с матушкой – но всё не могла собраться с духом, всё тянула с признанием. Всё казалось: много, много ещё времени в запасе. А матушка опечалится, расплачется, запретит видеться с другом…
И Аринушка всё молчала, всё откладывала на потом.
* * *
Уже отцвела по оврагам черёмуха, начала раскрываться сирень. Верхние кисти её в садике Янгула из плотных бутонов превратились в воздушную пену, и весь сад заполнило благоухание. Из земли полезли травы – кое-где, непрошенные, прямо на грядках. Аринушка терпеливо выпалывала их, рыхлила землю, заботилась о каждом, даже самом слабом и крохотном, цветке.
Янгул в эти дни подходил к ней чаще обычного. Ему нравилось смотреть, как ловко цепляет она тонкими пальцами ростки сорняков и тянет прочь из земли. Личико у неё при этом было такое милое, такое сосредоточенное, что не засмотреться на неё было невозможно. Длинная русая коса постоянно норовила соскользнуть со спины и упасть ей на грудь – и тогда становились видны маленькие бугорки косточек на шее. И Янгул уже не пытался обмануть себя. Знал: глядит на Аринушку не оттого, что ему интересно наблюдать, как движется живой человек. И что осторожно дотронуться рукой до её плеча, разогретого солнцем, ему хочется не от любопытства.
Ещё не так давно он не мог и предположить, что способен испытывать человеческие чувства так ярко и остро, так всеобъемлюще. Теперь же – не сомневался более в том, каким понятием определить все перемены, произошедшие в его отношении к Аринушке. Он тщательно скрывал свою тайну, отмечая, тем не менее, что постепенно делать это становится всё труднее. И ощущая, как с каждой встречей растёт неутолимая, тупая боль в груди – оттого, что он рождён ардаром, и никогда не назовёт его Арина кем-то иным, ближе доброго друга.
И чем больше проходило времени, тем яснее он сознавал: им надо расстаться. Расстаться сейчас, чтобы навек сохранить в памяти прошедшие месяцы как большую радость, дарованную судьбой.
Но он всё медлил. Сказать Аринушке: «Прощай! Уходи!» - ему, каменному, было уже не под силу.
В конце мая Аринушка полола самые дальние грядки, примыкавшие к самому лесу. В тот день Янгул оставил её и отправился за холм, где накануне ветер свалил старую берёзу. Первым делом аккуратно оборвал молодые, толком не раскрывшиеся листочки: старуха помимо прочего научила его делать отвары. Потом ободрал кору, тонкие ветви, отпилил сучья – и, взглянув на солнце, понял, что уже подошло время обеда. Вернулся в сад, хотел кликнуть Арину – но не увидел среди цветов её спины в синем сарафане. Решив, что ей понадобилась какая-нибудь мелочь в доме, вошёл в избу, но Арины не оказалось и там. Он подождал некоторое время, потом выглянул в окно и вновь вышел в сад.
Если бы Аринушка забежала ненадолго в лес, уже должна была вернуться. А уйти надолго, не сказавшись – того бы она не сделала. Он постоял неподвижно у крыльца, позвал:
- Арина! – но не получил ответа.
Здесь, за Темень-рекой, ни один зверь не тронул бы её. Случиться едва ли что могло. Значит, она ушла. Зачем? Почему?
А может, всё так и должно было закончиться?.. Но разве же это похоже на неё? Нет, совсем не похоже.
Он, тяжело переставляя ноги, прошагал туда, где последний раз видел её за работой. И меж упругих стеблей немедленно мелькнул белый, с голубой вышивкой, рукав рубахи. Аринушка никуда не ушла: лежала на земле, пригретая солнышком, и тихонько спала. Янгул остановился над ней, залюбовался. Подумал: а нужно ли будить её? На голой земле долго не пролежишь; должно быть, она сама вскоре проснётся…
И тут заметил: кулачок у девушки сжат, и выглядывает оттуда тёмный стебелёк. Янгул опустился на корточки, на всякий случай позвал громко ещё раз:
- Аринушка!
Она не услышала. Он осторожно разжал её мягкие горячие пальчики – и вытащил мятый трёхпалый листок, похожий на кислицу.
Только это была не кислица, а сон-трава. Теперь буди Аринушку, не буди – бесполезно. Будет спать, как мёртвая, день и ночь, если не больше. Он покачал головой, тронул её за тёплое плечо, легонько потряс:
- Арина!..
Нет ответа. Он посидел на корточках ещё немного, раздумывая, что же теперь; тихо сказал:
- Эх, ты.
Взял девушку на руки, поднял, прижал к груди и понёс в дом. Как не предупредил он, что здесь, в заповедном лесу, не кислица растёт под елями, а сон-трава? Но мог ли думать, что наткнётся Аринушка и наестся на свою беду?
Он шагнул на крыльцо – на деревянные ступени со стуком упал башмачок с Аринушкиной ноги. Янгул прошёл в дом, бережно положил спящую девушку на лавку. Снял с неё второй башмачок, вернулся за первым, поставил их рядышком под скамью. Опять, как тогда, давным-давно, достал из ларя подушку и одеяло, укрыл Аринушку, поудобнее устроил её на лавке. Она улыбнулась во сне; пошевелилась, не открывая глаз. Положила руку на грудь – и вновь затихла, замерла, еле заметно дыша.
Янгул долго смотрел на неё молча, склонив голову. Хотел отойти, вернуться к оставленному делу, или сесть за стол, пообедать – но отчётливо осознал, что не в силах сдвинуться с места. Постояв ещё чуть-чуть, медленно опустился на колени, протянул руку и прикоснулся к плечу Аринушки. Сперва тронул едва-едва, двумя пальцами, потом всей ладонью; потом, осмелев, нежно погладил по плечу и по выпростанной руке. Аринушка не чувствовала, не просыпалась. Янгул глядел на неё, такую близкую, беззащитную, и чувствовал, как глубоко в груди понемногу разливается незнакомое ему прежде тепло. Раньше он не смел так долго рассматривать её. Не мог позволить себе перебирать взглядом все ресницы, отмечать маленькие родинки на щеках, пытаться угадать, где та грань, за которой тает румянец, становясь нежно-розовой прозрачной кожей. Прядь волос полукольцом у виска, тёмные дуги бровей, чуть приоткрытые губы… Он готов был смотреть на неё бесконечно – молча, недвижно, не дыша – но тепло в груди разрасталось в жар. Проникало выше, охватывая шею, плечи и руки; пульсируя, спускалось вниз, в живот – и не оставляло больше надежды, что Аринушка дорога ему только как добрый друг.
Он отнял руку с её плеча – пальцы еле заметно дрожали. Неумело снял с её головы белую, со скромной вышивкой, перевязку, и осторожно погладил девушку по волосам.
Если бы сейчас она проснулась! Если бы оттолкнула его, закричала… Он сознавал: в одиночку ему уже не под силу перебороть себя. Уже не сумеет он вскочить с колен, выйти на негнущихся ногах на крыльцо, вдохнуть свежий воздух, унять дрожь… Невозможно теперь остановиться. Внутри, под каменными доспехами, уже бушует пламя. Туманится взгляд, и кружится голова...
Он коснулся согнутыми пальцами Аринушкиной щеки – жар поднялся к самому горлу, заставил глотнуть, разомкнуть губы. Если бы только она открыла глаза!.. Если бы увидала над собой каменную маску его лица!.. Взвизгнула бы, отвернулась!..
Но она спала. Спала, не чувствуя, как холодные пальцы ардара касаются её щеки, губ, подбородка. Не замечая, как щекочут открытую шею концы его волос, упавших через плечо. Не слыша, как шепчут над ней чёрные каменные губы:
- Аринушка… Родная моя… Любимая…
* * *
И едва вдохнула девица аромат цветка – тотчас же упала в траву, как подкошенная, и заснула беспробудным сном.
А каменный человек почуял недоброе. Пошёл он к той поляне, где Аринушка цветок заприметила, и отыскал её, сонную. Стал будить, приговаривать:
- Проснись, красна девица! Встань, пробудись!
Да не слышит его Аринушка, спит сном беспробудным. Сколько ни бился ардар – не сумел её разбудить. Вот уж и день клонится к закату, заходит красно солнышко за высокие горы, за густые леса прячется – спит Аринушка, не просыпается. Вот и ночь звёздами небо засыпала, вот и месяца краюшка поднялась над рекой – спит Аринушка!
А дома Марфа, матушка Арины, уж которую подряд лучину жжёт, ждёт дочку домой, горькими слезами заливается. Да только всё нет и нет её. Не слышно шагов на крыльце, не лают собаки на улице. Пропала дочка, сгинула, и где искать её – неведомо…
* * *
Солнце давно закатилось за лес, настала ночь. Марфа сидела, прислонившись спиной к остывающей печи, и уже не могла сказать, сколько времени сидит так, неподвижно глядя на дверь, вслушиваясь в сонные звуки деревни.
По щекам её время от времени скатывались слёзы – она не замечала их, не отирала. Ей казалось, что прошли уже долгие годы с того вечера, когда она, от волнения криво повязав платок, спотыкаясь, поспешила через дорогу, к соседям:
- Анастас, Христом-Богом молю, запрягай лошадь… Аринушка не вернулась… Прошу тебя, родной, поехали её искать!
Любушка, сидевшая за прялкой, положила веретено, соскочила со скамьи:
- Как не вернулась?
- Да так… Ушла утром к боярскому двору… И вот – вечер уж… А нет её… Не воротилась… - и Марфа заплакала.
Любушка дождалась, пока отец пойдёт запрягать чалую, и спешно вывела Марфу в сени, подальше от ушей матери и младших братьев:
- Тётушка Марфа, а что ж… Аринушка точно ли к Катерине Гавриловне сегодня ушла? Может, друг у неё есть сердечный? Может, гуляют сейчас вместе?..
Марфа сокрушённо возразила:
- Нет у неё никого. Уж я бы знала… Она от меня ничего не таит. Всё всегда как есть сказывает…
Любушка очень грустно покачала головой:
- Нет, тётка Марфа. Знать, не всё и не всегда.
И открыла ей страшную правду: ещё по осени познакомилась её дочь где-то там, под городом, с одним человеком. И работала дважды в седмицу у боярыни, а в третий раз – у него в саду. Обещала подружке, что и матери откроется, да вот… не призналась.
Марфа поблагодарила; побрела домой, едва переставляя пудовые ноги. Раз не сказалась Аринушка – знать, впала она в тяжкий грех. Коли не было б ничего, не побоялась бы открыться дочка, что не только в боярском саду глядит за цветами.
Куда же исчезла теперь? Что с нею? Не обидел ли её жестоко тот человек? Она ведь и Любушке не сказала, кто он, какого роду, каким ремеслом промышляет. Имя и то не назвала… Что же теперь? Как же?.. Да ведь она простила бы её, приняла бы… Даже если бы опозорила её дочь на весь мир, незамужней понесла – и то бы не корила, стерпела бы, помогла бы всем, чем сумела… Только бы вернулась Аринушка домой живая и невредимая!..
А то чудилось: вот сейчас забрехают собаки, скрипнут ступени, отворится дверь – и войдёт её кровинушка, кинется обнимать, скажет: да что ты, матушка, что ты, родненькая! Солгала тебе Любушка, нет у меня никого, а просто я у боярыни сегодня задержалась, заболталась с сенными девушками, время упустила…
Да не придёт Аринушка. Не побежит она ночью одна по дороге, через лес.
Марфа поднялась, вышла на крылечко, грузно опустилась на обветшавшие ступени. Был бы жив её Ванечка, уж он-то бы поддержал, уж он-то… Если б не забрала его смерть раньше срока, тогда б и детишек было у них много, не одна Аринушка…
Марфа опять залилась слезами, зашептала сухими губами молитву.
Вернись, доченька, вернись, Аринушка! Всё пойму, всё прощу, всё вынесу – только вернись домой…
* * *
Аринушка глубоко вздохнула, потянулась, открыла глаза – и ничего не поняла. Где она? Почему вокруг темно? Что это?
Сон как рукой сняло. Она села, нащупала край покрывала, откинула его; спустила ноги с лавки. Где это она?.. Неужто у Янгула? Как так вышло, что задремала? Почему темень за окном?
В тусклом отсвете лампадки различила у стены, между окном и дверью, чёрный силуэт. Позвала с опаской:
- Янгул, ты?..
Загорелись две искры; зашевелилась чёрная груда – и ардар шагнул от стены:
- Я. Проснулась?
- Проснулась… А что… А почему… Случилось-то что?..
- Погоди. Не торопись. Зажгу лучину, чтоб в темноте не тыкаться.
Арина нашарила ногами башмачки, надела:
- Неужто ночь на дворе?
Ардар спокойно подтвердил:
- Да.
- Ох… Как же так?
Он воткнул лучинку в трещину печи, зажёг. Дрожащий огонёк осветил его высокие, неровно вылепленные скулы, нос с небольшой горбинкой, твёрдые губы; отразился в медных полосах на лбу.
- Ты заснула в саду. Я тебя сюда перенёс.
- Так отчего же не разбудил?!
Аринушка вскрикнула, сообразив: ведь ночь на дворе, а… а матушка ждёт её домой от боярыни!
- Ты зачем кислицу ела? – повернувшись к ней, спросил ардар. – Не кислица это, а сон-трава. Я будил тебя. Ты не проснулась. Невозможно было.
-О-ой!.. – застонала Аринушка. – Ой!.. Господи… Как же… Мне же домой надо!.. Там матушка…
- Да теперь уже всё одно, - равнодушно отозвался ардар. – Ложись, спи дальше. На рассвете домой вернёшься.
Она вскочила:
- Янгул! Ты смеёшься?! Да она до утра не доживёт, коли я не ворочусь!
Пощупала голову, растерянно спросила:
- А перевязка моя где? Янгул, побегу я… Скоро ли рассвет?
- Не знаю. Я тоже спал. Только я тебя никуда не пущу. Как ты побежишь сейчас, чудная? Ночью, через лес…
- Побегу, Янгул!.. Я же… Нельзя же… Ох, что матушка подумает!
- Что бы ни подумала, я тебе уйти не позволю. Сиди. Утром уйдёшь, на заре.
Она опустилась на лавку, обхватила голову руками:
- Ох, горе! Ох, горе… Откуда же я знала, что сон-трава… Что она такая?..
- Я тоже не думал, что ты её есть станешь. Твоё счастье, немного съела. А то бы и до следующей зари не проснулась.
Она потрогала горящие щёки, повторила потише:
- Ох, горе, горе…
- Это ещё не горе, - ровным голосом возразил Янгул.
- У тебя матушки нет, потому тебе и не горе! Не представляешь, что чувствует она сейчас! Поди, к боярыне за мной уже съездила… Да ни с чем воротилась… Ох, Янгул!..
Он молчал. Если б не захлопнулась днём нежданно-негаданно крышка сундука, вот тогда было бы настоящее горе. А так… Он встрепенулся, вскочил, тотчас вышел на крыльцо. Прислонился к двери, закрыл лицо ладонями… Кое-как унял дрожь, опустил руки. Бадейка, из которой Аринушка поливала цветы, стояла внизу, полная, отражала майское небо. Он сбежал по ступеням, поднял её и опрокинул себе на голову. Постоял, подождал, пока стекут со спины и с живота холодные ручьи, и пошёл за холм, к упавшей берёзе. Вернулся в избу уже на вечерней заре, когда распилил её всю, поколол на дрова и сложил в поленницу. Наскоро подкрепился тем, что нашёл в печи, встал у стены и погрузился в сон.
А если бы, доставая подушку и одеяло, закрыл сундук – случилась бы непоправимая беда. А что мать к утру свою дочку живой и невредимой дождётся – это разве горе?..
Но Аринушка сидела на лавке, низко опустив непокрытую голову, и плакала. Он тихо спросил:
- Ты матушке не сказывала разве?
- Не успела… Она думает, я сегодня была у боярыни…
Янгул какое-то время сидел молча, спиной к столу, глядя на лучину, и в неподвижных чёрных глазах его мерцали жёлтые искры. Потом встал, обронил:
- Жди меня здесь. Не вздумай сбежать.
Вышел из избы, притворив за собой дверь, и слился с темнотой.
* * *
Уже прокричали вторые петухи, и небо неумолимо светлело, одну за другой съедая звёзды. С севера ползли редкие тучки, то прятали, то вновь показывали закатный месяц, похожий на печёное яблоко. Марфа сидела на мокрой от росы траве, за воротами. Сперва стояла, вглядываясь в ночную темень, но потом ноги отказались держать тело, и она опустилась на землю. Деревня спала; тишина звенела в воздухе, заползала в уши, понемногу заполняла голову. Сидеть на холодной земле, прислонившись к верее, на которую крепились ворота, было уже приятно. Таяла ночь; утренний зябкий ветерок ласкал воспаленные веки, гладил по щекам.
Острая боль понемногу стихала. Ничего, ничего… Аринушка вернётся. Сохранит её Пресвятая Богородица. Пожалеет её, помилует… Не станет за грех наказывать. Даст время одуматься, покаяться… А там, может быть… И будет всё хорошо…
Месяц зашёл в облачко; ночь, будто забыла что-то, сделала шаг назад – и в предутреннем гулком безмолвии вдруг тронул слух Марфы далёкий перестук копыт. Она подняла голову; сердце забухало в груди. Хотела обождать немного – да не смогла. Поднялась с земли и пошла, хромая, навстречу призрачной надежде, всё убыстряя шаг. И оттуда, где после двора Василия-кузнеца становилась видна дорога – вся, до самого поворота в лес – углядела: к деревне скачет всадник.
Заболело в груди, и Марфа, враз ослабев, опустилась на старый пень у развилки. Сперва она ничего не могла различить, кроме слитной груды, колеблющейся в предрассветной мгле. Но постепенно подвижная груда разделилась, и уже угадывалось, что на тёмном коне сидят двое: всадник, весь в чёрном, и перед ним – кто-то в одёже с белыми рукавами. Конь медленно вырастал из мглы, звучно касаясь копытами дороги. Услышав его, встрепенулся и залаял первый пёс, и вслед ему пошли брехать собаки по всей деревне. С натугой, с болью билось сердце Марфы. Она надеялась и боялась, что светлое пятнышко перед чёрным всадником – её кровинушка, единственная доченька, Арина.
Ещё немного потерпеть… Ещё подождать… Они всё ближе, ближе… И вот уж различимы стали в утренней дымке сарафан и белая перевязка… Аринушка!.. Она!.. Живая!..
Марфа хотела вскочить и кинуться к дочке так скоро, как позволяли больные ноги – но в этот миг месяц, оттолкнув тучку, брызнул светом с высоты, и бедная мать зажала рот, подавившись криком. Яркие блики легли на всадников, и Марфа разглядела: не человек везёт её дочку.
Ардар!..
Она замерла, не дыша. Только смотрела невидящим взглядом, как держит он повод своими каменными руками, и как доверчиво, нежно прижимается Аринушка к его страшной чёрной груди. Околдовал!.. Обворожил!.. Погубил!.. Ох, Господи! Ох, Царица Небесная!..
Они подъехали почти к тому пню, на котором, застыв, сидела Марфа, не приметная в рассветном мороке в своём вдовьем сарафане. Аринушкин голос произнёс:
- Всё, Янгул, дальше нельзя. Дальше я сама. Матушка наверное ждёт… Если выйдет за ворота да увидит…
Он ответил – страшным, глухим голосом, от которого старая Марфа враз облилась ледяным, липким потом:
- Как скажешь.
Аринушка спрыгнула с коня, стала к матери спиной, ласково положила ладонь на каменный сапог ардара:
- Спасибо, Янгул… Какое же у тебя сердце доброе!
- Матушке про то сказывай. Прощай, Арина. До встречи.
- До встречи, Янгул…
Он тронул поводья, развернул коня и поскакал галопом в утреннюю прозрачную синь. Арина помахала ему вслед – и спешно пошла к родной избе. Но тут Марфа поднялась во весь рост, залилась немыми, страшными слезами – и, шагнув на дорогу, упала перед дочкой на колени.
Аринушка ахнула. Мать дёрнулась, обхватила её ноги, прижалась к ним головой и тонко завыла:
- Аринушка!.. Доченька моя!.. Что он сделал с тобой, жизнь моя, радость моя?! Что он с тобой сделал?!. Господи! Ах, Господи, за что мне такое горе? Аринушка, цветочек мой!.. Доченька моя единородная!..
Арина стояла, как громом поражённая, более всего на свете желая провалиться сквозь землю. Ничего не могло быть страшнее на свете, чем родная мать – вот так, в слезах, перед ней, на коленях!..
- Матушка!.. Матушка, милая, встань! Да встань же, родная! Послушай меня!
Но мать ничего уже не понимала. С неё хватило того, что видела своими глазами. Аринушка отчаянно цепляла её за руки, пыталась оторвать от себя, поднять – но Марфа лишь крепче прижималась к ней лицом, мочила слезами дочкин сарафан.
…Ох, как же права была Любушка! Ох, как права! Надо было рассказать матушке ещё тогда, не дожидаться беды!..
- Матушка… матушка… Да вот же я, живая… Всё хорошо со мной… Ничего он дурного мне не сделал, матушка! Добрый он, ласковый…
Но мать плакала и плакала, не переставая. И когда Аринушка наконец подняла её с колен - побрела, шатаясь, как пьяная, утирая слёзы рукавом, беспрестанно шепча:
- Доченька моя… Родненькая моя…
Арина держала её под руку, понимая: пока мать не оправится от удара, разговаривать с ней бессмысленно. Не поймёт, не услышит, не поверит, что не сделал дочке никакого зла страшный ардар... Она вновь взглянула на матушку – и из глаз сами собой покатились слёзы.
…Весь день Марфа не выходила из избы. Лежала на печи, спала; просыпалась в слезах, плакала наяву и засыпала снова. Арина тоже не высовывала носа на улицу, а взволнованной Любушке махнула из окна: мол, потом, не сейчас. Я дома, я вернулась. А всё прочее – после, потом…
Тепло сменилось ветром и дождями; за окном, несмотря на цветение весны, стало грустно и серо. Марфа понемногу оправлялась: всё виденное ночью постепенно перестало вызывать у неё неуёмные слёзы при одном воспоминании. Но ужас по-прежнему не проходил, цепко держался за сердце. Холодели ноги, едва думала о том, что Аринушка, её родной цветочек, встречалась с ардаром. И то были не людские домыслы, не шёпот за спиной – то была святая правда. И страшнее этой правды для Марфы ничего на свете не было.
Аринушка в первый же день поцеловала крест и поклялась, что ничего более того, что мать увидала своими глазами, у неё с ардаром не было. Но Марфа всё равно боялась. Не с пустого же места пошла молва, будто ардары околдовывают неопытных девушек и уводят их в лес… Может, и не помнит Аринушка вовсе, что на самом деле было с ней? Может, и сгубил её проклятый камень… Опоил каким-нибудь зельем, затуманил разум...
Горько было матери, больно. И щемило сердце, когда дочь, забывшись, называла его в разговоре по имени: Янгул, Янгул… Веяло от этого ещё большей, ещё горшей бедой.
В субботу Марфа осторожно спустилась с крыльца, вышла в огород – нарвать зелени с грядок. Стукнула калитка: вошла на двор Любушка.
- Тётушка Марфа! Здравствуй! А дома ли Аринушка?
Марфа медленно распрямилась, подняла на девушку бледное лицо:
- Здравствуй, Любаша… Сейчас вернётся… К Василию в кузницу подлатать кое-чего понесла…
Любушка вдруг неожиданно быстро подошла; личико у неё стало взрослым, слишком серьёзным:
- Тётка Марфа… Неужто… Неужто видела ты его?
Она отвернулась; губы враз задрожали:
- Видела, Любушка.
Люба, ничего не сказав, шагнула вперёд – и крепко-крепко обняла её обеими руками.
* * *
Вот уж и третьи петухи прокричали, и заря занялась – нет Аринушки. Как вдруг потемнело небо, и услыхала мать конский топ. Выбежала она за околицу и видит: везёт Аринушку на вороном коне каменный человек. Испугалась Марфа, залилась слезами горючими, под ракитовым кустом схоронилась. А каменный человек довёз Аринушку до деревни, поворотил коня, в три скока достиг чащи – и пропал. Тут Марфа кинулась к дочке:
- Ох, - говорит, - я уж думала, живой не видать мне тебя! Как не растерзало тебя чудище каменное?
Аринушка обняла её ласково, в избу повела, на лавку усадила:
- Что ты, - говорит, - матушка! Что ты, родимая! Разве мог он меня обидеть? Доброе у него сердце!
И рассказала матери, как гуляла с ардар-камнем в заповедном лесу, как за зельем к бабе Яге ездила, как ослушалась друга своего, подошла к диковинному цветку, как заснула сном беспробудным… И как, едва пробудилась на заре, он её прямо к воротам привёз. Слушала Марфа, дивилась – да не верила. Почудилось ей, будто околдовал ардар дочку её ненаглядную. И спросила Марфа:
- А как же ты, доченька, через Темень-реку переправлялась? Ведь ни моста там нет, ни лодки, ни переплыть её нельзя, ни вброд перейти. Птицы и те не перелетают, назад ворочаются…
Аринушка и показала ей колечко:
- Вот, матушка! Коли приложить его к самому высокому дубу, станет над Темень-рекой крепкий мост.
А когда вечером, умаявшись за день, заснула Аринушка, мать сняла у неё с пальца то колечко, вышла за околицу да и закинула его в самый высокий бурьян, в самую глухую крапиву.
Проснулась Аринушка поутру, ищет колечко – да нет его.
- Матушка, не видала ли моего колечка волшебного?
- Нет, дочка, не видала. Знать, вчера не на тот палец надела, да ночью-то и обронила. Поищи под половицей – может, найдёшь.
Искала Аринушка, искала – да как отыщешь то, чего уж нет? Села она и заплакала:
- Ах, горе какое! Обещалась я другу своему прийти завтра на условленное место. А если не приду – будет знать, что не мил он мне, что не хочу видеться с ним боле.
Обрадовалась матушка; ну успокаивать Аринушку:
- Не горюй, дочка! Знать, так оно и должно быть. Ни к чему тебе, живой, с каменным истуканом дружбу водить.
Да только плачет Аринушка, не унимается:
- Сказал он, что умрёт с тоски, коли не приду я больше! Станет навек мёртвым камнем, если не вернусь…
А Марфа и рада:
- И, дочка! Негоже тебе, ягодка моя, с нечистью знаться. А что говорил – не слушай тех слов. Не умрёт он без тебя! Покручинится, потужит – да и забудет ваши прогулки да разговоры сердечные. Не плачь, дочка. Потерялось колечко – ну, знать, так тому и бывать.
Поверила Аринушка матери. Слёзки вытерла, повеселела. Прошёл день, а там и другой, а за ним и третий… Ждал, ждал Аринушку каменный человек на том берегу Темень-реки, да так и не дождался.
* * *
Марфа молча наблюдала, как Аринушка собиралась. Точь-в-точь, как всегда: закрепила на голове расшитую перевязку, надела передник, приготовила корзинку с обедом… И только когда каким-то неловким, скованным жестом отставила пеньковые чуни и обулась в любимые башмачки, мать тихо-тихо спросила:
- К нему?..
Аринушка опустила плечи; ответила, не оборачивая лица:
- Да…
Марфа чуть помедлила, а потом произнесла – горько:
- Скажи ему: за то, что меня вылечил и тебя живую домой привёз, я ему благодарна. А за то, что околдовал тебя, глупую – нет ему моего прощения, и не будет никогда!
Аринушка остановилась у порога:
- Да не околдовал он меня…
Марфа махнула не неё рукой:
- Да иди уже скорее, не томи! А то ведь не пущу! Ох, наказание ты моё…
Аринушка выскользнула за дверь, сбежала с крыльца и поспешно вышла за ворота. Торопливо пошла по улице, ощущая, как горят щёки после такого неожиданного напутствия.
Когда мать пришла в себя, Арина показала ей мешочек с остатками толчёной травы, рассказала: если б не Янгул, хворала бы ты, матушка, куда злее и дольше, а то бы и вовсе не поправилась. Устыдившись своего молчания, теперь поведала матушке всё то же, что и Любаше; не утаила и того, как купила ардару Псалтырь и Священное Писание, как принесла в его дом иконы, как научила молиться и творить крестное знамение. Какая же он нечисть? Он другой, чуждый, непривычный – но человек. И не чудовище какое – напротив, добрый, благородный…
Сперва мать не хотела и слушать. Грозилась запереть дочку в избе, грозилась не оставить в доме ни одного пояса, спрятать все – и пусть-ко тогда попробует Аринушка выйти на улицу! И шагу за порог не ступит, распоясанная-то! Плакала, причитала, молила дочку не видеться больше с каменным истуканом – уж если не ради неё, несчастной, то ради Христа Бога…
Аринушка покорно вытерпела и это. Знала: поделом! Сама виновата.
Но постепенно Марфа смирилась, утихла. С неохотой, скрепя сердце, прислушалась к тому, что рассказывала Арина. И понемногу начала верить, что совсем не таков ардар, каким рисует его людская молва.
Но что Янгул околдовал её несмышлёную дочь – на том Марфа стояла крепко, и ничего не хотела слушать.
И теперь, спускаясь с пригорка, Аринушка вдруг осознала: в эти дни она вспоминала Янгула куда острее, нежнее и чаще, чем прежде. Тронув кольцом старую берёзу на опушке, Арина углубилась в лес. Как странно и даже страшно, оказывается, признаться себе в том, что давно уже чувствуешь в сердце. Словно прыгнуть в колодец, где не видишь дна. Приворожил ли её Янгул? Конечно же, нет. Но сегодня она ясно, отчётливо понимала, что спешит по неприметной тропе, убыстряя шаг, не к благородному ардару, спасшему её от лисицы. Не к доброму хозяину чудного садика за рекой. И даже не к другу.
К любимому бежит сегодня она. Мечтает о встрече, жаждет снова видеть его, разговаривать с ним, глядеть ему в глаза… Улыбаясь, легонько, будто бы случайно, касаться своей рукой его руки…
Как могло всё так обернуться? Ведь полюбила она. Всем сердцем полюбила. Давно ли боялась заговорить с ним, посмотреть ему в лицо? А нынче… Ардара полюбила!.. И что делать теперь?
Аринушка остановилась: подрастающий клён перекинул над тропой тонкую чёрную ветку с молодыми листочками. Она осторожно отвела её рукой, вздохнула и поспешила дальше. Вот и ответ, что делать: шагать вперёд, пока есть, куда. Обратной дороги уж нет…
Янгул ждал её на высоком берегу, под дубом, на том же месте, что и всегда. Сладко замерло и тут же громко застучало сердце. Как же медленно вылезает из берега ленивый мост!
Едва его край коснулся земли, Аринушка перебежала через реку, даже не подбирая подола:
- Здравствуй, Янгул!
- Здравствуй, Аринушка.
После всего, что перечувствовал тогда над нею, сонной, он особенно ждал новой встречи. Все эти дни думал только о ней – и даже в какой-то миг почудилось, будто права была Арина, так упрямо повторявшая: человеческое у тебя сердце! Живое, горячее, доброе!
Может, и так… Да только, как и прежде, не бьётся оно.
Не человек он. Ардар. И надеяться на взаимную любовь, на то, что сбываются мечты и воплощаются сказки – нелепо.
Он посадил её на Басара, тронул поводья. Тогда, на рассвете, он угадал, что старая Марфа встречала дочь на развилке дорог; слышал и видел почти всё. Потому и думал все эти дни только о том, чего слышать и видеть уже не мог. Боялся, что больше не отпустит мать Арину в заповедный лес. Пытался убедить себя, что так будет правильнее, так будет лучше – и не мог. Болью отдавалась во всём теле мысль о том, что, быть может, напрасно прождут они сегодня с Басаром на высоком берегу. Что им с Ариной, может статься, никогда больше не увидеться…
Но она пришла. Его любимая, его желанная. И вновь сидела близко-близко, вновь улыбалась ему, вновь то опускала, то поднимала густые ресницы…
Помолчав немного, он спросил:
- Как матушка? Полегчало ей?
Арина вспыхнула:
- Так ты знаешь…
- Да.
- Полегчало…- со вздохом призналась Арина. - Она тебе велела передать, что за лекарство благодарит. И за то, что домой меня вернул тогда – тоже… Правда, она думает, что ты обманом меня в лес завлёк, приворожил…
- Сама пошла.
Она смущённо улыбнулась на эту шутку и снова покраснела.
Он любовался её свежим, румяным личиком, и не думал отводить глаз. Басар, прекрасно зная дорогу, вёз их шагом, легонько покачивая. Арина тоже глядела, не отрываясь, и думала: как это раньше не замечала, насколько Янгул красив? Особенно хороши именно эти его высокие скулы, немного раскосые чёрные глаза, чётко очерченные губы… Неподвижные брови и те прорисованы по тёмному камню искусно, с изгибом. Разве что уши ардара не в лучшую сторону отличаются от человеческих: больше похожи на плоский отросток скулы.
- Поедем сегодня гулять? – прервав её созерцание, предложил ардар. – До вечера дождя не будет. А я тебя на дальний холм хотел свезти. Там груши дикие цветут. И вишни.
- До сих пор? – поразилась Аринушка. – Скоро уж лето! Отцвели, должно быть…
- Эти только распустились. Поедем?
- Поедем, Янгул, конечно! Может, сразу тогда и повернём? Обед с собой возьмём…
- Кружки захватим. Пить захочется. Там солнечная сторона.
Низкая ветка дуба, под которой они проезжали, сердито вцепилась в волосы ардара и торчащим сучком разорвала ветхую льняную ленту. Янгул недовольно встряхнул головой, и густые чёрные пряди упали ему на плечи. Арина заулыбалась:
- Ой! Правда ведь, хвост у тебя настоящий! А я всё не верила…
- Хочешь – тронь. Убедишься.
Она осторожно протянула руку к его волосам – и Янгул тотчас пожалел, что так опрометчиво позволил к себе прикоснуться. Вместо того, чтобы как следует дёрнуть прямые гладкие пряди, она ласково провела по ним рукой, погружая кончики пальцев в чёрный шёлк. А затем, смущаясь, погладила ардара по голове – и в груди его немедленно сплелось в тугой клубок уже знакомое коварное тепло. Янгул не хотел, чтобы и в этот раз оно раздалось вширь и заполнило собою всё тело. Но Аринушка медленно провела мягкой ладонью по его груди – и зыбкая оболочка горячего шара лопнула, тепло разлилось от ног до горла.
- Янгул… - вдруг, стесняясь, произнесла Арина. – Ты… очень красивый. Ты знаешь об этом?
- Не задумывался.
- Вот… Теперь знаешь. Скажи, а я… Я красивая?
Он улыбнулся:
- Очень.
Она вспыхнула и опустила глаза. Ардар вновь ощутил, как резко перестало хватать воздуха – и приоткрыл губы, стал дышать через рот. Ещё никогда он так не желал поскорее добраться до дома.
Пока Арина складывала в корзинку берестяные кружки, он отыскал в сундуке ненужный лоскуток, встал перед зеркалом и кое-как стянул волосы на затылке, чтоб не мешали. Но тут же услыхал за спиной:
- Кто ж так делает? Погоди, я сама…
Он безропотно подчинился. Арина посадила его на лавку, достала из кармашка гребень с длинными редкими зубьями, тщательно расчесала ему волосы и аккуратно, туго перевязала синей лентой из своей косы – а себе тут же ловко приладила линялый старухин лоскуток.
- Вот… Совсем другое дело.
- Будет у тебя дочка – расскажешь, как баловалась, ардарам хвосты перевязывала, - пошутил он.
Аринушка рассмеялась:
- Зачем же расскажу? Познакомлю её с тобой. Пусть привыкает.
Он ничего на это не сказал.
…До дальних холмов доехали легко. Аринушка рассказывала, как пыталась вырастить боярской дочке цветы для светлицы, и как их сперва поела мышь, а потом, когда Арина посадила и вырастила новые – кошка. И как она боялась, что Катерина Гавриловна разгневается, и как та посмеялась. Дорога долго вилась по равнине, а затем круто полезла вверх и потерялась на склоне. Они спешились; Янгул отпустил Басара пастись и пошёл вверх по извилистой тропе, указывая Аринушке путь. Она взбиралась следом – и отчего-то вспоминала, как шла за ним впервые по незнакомому лесу. Точно так же, как тогда, качался теперь перед её взглядом хвост из смолянисто-чёрных волос, точно так же утыкался её взгляд в каменную спину, точно так же шёл Янгул, не оборачиваясь. Разве только сегодня ардар вооружился не луком, а коротким мечом – видно, утром ходил за реку, смотреть расставленные капканы. Меч, прицепленный к поясу, болтался из стороны в сторону, показывая то конец ножен, то рукоять. А это ведь тоже было… Ещё раньше: в тот самый день, когда она впервые увидала его на ярмарке.
Довольно скоро они выбрались на плоскую поляну, поросшую густой невысокой травой. За несколько аршинов до неё Янгул неожиданно обернулся – и подал Аринушке руку: последние несколько шагов по тропинке надо было делать над отвесным северным склоном. Зато на самой полянке, куда привёл её ардар, в самом деле раскинулся настоящий райский сад. Дикие груши и вишни, обступившие полянку с восточной и западной стороны, распустились так пышно, так низко склонили усыпанные благоуханными цветами ветки, что напоминали душистые белопенные валы. Земля под ними была вся сплошь желта от одуванчиков – а оттуда, где они кончались, и зелёный ковёр травы сбегал вниз по крутому южному склону, открывался такой вид, что Аринушка, подняв глаза, ахнула:
- Янгул… Господи, красота-то какая! Как будто весь мир на ладошке!
И верно: под склоном холма простиралась долина, где ярко блестел на летнем солнце узкий приток Темень-реки, шептались на ветру камыши, ветер гладил невидимой рукой изумрудный ковёр луга. Там, где кончался луг, непроходимой стеной стоял ближний лес – и призрачно синел на горизонте дальний. Всё цвело вокруг, и с головокружительной высоты различимы были даже белые и жёлтые пятнышки бабочек, порхавших над лугом.
- Здесь ранним утром, на заре, лучше всего, - садясь на траву, сказал Янгул. – Солнце ещё за холмом, глаза не слепит. Даль вся в дымке. Колокол ранний слышен от вас. И петухи. Но птицы здешние громче всего. Их столько…
Аринушка разулась; опустилась рядом с ним на мягкую траву, ничуть не боясь зазеленить сарафан, и обняла колени руками. Тихонько предложила первая:
- Помолчим?
Ардар кивнул.
Она давно, ещё во время прогулок по лесу, скованному морозным сном, заметила: обыкновенно они с Янгулом разумеют и чувствуют окружающий мир примерно одинаково. И любые слова сейчас будут лишними. Он хорошо понимает, что ощущает она, оказавшись здесь, как сладко ей, в каком восторге пребывает душа. На этой поляне они сегодня вдвоём – как будто больше нет никого в целой земле. Словно они – Адам и Ева, ещё не изгнанные из рая…
Бесконечно прекрасен был мир, окружавший их, и безгранично счастливой ощущала себя Аринушка именно потому, что выпало ей жить на свете и видеть своими глазами его красоту. Она подозревала, что и Янгул думает примерно так же – ведь не зря он столько ждал, чтобы привести её сюда именно в пору цветения, самую мимолётную и самую чудесную.
Не в силах будучи больше сдерживать в груди детский восторг, Аринушка поднялась с земли и подошла почти к самому краю поляны – так, чтобы взгляду открылась прозрачная высота, чтобы захотелось запеть, как птица – и взлететь, раскинув руки.
Ардар поднялся следом за ней:
- Нравится тебе здесь?
Она лишь выдохнула:
- Ох, Янгул!.. – и, обернув к нему лицо, заулыбалась.
Какое-то время они стояли, любуясь солнечной долиной, на некотором расстоянии друг от друга. Потом ардар, осторожно ступая, сократил его и встал у Аринушки за спиной. Теперь она не обернулась, хотя и знала: он совсем близко. Даже ближе, чем тогда, когда они отражались вдвоём в тусклом зеркале. Прохладное дыхание касалось её головы, и отчётливее грома слышался лёгкий шорох и поскрипывание каменных лат. Сердце колотилось быстро-быстро, но Аринушка не шевелилась – только чуяла, как начинает легонько кружиться голова.
Янгул положил тяжёлую ладонь ей на плечо – и сердце ухнуло. Как будто бы прямо туда, вниз: расправило крылья, полетело. Аринушка не шелохнулась, не повернула головы, не издала ни звука. Он слегка сжал пальцы и потянул её к себе. Она послушно переступила на полшага назад – и сразу, всем телом, коснулась Янгула. Он оказался неожиданно тёплым: солнце приятно нагрело каменные доспехи, пока они сидели вдвоём на траве. Ардар положил ладонь на другое её плечо, помедлил – и руки его замкнулись на груди Арины. Ещё одно еле заметное движение – и вот уже она крепко прижата к груди Янгула, вот уже чувствует сквозь рубаху и сарафан прикосновение его живота и ног.
Сердце, поднявшись, как река в половодье, стучало уже где-то между ключиц, и ей было горячо – всей, от пальцев босых ног до русой макушки. Вдохнув, Аринушка медленно подняла руки и положила их, раскалённые, поверх прохладных рук Янгула. Теперь уже он не пошевелился, понимая, что оба желают сейчас одного: чтобы этот миг длился вечно.
В самом деле, всё изменилось вокруг. Вроде бы и небо, и луг, и река, и лес на горизонте были точно такими, как минуту назад – но вместе с тем кто-то словно стёр с картины мира еле заметный налёт. И всё вокруг засияло красками такой чистоты и силы, что Аринушке хотелось плакать от восхищения и невозможности вместить всё, что открылось в это мгновение человеческому сознанию.
Сейчас, когда Янгул обнимал её, крепко прижимая к себе, она не только чувствами, а будто бы и всем телом ощущала, как выходят из берегов две души, переливаются через края земных тел и становятся одной, и как в огромной груди стучит одно на двоих сердце. И чудо это сотворила с ними любовь – соединив каменного ардара и её, земную девушку из плоти и крови. Здесь, сейчас, где у ног их в безмолвном восхищении лежит весь мир, они стали единым целым.
- Это всё, - прошептал сверху его голос. – Большего я тебе дать не сумею.
Теперь ничего не ответила Аринушка – лишь ласково погладила его большие шершавые ладони.
Вниз они спускались в молчании. И, хотя после трапезы на райской полянке, как обыкновенно бывало, они говорили обо всём на свете – самый глубокий след в сердце оставили те объятия над обрывом.
Басар покосился на Аринушку так, словно понимал, что сотворила девушка с душой его хозяина, и она невольно улыбнулась. Они сели на коня вдвоём – точно так же, как садились всегда; ардар чуть толкнул его пятками в бок, и тот послушно зашагал по тропе. И Аринушке показалось смешным, что теперь, когда только что две души слились в одну на вершине холма, они ведут себя так, словно всё осталось, как прежде. Пусть Янгул лишь обнял её – но обнял так, что не требовалось сверх того никаких слов, никаких лишних объяснений. Она любима! И он ею любим…
И ей показалось странным доехать вот так – будто ничего и не было – до самого дома. Не скрепив их соединения безмолвной клятвой уст, не пролив ни единой капли нежности, переполняющей сердце…
Янгул негромко рассказывал ей о красном камне карнеоле. Она слушала, потихоньку наклоняясь всё ближе – и, наконец, решилась. Положила влажные ладони ему на плечи и потянулась горячими, дрожащими от волнения губами к чёрному лицу ардара.
В первое мгновение он чуть заметно подался вперёд, угадав и повторив её движение, и Аринушка успела увидеть, как в ответном порыве разомкнулись его холодные губы. Но в следующий миг Янгул отдёрнул голову – и резко, до боли, зажал ей рот ледяной ладонью. Отвернулся и тяжело произнёс глухим голосом:
- Нет!.. Не целуй меня, Аринушка. Нельзя тебе меня целовать.
* * *
А на четвёртый день вышла Аринушка в садик, села, закручинилась. Болит сердечко, чует беду неминучую, зовёт её скорее за Темень-реку бежать. Да как побежишь, коли потерялось заветное колечко?
Вдруг вылезает из-под земли крот:
- Здравствуй, - говорит, - красна девица! Рыл я намедни новый ход там, где самый густой бурьян да самая глухая крапива, и упало ко мне это колечко. А слыхал я от сороки-трещотки, будто колечко это волшебное, и оттого ты кручинишься, что его потеряла.
Поблагодарила Аринушка доброго крота, надела колечко на палец и скорее к Темень-реке побежала. Бежит по лесу – ветки её по лицу хлещут, коряги под ноги норовят кинуться, кусты за одежду цепляют – словно остановить хотят. Но не замечает Аринушка, спешит, что есть мочи, к другу своему любезному.
Перебежала она через Темень-реку – да так и ахнула. Стоит на берегу её милый друг, в землю врос, в ледяной камень превратился. Не говорит, не дышит; не видит, что пришла к нему красна девица. Пришла, да только поздно…
Заплакала Аринушка горькими слезами, обняла холодный камень:
- Я виновата, мне и ответ держать. Хоть весь свет обойду, а найду способ снять злые чары, расколдую тебя, любезный мой друг! Люб ты мне, дорог – не покину я тебя в беде!
И пошла Аринушка, куда глаза глядят, по заповедному лесу, с одной только думой: как бы друга своего милого оживить, как с заклятьем справиться…
* * *
Янгул спрыгнул с коня; Аринушка, ничего не понимая, хотела спрыгнуть следом, но он властно остановил:
- Не смей!.. Сиди. Я рядом пойду. Сейчас всё скажу. Погоди только. Не торопи.
Он взял Басара под уздцы и повёл за собой по узкой лесной тропе. Аринушка ехала с горящими щеками, опустив взор, и покорно ждала.
Он заговорил нескоро – и Арина, слишком хорошо зная своего каменного друга, угадала по грустному монотонному голосу, как трудно даётся ему это признание.
- Когда я служил у колдуньи, однажды пришлось побывать её игрушкой. Коли ей становилось скучно, она выбирала кого-нибудь из нас, ардаров, и забавлялась. Иной раз велела двоим убить третьего у неё на глазах. Иной раз пробовала разные заклинания. Со мной случилось второе. От её колдовства я получил умение превращать в мёртвый камень всё, что ни захочу. Дерево, медь, золото; цветок, зверя, птицу… То, что я поцелую, немедленно превратится в камень. Вот и всё. Помню, как смеялась она, протягивая мне крыс, лягушек и змей. Требовала, чтоб я их целовал. И я целовал. А она хохотала, глядя, в каких позах они застывают навсегда. Ей была игра на один час. Мне – на всю жизнь. Если ты поцелуешь меня, Аринушка…
Он не закончил – только опустил голову и зашагал быстрее, ведя Басара в поводу. Арина, не удержавшись, всхлипнула и громко заплакала, роняя слёзы в гриву коня. Пройдя ещё немного, ардар наклонился и сорвал желтевший в траве лютик. Остановился, обернулся к девушке:
- Смотри.
Поднёс к губам, на мгновение прижал – и отнял: ледяным, мутным кусочком ногата.
Аринушка закрыла лицо руками. Но рыдания прорвались из груди, зажать их дрожащими пальцами она не смогла.
- Господи… Янгул… Что же делать теперь?!
Он ровно произнёс:
- Ничего. Я пытался найти того, кто снимет заклятье. Некоторые брались. Но ничего не смогли изменить.
- А ты… А людей… ты тоже целовал?
- Да, - признался ардар. – Как-то раз встретил в лесу девушку. Она была не как ты, другая. Но тоже не испугалась, заговорила со мной. Я думал, она станет мне другом. Но она лгала. Притворялась. А сама искала случая убить. Она больше слушала молву, чем своё сердце. Я доверился ей. А она предала. И как-то раз подошла, потянулась, чтобы поцеловать. Но в руке за спиной держала камень… Ты видела её. Ты однажды даже спросила, отчего у неё такое злое лицо.
Он вновь надолго замолчал. Арина рыдала, судорожно хватая воздух, и даже Басар, понуро опустив голову, шагал медленно, непривычно тяжело.
- Не знал я, что так обернётся. Придётся расстаться нам, Аринушка. Вот и всё. Конец нашей сказке.
Тут уж она не стерпела: спрыгнула с коня, едва не покалечившись, и бросилась ардару на грудь:
- Нет! Нет, нет, нет, Янгул, нет!.. Прости меня!.. Теперь, когда я знаю, я сдержусь, я…
Он расцепил её руки, сомкнутые у него на шее, медленно опустил их, взглянул в заплаканное лицо:
- Теперь уже я не сдержусь, милая. Полюбил я тебя. Крепко полюбил, родная. Не знаю, как люди любят – но кажется мне, что так же… Нельзя нам больше видеться с тобой. Я и думать не мог, что так получится… Да вот – вышло.
Она уткнулась лбом в холодную грудь ардара, вновь отчаянным движением положила руки ему на плечи:
- Янгул… Янгул… Может, сумеем придумать что-нибудь? Может, будем видеться хоть изредка, хоть на минуточку?
- Нет, Аринушка… Я ведь чуть не погубил тебя тогда, сонную. Чуть было не поцеловал. В последний миг опомнился. Такого везения не будет больше. Не могу я допустить, родная, твоей гибели. О матушке подумай: что с ней будет? Обо мне подумай… Нет, Арина. Возвращайся к себе. Возвращайся домой. Я ведь ардар… Я и так, без заклятья, тебе не пара. Найдёшь себе хорошего человека, выйдешь замуж, заживёшь своей семьёй… А для меня ты большим счастьем была. Я тебя никогда не забуду.
- Янгул… Янгул, родной мой, любимый мой! Куда я пойду? Да как же я смогу теперь – без тебя?..
- Сможешь. Это только поначалу думается, будто не сможешь. А ты сильная. Храбрая. У тебя вся жизнь впереди.
- Не нужна она мне без тебя, Янгул!..
- Это кажется только. Пойдём… Подарки мои заберёшь на память, и провожу я тебя.
- Янгул… Погоди… Постой… Не выдержу! Сердце сейчас разорвётся…
Она приникла к его груди, низко нагнув голову. Ардар тяжко вздохнул, обхватил её руками и крепко, отчаянно обнял. Он ждал, что этот миг когда-нибудь наступит. Ждал ещё с зимы, как горькой неизбежности. И теперь испытывал даже чувство сродни облегчению: ну, вот и прошло мучение. Оборвалось. Да ведь… иного конца не могло и быть.
Аринушка прижалась к нему всем телом – и, рыдая, стала слепо, безумно целовать в каменное плечо. Он вздрогнул; взял её за горячие руки, отстранил:
- Что ты делаешь?.. Аринушка, родная моя… Не надо. Не надо, любимая. Мне же больно.
* * *
Наутро даже показалось, что всё самое тяжкое осталось позади. Всё привычно; всё, как всегда. То же солнце, тот же воздух, тот же лес вокруг. Да, больше никогда не поедет он на берег, к мосту, встречать Аринушку. Больше никогда не ступит она на порог его дома. И не обманешься: на столе, почти на самом краю, лежит колечко с синим камнем. Если не утерпит Арина, если побежит к нему – не переберётся через Темень-реку. Да и ни к чему будет это. Ещё несколько дней – он приберёт в избе, положит самое нужное в дорожную суму и покинет этот край. Немало на земле густых лесов. Где-нибудь да остановится, где-нибудь да начнёт заново свою жизнь, такую же стылую и одинокую, как прежде. Что поделаешь! У каждого своя доля. Камню ли бояться вечного одиночества?
Так протянулись два дня; началась новая седмица. Первое, о чём он вспомнил утром, открыв глаза и шагнув от стены – сегодня Арина не придёт. Сегодня не увидятся они. Не будут разговаривать, не станут вместе работать в саду, не пойдут гулять заповедными тропами… Не заведёт она, сидя за прялкой, любимой песни, не будет смеяться, рассказав шутку, не обернётся у самого моста, как делала всегда:
- Прощай, Янгул! До встречи!..
Ничего этого не будет. Что ж… У неё своя судьба. Тёплая, человеческая. С мужем, с детишками…
Он опустил веки, задумчиво потрогал стянутый на затылке хвост: её лента…
«Зачем же расскажу?.. Познакомлю дочку с тобой. Пусть привыкает!..»
Этого тоже не будет.
Пересилив себя, он стал приводить в порядок избу. Жёг всё ненужное, мыл горшки и крынки, переставлял и перекладывал вещи. Следовало готовиться к отъезду, следовало, по крайней мере, хоть чем-то себя занять.
Постепенно работа отогнала тяжёлые мысли, и где-то перед обедом он легко, привычным движением откинул крышку сундука: хотел положить туда пару полотенец, которые едва ли кому пригодятся в пустой избе. Откинул – и первое, что увидал – узорный бархат шубы.
Вскочил, с грохотом захлопнул сундук, поспешно шагнул назад – но было поздно. Он внезапно, в один миг, осознал самую суть жгучей неизбежности:
НИКОГДА.
И прежде, чем успел подумать что-то ещё, в грудь словно ударила острая стрела – и по холодным щекам ардара полились слёзы. Больно стало дышать, всё вокруг закружилось, смешалось, поплыло. Он попытался вдохнуть – но вдох прервался на середине, выпустив из горла короткий и жалкий всхлип. Янгул стоял, растерянно опустив голову, прижав ладони к мокрому лицу, часто моргая – и не знал, что делать, как остановить слёзы. Они всё бежали и бежали, и всё тело охватывала боль – точно кто-то тыкал ему в бока, в спину и в грудь горящим факелом, и жар огня, проникая сквозь каменный доспех, заживо ел нутро. Ни разу за свою жизнь ему ещё не доводилось плакать: ардары не ведают, что такое слёзы. Теперь-то он знает ответ. Слёзы – это пролившееся из глаз горе. Отчаяние бессилия что-либо изменить, отчаяние осознания, что не сегодня только, а никогда, никогда больше он не увидится с Аринушкой. Его любовь – живая! – навсегда похоронена в прошлом.
Слёзы начали безжалостно жечь щёки. Он вновь поднял руку, чтобы отереть их – и, охнув, попятился, схватился непослушными пальцами за печь. Перед глазами замельтешили слепящие искры, и будто бы тот невидимый великан, что пустил в него стрелу, истыкал факелом, теперь накинул плотные петли ремней и сдавил со всей силы, не давая сделать вдох. Янгул медленно сполз по белому боку печи, оцарапав её твёрдыми латами, наугад сел на лавку и схватился рукой за грудь. Там, внутри, в один миг выстрелил из крошечного семечка и раскрылся вширь чудовищный цветок боли.
Ардар прижал ладонь к груди, пытаясь хоть как-то унять эту нестерпимую боль – но пальцы не слушались, немели. Мелькнула мысль, что именно так, должно быть, и умирают. А за ней пришла вторая: может, так оно и лучше…
Но тут волна боли неожиданно схлынула. Янгул жадно схватил воздух открытым ртом, услышал – словно бы в ответ, издалека – свой стон…
И вдруг почувствовал, что там, под прижатой ладонью, всё сильней и сильней, всё уверенней, всё громче бьётся в груди человеческое сердце.
* * *
Долго ли, коротко ли – набрела Аринушка в самой густой чаще на избушку. Стоит избушка на курьих ножках, вокруг острый тын, а на каждом колу – по лошадиному черепу. Ступила Аринушка на двор – ворота сами собой за нею захлопнулись. Испугалась Аринушка – да делать нечего.
- Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка тотчас повернулась. Вошла Аринушка, смотрит – сидит в избушке баба Яга, костяная нога, зубы на полке, нос в потолок врос.
- Фу, фу, фу, - говорит, - русским духом пахнет! Дела пытаешь, красна девица, али от дела лытаешь?
- Дела пытаю, бабушка.
И рассказала Аринушка бабе Яге, какое несчастье с ней приключилось. Выслушала её баба Яга, призадумалась:
- Постой-ка, постой, красна девица… Уж не ты ли к сестре моей младшей, Яге Ягишне, за зельем приходила?
Говорит Аринушка:
- Я, бабушка, и приходила. Вместе с другом моим, ардар-камнем. А теперь он в беде, и как помочь ему – того не ведаю…
- Что ж, сослужишь мне службу – научу тебя, как его расколдовать.
Согласилась Аринушка. Баба Яга дала ей костяной уток и клубок ниток:
- Сотки мне, красна девица, ковёр. А я тем ковром лес на вечерней заре покрывать буду, чтоб ни одна птица к моему дому не подлетела, ни один зверь не подбежал. Не смотри, что клубок мал: каждую полночь будет добавляться в нём ниток ровно столько, сколько ты за день превратишь в полотно. Справишься – помогу в твоей беде, не справишься – пеняй на себя. А чтоб работалось тебе побыстрее, отберу я у тебя твой звонкий смех.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу, взяла нитки и уток из кости – и поспешила домой. Как пришла в избу – сразу села за работу: хочется ей ардара своего спасти, болит о нём сердечко.
День за днём как дождь дождит, неделя за неделей как река бежит. Ткёт Аринушка ковёр, ткёт, не отдыхает. Побледнела, иссохла, с подружками хороводы не водит – знай сидит дома за кроснами. Защебечет ли птица за окном, захохочет ли ребёнок за околицей, подружка ли шутку расскажет – не смеётся Аринушка, не улыбается. Пальцы от работы загрубели, капают на ковёр горькие слёзы, а волшебным ниткам всё нет и нет конца. Но ткёт Аринушка, обета не оставляет. Одна дума у неё на сердце, одна печаль: хочет она оживить своего каменного друга…
* * *
В деревне поговаривали: порчу кто-то навёл на Марфину дочку. Не иначе красоте её позавидовал… Исхудала девица, бледная стала, молчаливая. Да только не всё, что желал злыдень, удалось: женихов-то он от Аринушки не отвадил. Ведь кроме давней подружки. Любушки, хаживает к Марфе в избу и Петя, кожемякин сын. Вот уж парень – загляденье! Между Марфой и Пелагеей, кожемякиной женой, дружба давняя. Вот видать, и дети подружились, по сердцу пришлись друг другу. Ну, а коль пришлись – знать, после Усекновения, в новом году, жди весёлой свадьбы.
Так судили в деревне. И Марфа благодарила всех святых, что так. Знать, никто, кроме неё, не видал Аринушку вдвоём с каменным чудищем той майской ночью. И Любушка, добрая подруга, никому не сказала лишнего слова. Но сердце сжималось всякий раз, когда Марфа смотрела на свою единственную дочь. Уж сколько времени минуло, сколько воды утекло – а дочку словно подменили. И до сих пор Марфа просыпалась порой по ночам от слабых, жалобных стонов, укрывала Аринушку, крестила, кропила избу святой водой. И резал, как по живому, сонный шёпот дочери:
- Янгул… Любимый мой…
По первости Марфа радовалась, что пугающим встречам пришёл такой нежданный и бесповоротный конец. Думалось: ну, потужит Аринушка, покручинится немного – а там и успокоится. Делать-то нечего, а слезами горю не поможешь. Забудет своего проклятого ардара, посмотрит наконец на Пелагеиного Петеньку…
А она едва не каждый день, даже если не шла к боярскому двору, надевала то бусы, то серьги, а то кольца хитрой работы, из невиданных каких-то камней, один другого краше… Чуть не целый ларец был у неё. И всё его, истукана, подарки… Всё память.
Чем помочь доченьке? Как вернуть блеск глазкам, щёчкам румянец, губкам улыбку? Болело у матери сердце – да изменить едва ли что могло.
С началом Великого поста Петя стал всё чаще навещать Аринушку. Приносил сласти, занимал её самыми разными историями – и выдумками, и правдами. Марфа радовалась ему, как родному, расхваливала перед дочкой, сколько могла: и умён он, и красив, и ремесло знает, и говорит так складно – заслушаешься! Аринушка не перечила. И только раз в сердцах швырнула гребешок, которым чесала косу, бросила на стол зеркальце и расплакалась:
- Матушка, тошно мне! Я спрошу его о чём-то, а он мне в ответ: и так, Аринушка, может быть, и сяк, а в таком селе однажды иначе было, а в этаком городе и вовсе было наоборот! Да ещё вдогон расскажет, как ему про то батюшка поведал, да как он сам про то думал, ребёнком будучи! Не могу я! Хоть бы раз сказал просто: «да», или «нет», а то сил моих нет больше!.. Как дырявый куль с горохом, сыпет и сыпет… Хороший он парень, ладный, добрый, работящий – всем вышел! Да только я другого люблю, матушка, и ты про то лучше всех знаешь.
- Околдовал, - горько вздохнула мать. – Околдовал, аспид каменный!..
Она тихонько ответила:
- Чтоб я от тебя, матушка, дурных слов про Янгула не слыхала больше.
- Это что ж за дерзость? – охнула Марфа. – Чтобы дочь мне указывала, как булыжник называть?! Знать, ардар твой тебе дороже родной матери…
- Был бы дороже – пришла бы тогда пешая, на заре.
Марфа смолчала; отвернувшись, утёрла слезу краешком передника.
После Крестопоклонной седмицы Арина вдруг позвала Петеньку гулять – и вернулась с лёгкой улыбкой на губах, румяная от мороза. Марфа возблагодарила было Бога – да только от радости её не осталось и следа, когда через несколько дней Петенька вновь шагнул на порог. Одного взгляда в его ясные, синие глаза хватило, чтоб понять: без утайки рассказала Аринушка парню, отчего холодна с ним. Да ещё, видать, прибавила, чтоб оставил её, не приходил больше…
Но он не послушался. И ближе к Пасхе Марфа с гулко бьющимся сердцем спросила – словно походя, как о чём-то случайном:
- А что ж, коли посватается Петя…
Арина молча заплакала. Потом утёрла слёзы, высморкалась в платок:
- Матушка… Это только в сказках невозможного ждут и дожидаются. А у нас здесь, чай, не сказка. Возьмёт меня такую – пойду. Деток ему подарю… Он-то в чём провинился? Полюбилась я ему… А мне всё равно. С милым никогда не быть; либо одной век вековать, либо…
Она не договорила, расплакалась снова. Но Марфа рада была слышать и такой ответ. Думала про себя: вот поживут вместе, стерпятся, привыкнут друг к другу… А там родятся детки – оттает сердце у Аринушки… Господь поможет, не оставит. Беду отведёт…
Да только ночью вновь пробудилась оттого, что дочь стонала во сне, звала своего ардара, звала – и не могла никак дозваться…
Помогала Арине и подружка, Любушка. Они часто бродили вдвоём, или сидели в избе, вышивали – и Аринушка всё рассказывала, всё вспоминала. Любаша терпеливо, внимательно выслушивала её, и находила даже слова утешения – у тех, кто умеет чувствовать чужую боль, слышать чужое горе, они отыщутся всегда.
Иногда Любушка даже вопрошала о чём-либо сама – и Арина радовалась, как дитя, отвечала. Узнала Любушка и про то, что спят ардары стоя, и про то, что дышат и едят как люди, и про то, что сердце у них не бьётся, и потому они холодные. Удивилась, услыхав: и латы, и наручи, и сапоги, и всё остальное, что кажется монолитным камнем, на самом деле искусно сработано из колдовского материала. И снять его можно, и движениям он не мешает, но едва ардар прекратит шевелиться – станет недвижно или заснёт – тут же становится твёрже камня.
- А там-то, под одёжей… Он что ж… так-таки каменный? Али как человек… хоть немного?
- Он как-то наручь снимал при мне… Каменный. Рука каменная.
Люба зябко передёрнула плечами:
- Ох… Как ты не боялась его такого?
- Да ведь добрый он… Хорошо мне с ним было. Легко так… Словно много лет до этого дружили.
Любушка видела, что дело у Арины с Петенькой хоть и очень медленно, а движется к свадьбе; и обидно до невозможности было сознавать, что вместо неё, весёлой, здоровой, тот выбрал исхудавшую, потухшую Арину. Но Любаша понимала: обвинять в том подругу смешно. Насильно мил не будешь… Если запала в душу Петеньке Арина – значит, так тому и быть. В самом деле, кто возьмёт её, такую, всю в слезах по этому её Янгулу? Распростились они в июне, нынче март на дворе… Пока будет изживать его из сердца, стирать из памяти, на душе рубцы изглаживать – глядишь, и молодость пройдёт. А она-то, Любаша, молодая, жаркая – неужто другого ладного парня себе не отыщет? Вон, Архип из Ольховки – чем ей не пара? Чернобровый, волосы кучерявые тёмной волной… А поёт как!
Одно лишь казалось ей странным: когда любят, не могут прожить без того, чтоб лишний раз не взглянуть на сердечного друга, чтобы хоть парой слов с ним не перекинуться. Отобрал ардар у Аринушки колечко – но сам-то уж наверное мог прийти, взглянуть на милую… Да только сгинул он тогда, в начале лета, и больше Аринушке не показывался. Она крепко верила в то, что сдержал он своё обещание: уехал далеко-далеко. Но Любушка с грустью думала: стало быть, правду говорят люди, что каменное у ардара сердце.
* * *
Уж не считала Аринушка, сколько времени прошло. Притомилась она как-то вечером, заснула за кроснами. Оставалась у неё маленькая ниточка: закрепила она узелок, отрезала её да на блюдечко положила. Давно уже знала: ровно в полночь появится на блюдечке вместо оставшейся нитки новый клубок.
Проснулась Аринушка, когда петухи пропели, глядь – нет на блюдце клубка! Забилось её сердечко. Поскорее сняла она сотканный ковёр и побежала в зачарованный лес, к бабе Яге. Вошла в избушку на курьих ножках, развернула своё полотно:
- Вот, бабушка, соткала я тебе ковёр.
Смотрит Яга – дивится: сроду не видала такой ладной, красивой да ровной работы!
- Сильно же ты любишь его, красавица. Ну, а раз так, попрошу я тебя ещё кое-чем помочь мне, старой. Я уж слаба, глаза плохо видят – а нужно мне кружево, из паучьей нити сплетённое, чтоб сети в воду ставить. А то повадились русалки заветные лилии рвать на моём берегу. Сплетёшь кружево – тогда уж и скажу, как ардара твоего оживить.
Делать нечего, согласилась Аринушка. Дала ей баба Яга завязанный горшок, доверху полный пауками:
- Дома снимешь тряпицу, выпустишь ткачей. Будут висеть по углам, нитки тебе сучить. Так уж и быть, верну тебе твой смех – но, чтоб споро работалось, отберу твой острый слух.
Взяла Аринушка горшок с пауками и побрела домой, слезами омываючись. Ни птиц пения не слышит, ни ручьёв журчания, ни своих шагов. И собаки в деревне лишь пасть открывают, и петух на заборе лишь шею вытягивает, и матушка родимая лишь губами шевелит – ничего не слышит Аринушка.
Но всё так же болит сердечко, стонет, хочет спасти милого друга, оживить застывший камень…
* * *
Любушка собиралась в Ольховку, звала подружку:
- Аринушка! Ну, пойдём, родненькая! Хороводы поводим, попоём, потешимся! Архипа того самого покажу тебе – вот соловей! Так поёт, что душеньке в груди тесно, взлететь хочется!
- Нет, Любушка. Нет, милая. Спасибо тебе… да не пойду я. Не то матушке помочь не успею. А ведь завтра к Катерине Гавриловне…
- Ох, горемычная… Ну, ладно, Бог с тобой. Побегу я…
- Беги, Любушка.
Любава прикрыла за собой калитку и пошла по дороге, глядя под ноги, чтоб не вступить невзначай в прозрачную лужицу талой воды. Влажный, густой апрельский ветер пахнул в лицо, невольно заставив Любушку поднять личико и улыбнуться весне. Над голым лесом скользил в синеве клин перелётных птиц; лес тянул ветви, махал ему, будто приветствуя.
- Э-эй! – громко крикнула Любушка, задрав голову, и тоже замахала руками, - Эй!.. С возвращением!
Избы ещё пахли куличами, висели на окнах чистые занавески, при встрече народ христосовался, менялся крашеными яйцами. Солнце нещадно топило снег; он отступал, сползая в низины, и обнажал взгорки. Весело щебетали воробьи и синицы, весело хрустела под ногами намёрзшая кое-где за ночь ледяная корка.
- Ух! – сказала Люба, увидев, что торная дорога до соседнего села превратилась теперь в огромную непроходимую топь.
До Ольховки по большой дороге идти было совсем ничего; крюком, через рощицу, подольше – но выбирать не приходилось. Любушка повернула на утоптанную тропку и побежала вперёд. Самое трудное будет, пожалуй, пройти по самой кромке ручья – так, чтобы не оступиться и не шагнуть ненароком в ледяное крошево. Был и третий путь в Ольховку, безопасный и удобный даже в распутицу, но он был ещё длиннее, шёл, огибая рощу – и Любушка, положась на «авось», побежала той дорогой, что выводила на берег ручья. Побежала, поругивая про себя тех, кто подобным образом сокращал путь, коли ехал верхом: от брызг и осколков льдин, вылетавших из-под копыт, и становилась корявой да скользкой и без того опасная тропа.
Она всё никак не могла решить, нравится ли ей Архипушка так же сильно, как нравился когда-то Петенька. Может, выдумала она всё, чтоб потешить сердце, чтоб не горевать о кожемякином сыне? А жалко, всё-таки; жалко, что не сложилось, не сбылось… Ведь не столько любит Петенька Арину, сколько просто втемяшил себе в голову, будто она одна нужна ему в целом свете. Привык к ней, привязался… Не было там никогда большой любви. И уж по всему видать, что не будет. Жить будут ровно да тихо, по-христиански… Может, для них так и хорошо…
Но самой Любушке хотелось, чтобы обязательно случилась в её жизни большая, горячая и счастливая любовь. Чтоб, как в сказке, рука об руку пройти через всю жизнь и умереть в один день! Она, размышляя о том, улыбалась, глядя в синее небо, куда тянулись неодетые ветви деревьев. Вслед за нею, не желая ехать дальним путём, на тропу свернул всадник. Но Любушка так замечталась, что даже не рассердилась на него. Напротив: слушая перестук и влажные шлепки копыт, думала: вот, вот какой должна быть любовь! Чтоб сердце билось, замирало; чтоб колотило, как копыта по дороге, будило от зимнего сна всю землю!
Но тут, нарушив плавный лебединый полёт мечты, кряквой метнулась в голове мысль: не проедет всадник-то!.. Не пройдёт он по ручью. Ведь на прошлой седмице повалило там старую ель. Человек протиснется, а верховому никак: не объехать, не перескочить.
Любаша вдохнула, обернулась, чтоб предупредить проезжего – и выдохнула криком, увидав, что за всадник ехал за нею след в след.
Он, видно, хотел зажать её именно там, в самом узком месте скользкой тропы, где не сбежать, и не сделать шага ни вправо, ни влево – но Любушка оглянулась раньше времени. В ответ на её истошный визг он придержал коня; терпеливо дождался, когда иссякнет крик, и глухо произнёс:
- Здравствуй, Люба.
Она попятилась; наткнулась на ивовый куст, присела на постыдно задрожавших ногах. Да, прежде страсть как любила поболтать о нечисти, обитающей в лесу – так, чтоб мурашки по коже и засыпать было жутко, но одно дело россказни, и совсем, оказывается, другое…
Ой, да кто же знал, что ардары такие страшные?!
Внезапно колесо мыслей, выбитое из колеи ужасом, вскочило обратно – и всё, что было известно Любушке, разом намоталось сверху, как пакля на ось. Девушка провела тыльной стороной руки по губам, выпрямилась, взглянула на всадника и нетвёрдым голосом спросила:
- Это не ты Янгул?
И сама испугалась слов, выпущенных в сырой воздух. Почудилось: вот сейчас он, неведомо на что рассердившись, в одно слитное движение выхватит из ножен короткий меч и разрубит её наотмашь с головы до ног… Но чёрный всадник лишь слегка опустил подбородок:
- Я.
Помолчал немного; снял с поводьев руку – в каменных пальцах тускло блеснул медный ободок.
- Раз уж ты знаешь… Передай ей это кольцо. Скажи: пусть придёт хотя бы раз. Не могу больше без неё.
Он тронул коня и медленно поехал на Любушку. Она, как заворожённая, подставила было ладонь – но вдруг резко отдёрнула и спрятала руки за спину.
Он глядел на неё сверху, не понимая. Справившись с комом в горле, Любаша ухватила ртом побольше холодного воздуха и заговорила незнакомым, низким голосом:
- Нет, Янгул, не передам. И так ты её измучил. Коли хочешь повидать – сам к ней приходи. Как честный человек… А то – в лес девицу звать… Довольно уж...
Сказала – и зажмурилась, ожидая удара. Сердце бешено билось, и горела в нём яркая, отчаянная мысль: ну и пусть! Ну и пусть рубанёт! Не жалко! Да кто ж ещё ему, уроду, в лицо правду-то скажет, если не она?.. Чай, не его каменное сердце от боли корчилось, когда неделями напролёт плакала Аринушка, таяла на глазах!..
Но ничего не случилось. Любушка приоткрыла один глаз, потом другой; потихоньку расправила плечи. Ардар неподвижно сидел в седле, глядел на Любушку чёрными глазами. Потом отвёл взгляд, коснулся им дальних деревьев – и, повернув коня, молча ускакал прочь.
Любушка хотела как ни в чём не бывало зашагать дальше, но почувствовала, что от пережитого страха дрожат ноги. Очень некстати память выдернула из своего расписного сундучка слова Арины:
- Он меня обнял тогда крепко-крепко…
И Любушка, охнув, как старуха, села под куст в мокрый глубокий снег.
* * *
Днём и ночью плели пауки длинные, прочные нити, днём и ночью плела Аринушка из тех ниток кружево. Не смеётся, не улыбается, не разговаривает ни с кем – знай, плетёт кружево для бабы Яги. Уж и реки льдом покрылись, и снег весь белый свет замёл – ничего не видит Аринушка, только на работу свою смотрит. Уж и птицы вернулись, и реки вскрылись вновь, пришла весна – да только и это не радует Аринушку. Ничего не надобно ей, только бы выручить друга сердечного, только бы снова рядом с ним быть…
И вот однажды проснулась Аринушка поутру, глядь – нет больше в избе страшных пауков. Догадалась она, что соткала кружево, побежала скорее в лес, отдала его бабе Яге:
- Вот, бабушка. Выполнила я твою просьбу. Помоги же и ты мне теперь…
Вернула ей баба Яга прежний острый слух – и говорит:
- Не так быстро, девица. Сослужишь мне последнюю службу – так и быть, научу тебя, как мёртвый камень живым сделать.
Заплакала Аринушка горше прежнего, да что поделаешь? Баба Яга дала ей горшочек, доверху полный пшеницы:
- Повадились у меня мыши зерно портить. Стала я перебирать, да мешок-то и просыпала, всю пшеницу с грязью смешала. Перебери мне её, очисти от сора, в новый мешок сложи – вот тогда и поговорим, коли выполнишь. А коли не выполнишь – пеняй на себя! Не смотри, что горшочек мал: сколько за раз переберёшь, столько в нём тотчас прибавится. А чтоб работалось тебе спокойнее, как ступишь на порог, отберу я силу у твоих резвых ножек.
Идёт Аринушка из зачарованного леса домой – слёзы ручьями текут, в горшочек с пшеницей капают.
- Ах, - говорит, - друг мой милый! Зачем я тогда матушке про колечко сказалась? Зачем вовремя к тебе не пришла?
Но не слышит её любезный друг. Стоит он над Темень-рекой недвижным утёсом, ни вздохнуть, ни шевельнутся не может…
* * *
Басар, сделав несколько последних скачков по лесной тропе, выбрался на дорогу и перешёл в галоп. Ехать этой дорогой средь бела дня, не таясь, ещё год назад он бы, наверное, не посмел.
Но тогда всё было иначе… Даже сердце в груди, несмотря на любовь, было ещё мёртвое, каменное.
Что скажет он? С чего начнёт? Как объяснит, почему снова оказался в этих краях? Где отыщет слова, что вместили бы всё, произошедшее с душой за минувший год?
Как уехал навсегда, как скитался в тоске, искал, где поселиться… Как нашёл; как понемногу отстроил заброшенный дом на опушке чужого, диковинного леса, за которым открывалось бескрайнее тёплое море. Как почти уже привык, как уверился: пережито, переболело, подёрнулось пеплом…
И как потом в синем горячем небе пролетел над его головой клин перелётных гусей, и как второй раз в жизни полились по каменным щекам человеческие, обжигающие слёзы. Гуси летели на север, домой. Туда, где впервые встретил он Аринушку, где узнал её и полюбил всей душой.
Как защемило тогда сердце!.. Как сжался весь белый свет до одной лишь мысли, одного слова: поеду! Вернусь! Не могу жить больше, не ведая: как она? Что она? С кем…
Вот тогда-то и перестал хорониться по оврагам, кутаться в ночную мглу. И женский крик, и детский плач, и крепкую ругань слыхал в свою сторону. Видел и злые, волчьи взгляды из-под человечьих бровей. Но никого из этих людей не запомнил.
Запомнил другое: круто уходила вверх дорога от реки и стояла, покорная и жалкая, лошадёнка, впряжённая в сани с болком. На переправе треснул лёд; сани накренились, застряли, вытащить их лошадёнка не могла. Переправа встала, на берегу собрался народ. Все кричали, наперебой советовали, качали головой, хмурились. Кто-то притащил длинные палки, чтоб подсунуть под полозья, кто-то подвёл второго коня. Но сани встали намертво. Янгула даже не сразу заприметили в толпе: он успел разобраться, что случилось, прежде чем какая-то баба углядела его и заверещала.
Он тронул пятками Басара – конь осторожно спустился по склону, кроша копытами спёкшийся наст, и ступил на лёд. Доехав до середины реки, Янгул спешился и отпустил Басара. Тот, повинуясь знаку, послушно вышел на противоположный берег – народ расступился в молчании. Ардар прошагал почти до самых саней и глянул в полынью, где плавали осколки льда. Дна было не видать – только стылая чёрная вода сердито огибала полоз. Ему подумалось, что едва ли здесь, у берега, больше, чем малая сажень до дна. А если и больше, что с того?
Он сделал осторожный шаг вперёд, потом ещё полшага – и спрыгнул прямо в полынью. Воды оказалось по пояс – но даже его, каменного, она обдала таким холодом, что на миг перехватило дыхание. Нащупав ушедший под воду полоз, он мигом понял, в чём дело: откатившись, тот прошёл под корягой, и при движении вперёд она цеплялась за копыло, не давала ходу. Янгул попытался отвести её в сторону, но ему не удалось. Тогда он двумя руками взялся за полоз, потянул на себя и чуть вверх – и крикнул на берег:
- Тащи!
Мужик в потёртом полушубке, что впряг своего коня, хлестнул его; очнувшись, подалась вперёд и измученная лошадёнка.
- Но! Но, но! Давай, давай, давай, родимые-е, дава-ай! – кричал крестьянин; копыта лошадей скребли утоптанный снег. Сани вздрогнули, скрипнул болок; Янгул со всей силы дёрнул полоз на себя, приподнял – и коряга соскользнула, с плеском ушла в воду. Он подтолкнул ещё раз – и по толпе пролетел радостный вздох: сани выехали на берег. Янгул выбрался следом, прорубив себе дорогу коротким мечом; стряхнул с доспеха налипшие льдинки. Выливать воду из сапог на глазах у всей переправы он не собирался, и хотел уже кликнуть Басара, чтобы продолжить путь. Но тут к нему робко приблизился седой, с выщипанной бородёнкой, старик – хозяин саней. Остановился чуть поодаль и громко сказал сиплым, дрожащим голосом:
- Спасибо!
Второй – тот самый, в потёртом полушубке – крепкий, широкоплечий мужик с тёмной бородой, крикнул тоже:
- Спасибо!
Третьей была женщина: как понял Янгул, дочь или невестка старика. Опустив лицо, казавшееся особенно бледным от туго намотанного тёмного платка, тихо произнесла, когда Янгул поравнялся с нею:
- Спаси тебя Бог…
Он опрометчиво обернулся, чтобы пожелать того же – она вскрикнула и заслонилась рукой.
Но он всё равно запомнил их – всех троих. Ему даже казалось: если где-нибудь встретит через много лет, в ярмарочной пёстрой сутолоке, узнает непременно.
Куда бы ни держал теперь путь Янгул, Священное Писание и Псалтырь, подарки Аринушки, всегда сопровождали его в дороге. Жить так, как заповедал жить на земле Христос, бывало подчас неимоверно трудно. Но Янгула никогда не покидало одно давнее воспоминание: как он, растерянный, потрясённый, стоял в крепости, озираясь по сторонам, а вокруг недвижными холмиками праха и песка лежали те, кто ещё мгновение назад были такими же, как он, каменными воинами. Это был тот день и час, когда он впервые задумался об устроении мира. И попытался ответить себе на вопрос, отчего не рассыпался в пыль вместе с другими ардарами. Зачем дана была ему эта жизнь? Зачем сохранена?
И когда Аринушка принесла ему книги, он прочёл в них именно то, что давно уже смутно чувствовал своим холодным сердцем. А теперь именно в них и в своей вере Янгул находил единственное утешение и единственную опору. Возможно ли будет найти слова, чтобы объяснить всё, произошедшее в его душе за этот год? Выразить всё, ничего не упустив? Едва ли возможно. Да и так надо ли?..
…А в оставленном доме, в заброшенном садике всё, всё напоминало об Аринушке, и только о ней. Живо вспоминался её ласковый голос, её взгляд и песни, её тёплые руки у него на груди… Он помнил всё: вот здесь она полола, вот здесь стояла, поливая пересаженные цветы, а вон там он подобрал её, сонную, на руках внёс в открытую дверь… И ему даже чудилось, что где-то очень далеко, в глубине мутного зеркала, всё ещё живёт её отражение в тёплой шубе, где она – такая растерянная, такая красивая, такая нежная…
И статуя из зелёного камня всё так же сжимала в холодной руке красный орлец, остро напоминая о том, что было бы, не стукни вовремя крышка сундука. Но милое личико Аринушки, её приоткрытые губы были тогда так близко, так…
…Он вылетел из-за поворота, и верный Басар оказался голова к голове с буланым коньком, впряжённым в телегу. Конёк всхрапнул и дёрнулся; все, кто сидел на телеге, разом подняли крик. Но Басар толкнул копытами дорогу и раз, и другой – и эти люди тоже навсегда остались позади, не обретя ни лиц, ни имён.
Он ещё только спускался с пригорка, приближаясь к развилке, на которой той памятной ночью простился с Ариной – а по дворам уже бежали мальчишки, и перелетало по воздуху то любопытное, то испуганное:
- Ардар!
Он въехал в молчаливую, неживую деревню. Всё затаилось; не дыша, провожало его недобрым взглядом в щели ставен.
Янгул знал: сегодня поутру Аринушка, как обыкновенно, ушла к боярскому двору. Но сейчас – после долгого, от полнолуния до новолуния, раздумья – он ехал не к ней.
У заветного домика с резными ставнями он осадил Басара и спрыгнул на землю. Сам открыл ворота, ввёл коня во двор, привязал. Ни мгновения не медля, поднялся на крыльцо и вошёл в избу, не стукнув ни в дверь, ни в окошко.
Марфа Никитична замешивала тесто для хлеба и стояла к окнам спиной: незваного гостя она услыхала, лишь когда тот шагнул из сеней на порог, и скрипнула половица. Повернулась к дверям – и, застонав, стала медленно оседать, хватаясь дрожащей рукой за печку. Жалобно, протяжно охнула:
- Го-о-осподи Иисусе… - и грузно опустилась на лавку.
Янгул отыскал взглядом красный угол, перекрестился на иконы, поклонился – и только после этого повернулся к хозяйке:
- Здравствуй, Марфа Никитична.
В её глазах уже стояли слёзы – и, едва он шевельнул чёрными губами, сорвались и покатились по морщинистому лицу. Какое-то время она лишь молча всхлипывала, дрожа, а потом тихо спросила:
- Зачем ты пришёл? Что тебе ещё-то надо?
- Хотел поговорить, - негромко отозвался ардар.
- Дочь мою сгубил, истукан… А теперь – поговорить…
Он чуть склонил голову:
- Я хочу увидеться с ней. Узнать, как она…
- Ка-ак она?! – на вдохе вскрикнула Марфа. – Как?! Я б сказала тебе, как! Я б тебя… Тьфу! Глаза б мои на тебя не глядели!.. Ну, чего стоишь-то? Заходи… раз уж явился...
Он прошёл в избу, спокойно сел на лавку подле стола. Марфа, тщетно пытаясь скрыть испуг, разглядывала его с головы до ног. За прошедший год она кое-как свыклась со страшной правдой, что её ласковая, добрая дочка отдала своё сердце ардару. Марфа всё это время старательно убеждала себя, что, должно быть, не так ужасен был тот ардар, раз полюбила его Аринушка. Раз он её полюбил… И частенько ловила себя на мысли, что думает о нём скорее как о человеке. А тот страшный, чёрный, облитый бледным светом заходящей луны – это вроде как было что-то совсем иное.
Но теперь, когда он нежданно-негаданно вошёл в дом, пугающие воспоминания ожили во всех звуках, во всех красках, во всех оттенках чувств, что испытала тогда Марфа.
Он был действительно ужасен. Что приятного могла найти Аринушка в этой жуткой неровной маске, в глубоко запрятанных звериных глазах? Как не были ей противны эти руки, все в каменных трещинах? От ардара веяло и холодом подземелья, и жестокостью воинственного чужеземца… Как могла её милая дочка насмерть полюбить такое каменное чудовище?..
Она отёрла слёзы, вернулась к оставленной работе:
- Я хлеб-то испеку… А ты говори… Коль и вправду поговорить пришёл…
Он монотонно согласился:
- Хорошо.
Марфа с удвоенной силой взялась вымешивать тесто, приправляя его слезами. На всякий случай скупо, как объедки псу, бросила:
- Расстались отчего, я про то знаю. Аринушка сказывала.
Он помолчал.
- Я очень хочу увидеться с нею. Хоть на час. Но если только ты разрешишь нам встретиться. Изменить мы ничего не сумеем. Как было всё, так и останется.
Марфа кинула кусок теста на доску, стала отчаянно лупить его руками. Хотела сдержаться, не говорить того, что накипело – но не вытерпела, заплакала:
- Как она тебя, мерзкого такого, поцеловать-то решилась?
Он усмехнулся:
- Не знаю.
- Ох, горе, горе… Зачем только вы встретились?..
- Встретились и встретились. Прошлого не поменять.
- Это верно, - печально согласилась Марфа. – А она, голубушка, всё плакала, плакала… Я боялась – ослепнет от слёз. Сидела вот тут, у окошка… Посмотришь на неё – так сердце в груди и сожмётся. Исхудала вся… Ни следа от неё, прежней, не осталось…
В его неподвижной маске ничего не изменилось. Немного подождав, он спросил:
- Разрешишь нам повидаться? Скажи, как мать, что для неё лучше будет?
- И так, и так худо… И так, и так одна боль да слёзы…
Она отвернулась, сунула в печь ухват, чтоб вытащить похлёбку – и охнула: ветхая ручка не выдержала полный горшок, надломилась. Марфа опустила руки, покорно глядя на бурлящий горшок.
- Вот ты пришёл, и всё не слава Богу…
Янгул, ничего не сказав, встал и подошёл к устью печи. Марфа посторонилась, с отвращением глядя на хвост из чёрных волос, туго перевязанный на затылке вылинявшей голубой лентой. Хвост отливал гадючьей чешуёй и будто бы сам собой шевелился, ползал по каменной спине. Ардар заглянул в печь, сунул туда руки и вытащил раскалённую посудину.
- Фу, испужал, нечисть, - выдохнула Марфа. И неожиданно улыбнулась:
- Голыми-то руками…
- Арину это тоже забавляло, - неторопливо произнёс ардар. - Не вдруг привыкла.
- Да знаю, - буркнула Марфа. – Или думаешь, она мне не сказывала? Только и разговоров было, что о тебе… Каждый божий день… Околдовал ты её, не иначе…
Он опять улыбнулся своими жуткими чёрными губами, и Марфа почувствовала, как покатилось сердце в самые пятки, точно заяц под гору. Небось, уже завтра поутру сама себе не поверит, что намедни стоял едва ли не в аршине от неё живой кусок скалы. Да не где-нибудь: в её собственной избе…
- Это она меня околдовала.
Марфа, услыхав такое, замахнулась на него обломком ухвата:
- Я те… Ни стыда, ни совести!
Он нисколько не обиделся, спокойно возразил:
- Это ты зря говоришь. А ухват дай сюда. Я починю.
Он шагнул вперёд, и Марфа проворно попятилась. Поскорее поставила деревянную ручку на пол, прислонив к печи – чтобы, упаси Бог, не передавать из рук в руки.
- Ну, чини… Коли разумеешь…
Он повертел в руках сломанную утварь, произнёс, не поднимая лица:
- Правду сказывала Аринушка. Добрая ты женщина. Вот и дочь такую же взрастила.
Губы у Марфы вновь задрожали. Она спешно поднесла к глазам край передника и махнула на ардара рукой:
- Иди уж… Работай…
* * *
Меж тем в деревне приметили, что каменный всадник въехал на двор к Марфе, вдове Ивана, вошёл в избу – да так и остался, и не торопился оттуда выходить. Весть эта прокатилась по деревне быстрее, чем прокатывается по небу гром, и к воротам Марфиного дома стал стекаться народ. Егоровна – сухая, с мышиным личиком, старуха – глянув сквозь щель в заборе и увидав тёмного коня с подпалинами на морде, обернула к односельчанам острый нос:
- А оно вон как… Вон оно как! Дочка со двора, а мать-то… Ведьма! Сама-то Марфа и сживает её со свету!
И Егоровна, обведя притихших баб и мужиков строгим взглядом, резво засеменила к поповскому двору.
- То-то и сказывали, будто в городе нет-нет, да и увидят… ардара-то…
- Марфа, знать, его в услужение себе из преисподней вызвала…
- Да что ты, соседка! Что ты! Марфа баба тихая, не вредная… В храм Божий вместе со всеми ходит…
- Протри глаза! Иль не видишь – чёртов конь? Нечисть к ней в избу, как родная, хаживает!
С каждой минутой всё росло в разговорах могущество новоявленной колдуньи; с каждой минутой всё чаще оборачивались, всё с большим нетерпением ждали, когда же покажется на дороге отец Власий. Боялись и жаждали, что вот-вот откроется дверь Марфиной избы, а оттуда…
Но первой, ко всеобщему разочарованию, на дороге появилась молодая пара. Девушка в синем сарафане, со светлой, как некрашеный лён, косой – Любушка, и рослый красивый парень с густыми каштановыми кудрями. У Любушки щёки горели ярким румянцем, и точно так же пылали губки – знать, по дороге не раз приникали уста к устам, и не случайно Любушка вела парня своей улицей.
Увидев толпу возле соседского двора, девушка заметно заволновалась, заспешила.
- Любушка! – подскочила к ней веснушчатая, с круглым лицом, подружка Надя. – Аринушку-то мать иссушила! Ведьма оказалась тётка Марфа! Вот, Егоровна за отцом Власием побежала… Ждём… В доме-то у ней сам чёрт вечеряет, сказывают!
- У тётки Марфы? – изумилась Любушка. – Окстись!
И нахмурила русые брови: не такова Марфа Никитична, чтоб с чертями дружбу водить.
- Сама окстись! – захлёбываясь, залопотала Надя. – Приехал к ней верхом, в избу зашёл! Весь как есть чёрный, сказывают, да с хвостом… Колдунья она!
Любушка обернулась, кинула взгляд на кудрявого молодца:
- Слыхал, Архип? Во брешут.
- Что ж… Она, того… Может, и вправду?
- Кто? – осерчала Любушка. – Тётка Марфа? А кукиш хош покажу?..
- Не-е… Да ты глянь, народу-то сколько собралось… Неспроста ведь.
Любушка и без того догадалась, что неспроста. И сжалось от нехорошего предчувствия сердечко.
В этот момент словно какая-то невидимая сила всколыхнула людей, сгрудившихся перед домом. Пёстрая толпа резво порскнула во все стороны, как стайка мальков от брошенного в воду камушка. Ворота распахнулись – и на улицу выехал чёрный всадник на караковом коне. Бабы завизжали, стали чураться, креститься, звучно плевать в его сторону. Любушка прижала руки к груди; краска сбежала с её лица, глаза заблестели.
- Ой, правда, бес! – пискнула рядом Наденька. – Ой, Любава, ой, голубушка… Ой, я боюсь, боюсь!..
- Это ардар, - негромко сказала Любушка. – Всего-то навсего.
- Всё одно нечисть… Злой дух… - дрожащим голосом зашептала Надя.
- А кукиш хош покажу? – зло напомнила Любушка. – Бабкины сказки!..
Оттуда, где они стояли втроём с Архипом и Надей, происходящее у ворот было видно, как на ладошке. Всадник, не ожидавший такого приёма со стороны крестьян, как будто растерялся и остановился на мгновение. На бесстрастной маске его ничего не отразилось, но Любушке почудилось, будто на лице ардара застыла горькая обида на всех этих визжащих баб, плюющихся старух, мужиков, поливающих его бранью. Но он быстро опомнился – и, не желая слушать человеческий лай и вой, натянул повод и поскакал по улице.
И тотчас навстречу взлетел жуткий, отчаянный крик: одна из баб не уследила за ребёнком, и несмышлёное чадо в длинной рубашонке выбежало на дорогу. Ардар резко дёрнул поводья; конь захрапел, сел на задние ноги. Белоголовый мальчишка, коротко взвизгнув, перебежал через улицу и с рёвом ткнулся в подол толстой девке. Та сжала его, поволокла – и только тогда караковый конь, повинуясь лёгкому удару в бок, поскакал дальше.
Наденька, схоронившись за Любушкиной спиной, протяжно, жалобно ныла; Архип молчал. Всадник приближался. И Любаша, как зачарованная, с сильно бьющимся сердцем глядела в его неподвижное грустное лицо.
Ещё мгновение-другое, и он пронесётся мимо. Не для того отважилась она позвать его в деревню тогда, на заледенелой тропе, чтоб теперь люди плевали ему в глаза!..
И над гудящей улицей соколом взмыл в самое небо громкий, радостный крик:
- Здравствуй, Янгул!..
Она не слыхала ни того, как истошно завопила Наденька, ни того, как охнул народ, разом поворотившись в её сторону. Лишь короткий тихий ответ:
- Здравствуй.
На миг глаза её встретились с тёмными искрами, блестящими в прорезях маски. Любушка не выдержала и отвела взгляд, испугавшись их глубины – но успела заметить, как слабое подобие улыбки тронуло каменные губы. И всадник, миновав Любу, пустил коня в галоп.
Люди медленно потекли к ней, глядя испуганными глазами, круглыми и злыми – и тут уж Любушка по-настоящему труханула. Обернулась, ища поддержки у красавца Архипа, но не обнаружила его за спиной. Обнаружила бледного, с серыми губами, парня, по вискам которого катились крупные капли, а зубы били дробь. Смерив его, мокрого и дрожащего, презрительным взглядом, она нарочито громко произнесла:
- Ты чего?.. Впервой ардара увидал, что ли?..
И, пожав плечами, пошла, не оборачиваясь, сквозь затихшую расступившуюся толпу.
* * *
Как воротилась Аринушка домой, как горшок с пшеницей бабы Яги на лавку поставила – отнялись у неё ноги, сил в них стало - еле-еле от печи до стола дойти. Заплакала девица, села пшеницу перебирать по зёрнышку, очищать от земли и сора. На дворе давно цветы цветут, подружки поют, хороводы водят – да не может выйти к ним Аринушка, сидит, работает. Зачерпнёт горсть зёрен из горшка, переберёт – глядь, а горшок опять доверху полон.
Долго ли, коротко ли – а только перебрала Аринушка пшеницу всю, до последнего зёрнышка. Вышел у неё целый мешок. Легла она почивать, а наутро чует – вернулась сила её резвым ножкам. Вскочила красна девица, запрягла поскорее лошадь в телегу, положила мешок с пшеницей, да скорее в зачарованный лес, к бабе Яге, поехала. Пришла в избушку на курьих ножках и говорит:
- Выполнила я твоё последнее условие, бабушка. Сказывай теперь, как выручить друга моего ненаглядного…
* * *
Марфа недвижно сидела за столом, сложив руки на коленях. Огонёк лампады размыто мерцал, пульсировал в такт натужным ударам сердца. Свет за окошком как будто бы померк; но так ли это было на самом деле, проверять она не спешила. Грудь словно стянул раскалённый обруч, и каждый вдох отзывался болью то в шее, то в боку. Надобно было дотерпеть хотя бы до того, как воротится Аринушка, чтоб рассказать ей всё, как есть. А потом снова звать отца Власия: видно, зажилась на белом свете.
Ей вновь вспомнилось – ярко, близко – как в избу вбежала Любушка, как испуганно предупредила:
- Тётка Марфа, сейчас войдут к тебе… За отцом Власием послали… Ты не боись только! Я с тобой побуду…
- Да мне теперь, милая, уж и бояться нечего…
Любушка охнула, завидев остатки трапезы, кинулась прибирать стол – да не поспела: во дворе раздался гомон, жалобно заскрипели ступени крыльца.
Марфа успела лишь торопливо взять то, что лежало перед нею на столе и сунуть в карман передника. Дверь распахнулась, и в избу повалил народ. Марфа и опомниться не успела – а уж из-под руки отца Власия, в которой тот держал кадило, выкатилась шариком Егоровна, и по-свойски побежала, засовывая острый носик во все углы.
Марфа встала, поклонилась, тихо спросила:
- Зачем пожаловали?
Отец Власий юлить не стал, сразу перешёл к делу:
- А вот что, дочь моя… Сказывают, заходил к тебе гость, которого доброй христианке принимать не пристало. Что же ты, Марфа, честной народ пугаешь? Душу свою бессмертную губишь зазря?
Он был худ, как Кощей, с длинной жидкой бородой, с сальными волосами. Ряса висела на нём, как на огородном пугале, и первым бросался в глаза не наперсный крест, а красный нос. Поговаривали, что глупее отца Власия вряд ли сыщется пастырь на сто вёрст окрест, но зла не держали: отец Власий хоть и был дураком, но не жадным и не вредным. И, когда бывал трезв, служил аккуратно, с благоговением. Он веровал во Христа крепко и совершенно искренне, и самой надёжной помощью считал помощь молитвенную. И за этакое бессребренничество попадья, по слухам, порой побивала его лопатой для хлеба.
Марфа опустила руки вдоль тела, склонила голову:
- Отпираться не стану, гость заходил. А вот принимать мне его, али нет – то моё дело.
Односельчане, вошедшие с отцом Власием, загудели, как шмели.
- Вечеряла с нечистью! – скрипуче пискнула Егоровна и покатилась от стола, пряча лицо от тяжёлого взгляда Марфы.
- Сама ты… - не по-христиански начала стоявшая рядом Любушка; но сдержалась, сказала другое:
- То ардар был. Я видала. А он какая нечисть?
- Вот и Любава с ней, колдуньей, заодно, - ткнула сухим пальцем Егоровна.
- А кто ж он тогда? – пропустив слова старухи мимо ушей, грозно вопросил священник.
- Человек он… - негромко ответила Марфа. – Только каменный…
- Где ж это видано, чтоб люди каменными бывали, Марфа? Сама подумай умишком-то своим бабьим!
- Бывают каменные люди али нет, - погромче сказала Марфа, - то пущай умники думают. А я только то знаю, что нечисть крестное знамение на себе не творит!
Все враз притихли, изумились – но тут за спинами тявкнул чей-то голосок:
- Сказывай! Кто видел-то? Брешешь!
Марфа почувствовала боль в левом боку. Уши наполнил звон, перед глазами словно кто-то раньше вечерней зари вздумал закрыть ставни. По счастью, Любушка заметила; обняла за плечи, поддержала под руку и усадила на лавку.
- Дурно от ладана-то стало, - холодной змейкой выползло из толпы.
- А мы сейчас, значит, молебен отслужим у тебя, голубушка, - торжественно пригрозил отец Власий. – Вот и посмотрим…
- Служите, милые, - не сдержав слёз обиды, вздохнула Марфа. – Я разве против? Служите, родные, что хотите…
…Расходился народ вялый, разочарованный. Никто не прощался; молча выскальзывали за дверь, старательно пряча глаза, и Марфе было горько: чай, не чужие! По многу лет знались до этого дня…
Она видела, как хотелось соседям, чтобы сделался с нею какой-нибудь припадок. Чтобы, как только отец Власий затянет молитву, грянулась она с лавки, стала биться на полу, корчиться в судорогах. Или залаяла бы псом, или завыла. Нет-нет, да и кидали односельчане горящий взгляд в ту сторону, где с болью в груди сидела Марфа, и отворачивали лицо с досадой: сидит, крестится, будто и не колдовала…
А теперь бы только дождаться Аринушку. Предупредить, чтоб береглась: не поверит ведь народ в силу молитвы. Подпустит для надёжности красного петуха. Ей-то ладно, всё равно помирать; дочка спастись бы успела…
Марфа пыталась унять эти мысли, но, чем строже запрещала себе думать о самом страшном, тем жарче становилось лицу, тем громче гудело в голове жёлтое жадное пламя. Она поднялась, дошла до стола, с трудом налила воды из глиняного кувшина, сделала несколько глотков. Вспомнила об узелке, что лежал в кармане, вынула его и уместила подле кувшина. Коли не дождётся она Аринушки, дочка рано или поздно станет сметать со стола – да и наткнётся.
Но после холодной воды немного полегчало. Счёт времени потерялся, и Марфа Никитична невольно вздрогнула, когда, по её разумению, слишком скоро скрипнули ступени под чьими-то молодыми, резвыми ногами. Дверь отворилась – и, словно солнечный лучик, в избу вошла Аринушка.
Вошла – и тотчас лучик потух, потерялся в набежавшем облачке: дочь сразу почуяла неладное.
- Матушка, милая… Что такое? Что случилось? Беда? Беда стряслась какая, что ли?
- Отчего же… - тихо возразила Марфа.
- Ладаном пахнет… Что было-то? Матушка, захворала ты?
Дочь подбежала, села рядом, стала трогать нежными ладошками, брать руки матери своими. Марфа посмотрела на неё так ласково, с такой любовью, что Арина чуть не заплакала: именно так, по её разумению, смотрят на детей, когда одной ногой уж в могиле.
- Матушка, родимая… Скажи, что? Что случилось?.. Отец Власий приходил, молебен служить?
- Приходил, - согласилась Марфа. – Люди его кликнули, когда гость мой со двора ступил.
- Какой гость? – Аринушка разволновалась: должно быть, решила, что мать бредит.
Марфа помолчала, размышляя, как будет лучше, потом кивнула на стол:
- Там, у кувшина, в тряпице… Подарок для тебя оставил.
Аринушка подошла к столу:
- Кто приходил-то? Петенька?
Марфа медлила с ответом, ждала, чтобы дочь развязала узелок. Та распутала тряпицу, развернула – и застыла, не дыша. Прошептала чуть слышно:
- Матушка… Что это?
- Серьги…
- Да я, чай, вижу, что серьги… Матушка!.. Откуда?! Кто принёс?.. - голос её дрожал от волнения.
- На кого думаешь, тот и принёс…
Аринушка вся затрепетала; щёки залила краска, и горько блеснули на глазах слёзы:
- Матушка… Зачем ты надо мной смеёшься? Быть того не может…
- Я смеюсь?! – не выдержала Марфа. – Да, да! Он приходил, он, Янгул твой окаянный! Вот те крест!
Перекрестилась – и расплакалась, как дитя.
Аринушка завизжала, подхватила со стола синие, колокольцами, серьги и пустилась с ними в пляс по избе.
* * *
Кликнула баба Яга своих кикимор, чтобы те пшеницу в житницу отнесли, а сама говорит Аринушке:
- Что ж, уважила ты меня, старуху! Слушай же теперь внимательно, что скажу. Вот тебе волшебные пяльцы да иголка с красной ниткой. Надобно будет тебе вышить рубаху венчальную, да накинуть ту рубаху на плечи каменному человеку. Да только есть у моей иголки такая забава: как сделает она стежок, так выскользнет из руки да уколет тебя до крови. Ежели стерпишь, вышьешь весь рисунок моей иглой – оживёт твой ардар-камень. А нет – пеняй на себя…
Обрадовалась Аринушка. Согласна она была, чтобы волшебная иголка все пальцы ей исколола – только бы спасти милого друга.
- Спасибо, говорит, бабушка! Давай скорее иголочку и пяльцы, побегу я вышивать.
А баба Яга ей в ответ:
- Не спеши, красна девица. Не так-то просто мёртвый камень оживить. Ещё не всё я тебе поведала…
* * *
Аринушка прижимала ладонь к шершавому камню – и там, в глубине, громко стучало живое, горячее сердце.
- Как сильно оно бьётся!..
- Конечно… Я ведь боюсь: отнимешь сейчас руку да исчезнешь, как сон…
Она обхватила его обеими руками и прижалась головой к груди:
- Нет, Янгул. Не исчезну.
Он обнял её за плечи и замер, глядя перед собой. Белый домик за год постарел, покрылся тёмными полосами подтёков, сетками трещин. Пришёл в запустение садик, зарос сорной травой, и даже на тропинках вылезли тёмно-зелёные подорожники. Цветы, измельчавшие и поредевшие, тянулись через бурьян к свету. Но Аринушку они обрадовали и такие…
Но то было вчера. И между двумя этими днями пролегла будто бы целая пропасть, которую видели оба, которая, расширяясь, подводила их всё ближе и ближе к острой каёмке края.
Вчера они встретились на опушке – на том самом месте, где Янгул застрелил когда-то бешеную лису. Встретились втроём: тогда, в избе, порешили с Марфой Никитичной, что первый раз она сама выведет дочку на условленное место. Он ещё издали заметил белый платок Марфы, мелькающий меж деревьев, миг спустя увидал и Аринушку. И невольно сжал каменной рукой ствол молодой рябины – чтобы не броситься навстречу, дождаться, когда подойдут сами.
Басар, отпущенный пастись, щипал траву на поляне, фыркал, помахивая хвостом. И Янгул расслышал, как радостно вскрикнула Аринушка, приметив его, как позвала:
- Басар!
Тот поднял голову и заржал в ответ. И Арина, опередив мать, легко побежала по незаметной тропе, оглядываясь вокруг, ища глазами Янгула.
Тогда-то он шагнул из тени старого дерева, выдохнул из непослушных губ:
- Аринушка…
Она вскрикнула громче – и, в несколько скачков преодолев разделявшие их сажени, упала ему на грудь.
Сколько было смеха, нежных слов, объятий… Как счастлива была Аринушка видеть его снова, знать, что он вернулся… Вернулся к ней, из-за неё. Как счастлив был он вновь смотреть ей в глаза, говорить с ней, обнимать её живое, горячее тело… Сколько всего успели они вчера рассказать друг другу! Ведь переправились за Темень-реку все вместе, втроём… Аринушка без умолку говорила, показывала матушке то дуб, под которым встречались они на берегу, то захиревшие зимние цветы, то сон-траву под замшелыми елями… Завидев, во что превратился садик, Аринушка ахнула – но она рада была, что вновь пришла сюда, вновь увидела его, пусть даже и таким…
Обедали тоже втроём. И Янгул сознавал, что не было в его жизни трапезы столь же значимой для него и столь же приятной. Марфа спросила, кто научил его стряпать, и пришлось коротко рассказать о старухе; Аринушка дополнила тем, что было ей известно. Потом он проводил Аринушку с матерью до переправы и отдал своей ненаглядной кольцо. После трапезы все вместе решили: ещё раз-другой увидятся они с Аринушкой, а там, чтоб не случилось беды, ему опять придётся уехать. Бросить этот край, расстаться с любимой.
Но вчера это казалось таким далёким, таким легко исполнимым…
Теперь же на смену счастью спешило отчаяние. Они гнали его прочь, отодвигали, старались не замечать – но читали друг у друга в глазах одинаковую боль. И молчали, крепко обнявшись посреди заросшего сада.
- Матушка всё плакала, меня отпуская, - наконец сказала Аринушка, не разнимая рук. – Боится она, что не утерпишь ты, поцелуешь меня…
- Будешь вот так обнимать без счёта – не утерплю.
Она улыбнулась, отстранилась; залилась краской и опустила длинные ресницы. Янгул залюбовался ею: за прошедший год Аринушка изменилась, повзрослела. В чём больше всего жила эта взрослость – в походке ли, в движениях, в глазах – он угадать не стремился. Но Арина стала ещё краше, ещё ближе, ещё желаннее. И оттого ещё острее, чем прошлой весной, колола мысль: что бы ни было, сколько бы раз ни встретились они над Темень-рекою, придёт конец и этим встречам. Надо будет расстаться.
Она вздохнула:
- Я теперь боюсь за матушку-то… Душа не на месте. Всё думаю: вот уйду завтра к Катерине Гавриловне, а… Как бы избу нашу не подожгли…
- Почему?
- Колдуньей теперь матушку считают.
Он спросил, глядя в землю:
- Из-за меня?
Она чуть-чуть отвернула в сторону бледное личико:
- Да… Но разве ж ты виноват…
Он немного поразмышлял:
- Я могу во все избы зайти поочерёдно. Мне не в тягость. Не станут же они друг на друга пальцем указывать.
Арина грустно рассмеялась:
- Нет, Янгул! Тогда соседи нам сожгут всю деревню.
Он качнул головой:
- Добрые христиане.
Она вздохнула. Пролетавшая над ними птица капнула с высоты и попала прямо в жёлтую серёдку ромашки. Цветок испуганно вздрогнул, закачался из стороны в сторону, будто говоря: «ай, беда, беда!» Арина, посмотрев на него, вдруг залилась звонким смехом:
- Ну и ну!
Янгул улыбнулся, глядя на то, как весело хохочет девушка над птичьей проделкой. Потом вспомнил:
- А знаешь, у того края, где берёзу свалило, птаха какая-то гнездо свила. Она совсем меня не боится. Я рукой её из гнезда беру. Покажу, хочешь?
- Рукой? Из гнезда? – удивилась Аринушка. – Может, калека она? Летать не умеет?
- На дерево, как гусеница, взбирается, - произнёс Янгул. И смущённо уточнил:
- Это шутка.
Аринушка взглянула на него с такой нежностью, что человеческое сердце на миг замерло в груди, и легонько закружило каменную голову. Он подвёл её к старой разросшейся липе. Осторожно отогнул ветку:
- Вот.
Перепуганная искорка глаза тотчас глянула из глубины кроны.
- Ой, верно! – поразилась Арина. – Низенько как… Птенчиков высиживает, кажется!
Ардар молча протянул большую чёрную руку, очень осторожно, двумя пальцами, вынул птицу из гнезда и бережно зажал в кулаке.
- Ой! – всполошилась Арина. – Не раздави!
- Не раздавлю, - успокоил ардар. – Она привычная. Её держать-то не надо. Смотри.
В самом деле: серенькая, с желтоватыми пёрышками на груди, птица сидела смирно, с интересом крутила головой, поглядывая на Аринушку то одним, то другим глазом.
- Ой, милая какая пичужка! Славная… И не боится… Совсем не боится!
Арина тихонько поднесла руки к птице, склонила лицо, легко провела пальцами по мягким пёрышкам.
- Какое чудо!.. Дикая ведь птаха… а как ручная…
Ардар молчал. Арина стояла слишком близко, и еле заметно касалась расшитым рукавом его груди. И Янгулу казалось, что он осязает не лён, а горячую нежную кожу её руки. Как если бы между ними не оставалось ни его каменных лат, ни её одежды. Как если бы он держал её в объятьях так крепко, чтоб касаться сразу всем телом. Как если бы он прижимал её к себе так, как муж прижимает жену…
И опять в груди разлетелся на осколки сосуд, до краёв полный пламенем, и жар разлился по всему нутру, стеснил дыхание и помутил взгляд. Русые волосы Арины блестели на солнце, зажигались золотистыми огнями. Расплести бы её косу, уткнуться лицом в густые, душистые пряди…
Земная, живая, тёплая женщина… Страшно даже помыслить об этом – но ведь она не оттолкнула бы его. Приняла. Его, ардара! Таким, как он есть…
Арина, едва ли понимая, что творится в душе у Янгула, всё смотрела на птицу.
- Как же ты её приручил?
Он молча сделал два шага назад, раскрыл ладонь – птица выпорхнула и полетела прямиком в гнездо.
- Я не приручал. Она такая.
Аринушка хотела вновь приблизиться к нему, но ардар жестом остановил её, покачал головой:
- Не надо.
Аринушка послушалась, остановилась.
- Знаешь, что думаю?.. Есть способ людей убедить, что вовсе ты не дух из преисподней. Только… Не знаю, согласишься ли…
- Сказывай, не робей. Подумаем вместе.
Аринушка ласково заулыбалась:
- Янгул… А ведь права я оказалась, видишь? Сердце у тебя доброе…
Он горько усмехнулся на это – и вдруг, резче обычного развернувшись к ней спиной, зашагал прочь, наклонив голову.
* * *
И говорит баба Яга дальше:
- Как накинешь рубаху на каменного человека, возвращайся в деревню и проси, чтоб повенчали тебя с ним. Как повенчают вас, так и станет он снова живым, как прежде. Только смотри, никому не сказывай, чего ждёшь от этой свадьбы! Коль хоть одному человеку откроешься – так и будешь век с камнем вековать! Вот теперь я всему тебя, красна девица, научила. А дальше уж ты сама решай.
Поблагодарила Аринушка бабу Ягу и скорее домой побежала, волшебной иглой рубаху венчальную вышивать. Сделает игла стежок – и тут же из рук выскользнет, в палец Аринушке вонзится. Плачет девица, и капает на вышивку то слеза горючая, то алая кровь. Больно девице, но терпит она, не бросает работу. Дорог ей ардар-камень больше жизни, хочет она, чтобы ожил он, пробудился от мёртвого сна…
* * *
В воскресенье утром Марфа, отложив будничный нагрудник, надела поверх рубахи чёрный сарафан-крашенинник, а голову вместо скромного повойника покрыла плоским кокошником, расшитым птицами. Аринушка особливо наряжаться не стала: надела простой сарафан, дубленый в красный цвет, но выбрала из своего ларца серьги и колечко похитрее – и мать с дочерью пошли в храм на обедню.
Церковка стояла в другом конце улицы, но привычная дорога от родных ворот до дверей Божьего дома в это утро оказалась мучительной. С Аринушкой соседи здоровались ласково, словно бы жалели; с Марфой Никитичной куда суше – и тут же отводили глаза. Нет большей обиды честному человеку, чем когда обвинят его во лжи и бесчестии. И, глядя на мать, Аринушка тихо произнесла:
- Матушка, не кручинься. Обещался он просьбу мою выполнить. А его слово – каменное. Да и сказывал, что не впервой…
- Ох, горюшко ты моё, - вздохнула Марфа. – Боюсь я, как бы худшего зла не вышло…
- А ты не бойся, матушка, - ласково сказала Аринушка, - его и не выйдет.
В храм они пришли вовремя: дьяк козлиным голосом читал часы, служба ещё не началась. Марфа бросила в кружку две полушки, тихо прошла по церкви, прикладываясь ко всем иконам. С особым благоговением затеплила свечу перед образом Богородицы и долго молилась, шевелила губами: скорбь на сердце лежала великая.
- Ишь, ишь, колдунья в храм Божий пожаловала, - чиркнуло, как сохой по камню, где-то за спиной. Марфа не стерпела, оглянулась в сердцах – никого. Только покатился сгорбленный шарик в левый придел, к образу Иоанна Крестителя. Егоровна… Кто ж ещё.
Отец Власий кончил исповедывать в правом приделе, прошёл в алтарь, неся в руках искусно вырезанный деревянный крест и Священное Писание. Марфа, как и другие селяне, отца Власия не жаловала: пастырь из него, по общему разумению, был худой. Но отчего-то всякий раз сладко становилось на сердце, когда видела она этот краткий миг – как, приняв исповедь, возвращается батюшка в алтарь. Никто, даже настоятель собора в городе, что приезжал к ним однажды на престольный праздник, никто не умел держать святыню в руках так, как удавалось то отцу Власию. Как единственное долгожданное чадо, как нежданное богатство, как пшеничный хлеб после долгих дней страшного голода – вот как получалось у батюшки. И Марфа рассуждала про себя: а пусть так. Пусть порой не умеет сказать отец Власий толковой проповеди, да зато верит он чистою, почти детскою верою. А то видала она на своём веку и краснобаев: говорит гладко, руками себе помогает, крестится благоговейно, святых помянув – а глаза холодней льда. Говорить говорит – а сам ли верует?
Храм постепенно заполнился прихожанами, на клирос вышел хор: старшая попова дочка, худая некрасивая девка, жена кузнеца, тётка Настасья, и подслеповатый Сысой. Попова дочка пела пока скверно – ещё училась, да и голос у неё был болезненный, жидкий. Настасья же, и в особенности Сысой пели ладно, с любовью. Марфе особенно нравилось, как поют они – самым простым распевом – заповеди блаженства и херувимскую. В эти мгновения ей всегда чудилось, будто Господь склоняет ухо Свое прямо к их церквушке, и в самом деле слышит все просьбы, видит все беды, с которыми пришли к нему простые крестьяне…
В храме, почти не видные, мерцали редкие свечи; летнее солнце давно уже поднялось высоко и лило свет сквозь окна. Служба вот-вот должна была начаться. Марфа заметила, что пришёл в церковь и Петенька – но к Аринушке отчего-то не подошёл, лишь поздоровался и чинно встал на мужской половине. И Марфа украдкой кидала на него взволнованные взгляды – и ей казалось, что нет-нет да и смотрел он туда, где почти у праздника в ярком ситцевом платочке стояла Любушка. Чудилось то или было на самом деле, Марфе никак не удавалось угадать – и не было душе покоя даже здесь, в Божьем доме.
Стукнула дверь – как видно, вошёл кто-то из селян, прибегающих в церковь в самый последний миг, а то и опаздывающих на службы. И тотчас из алтаря вознёсся голос отца Власия. Настасья подняла огрубелую руку, чтоб подать знак хору – но тут попова дочка, стоявшая лицом к прихожанам, не дождавшись никакого знака, открыла рот и протяжно завопила.
И Марфа углядела, как, всё ниже наклоняя личико, старается скрыть улыбку Аринушка.
Поднялся переполох; то тут, то там взлетали под купол жалобные оханья. Выждав немного, Марфа оглянулась и тоже посмотрела туда, куда, враз позабыв о святых образах, оборотились все, кто был в церкви.
Там, у самого порога, перегородив собою выход, стоял Янгул – и, единственный из всех, смотрел поверх толпы на лик Христа.
- Не начали б в окошко с перепугу прыгать, - чуть слышно шепнула матери Аринушка.
Отец Власий вышел из алтаря на крик дочери – и тоже застыл с открытым ртом.
Разлилось жуткое, тяжёлое молчание. И в наступившей тишине камнепадом прогрохотали негромкие слова:
- Вы на меня пришли посмотреть или Богу помолиться?
- Так то не мы пришли, то ты пришёл, истукан!.. – дрожащим голосом поправил ветхий старик в длинной белой рубахе и подштанниках. – Сколько лет живу на свете, один зуб во рту остался, а чтоб ардар в Божий храм войти не испужался – такого не видывал!
Янгул повернул голову, посмотрел на него – и дед съёжился, как засохшее яблоко. Хотел что-то ответить – но тут отец Власий сообразил, что вострые умом крестьяне из слов деда Трифона выберут, что поярче блеснёт: либо ардар – не ардар, либо храм – не храм. Батюшка закрыл рот, приосанился и громко спросил с амвона, обращаясь к Янгулу:
- А ты, сын мой… Оно ж дело такое… Нечисть-то в дом ко Господу войти не может, про то всякий знает. Но ты мне вот что скажи: во Христа веруешь ли?
- Верую, - последовал ответ, и Янгул на глазах у всех поднял правую руку и сотворил на себе крестное знамение.
В церкви ахнули, зашептались.
- А ты… и крещён в православной вере?
- Нет, - он на миг замолчал. – Если только кто возьмётся меня покрестить.
На этот раз народ притих совсем: стало слышно, как потрескивают, сгорая, копеечные свечи.
- Коли веруешь в Святую Троицу, отчего ж не покрестить-то? – очень просто ответил отец Власий. – Вот кончу обедню служить, и поговорим с тобой, сын мой. А пока проходи да становись… Вот, где местечко есть…
Янгул грузно прошагал на указанное сухим пальцем священника место и встал неподвижно, слегка склонив голову, опустив руки. Он оказался как раз рядом с разговорчивым дедом; тот едва доставал седой макушкой до середины плеча ардара, и оттого каменный гость казался исполином.
Некоторые бабы, перепуганные до смерти, выскочили вон, как только ардар освободил выход. И вслед им немедленно покатился из дальнего угла полный праведного гнева шёпот:
- Ишь, ишь, Божий храм им не свят!
Дед Трифон с опаской повернулся, поднял сморщенное личико и с интересом посмотрел на Янгула.
- А ты, это… Коль не крещён пока, как возглас об оглашенных будет, ты, того… выйти тебе надобно.
Янгул спокойно кивнул:
- Я знаю.
- Не первый раз, что ль? В храме-то?
- Да.
Хор запел – как гусли в руках пьяного музыканта; голос поповой дочки сильно дрожал и никак не мог попасть в нужный лад.
- А ты и впрямь, что ли, так-таки весь из камня? – зашептал старик.
- Дед, не мешал бы, - строго шепнул справа рослый темноволосый парень – судя по всему, внук. – Служба уж началась.
- Не серчай, Стёпушка, не серчай, голубчик, - забормотал Трифон. – Я того… Я нечаянно… Больно удивительно мне… Такое чудо Божье…
- Да ты сам, дед, такое чудо, - хмыкнул Степан. По привычке искать отклика в чужих глазах посмотрел в сторону – и наткнулся на взгляд чёрных искр из прорезей маски. Наткнулся – и смущённо, неловко растянул губы в улыбке. Ардар поглядел на внука с дедом и чуть заметно улыбнулся в ответ.
Служба шла своим чередом; правда, то и дело какая-нибудь любопытная баба оборачивалась удостовериться, что каменный человек в самом деле до сих пор стоит в церкви, крестится и кладёт поклоны вместе со всеми. Убеждалась в этом, пугалась и отворачивалась. Но тут же – как лист, задетый порывом ветра – разворачивалась другая.
Янгулу это мешало, но он не сердился. Выбирая момент, когда на него никто не косился, он сам украдкой бросал взгляд туда, где в самом нарядном, красном с вышивкой, платке, скромно опустив ресницы, стояла рядом с матерью Аринушка.
* * *
После возгласа «оглашенные, изыдите!» Янгул развернулся и покинул храм. И, выходя на крыльцо, скорее почувствовал, чем услышал: вслед, недобро дыша, устремился кто-то ещё.
Ардар резко обернулся – и чуть не в аршине от себя увидал крепкого рослого юношу с густыми, пшеничного цвета, волосами. Ярко-голубые глаза глядели дерзко, с вызовом, подбородок был вздёрнут. Надета на нём была алая шёлковая косоворотка, подпоясанная хитро сплетённым шнурком, и в цвет ей алели губы, сложенные в презрительную гримасу.
Парень вздрогнул от неожиданности, когда Янгул столь быстро повернулся, но не очень-то испугался: смотрел сердито, даже зло. Хотя и залила щёки пунцовая краска, хотя и отшатнулся, чтобы длинные волосы ардара не задели его по лицу, но не сделал и полшага назад. Напротив: почти сразу же произнёс, глядя ему в глаза:
- Много я о тебе слыхал… да вот не думал, что доведётся нам свидеться. Мало ты мучил её, урод?! Зачем опять явился?
Янгул молча оглядел его с головы до ног. Спокойно, как будто бы чуть устало, спросил:
- А что ты хочешь услышать?
Такой поворот застал парня врасплох; он на миг растерялся. Но, собравшись с духом, продолжил – отрывисто, едко:
- Убирайся вон. Слышишь? Убирайся! Нечего тебе делать здесь!
Глаза Янгула сверкнули тяжёлым чёрным огнём; он тихо произнёс:
- А это не тебе решать.
Парень вдохнул, сжал кулаки, оскалился, как сторожевой пёс:
- Не место тебе среди людей! Как ни старайся, а ты нам чужой! Мы тебя не звали! Уходи и не появляйся больше, не то…
Дверь стукнула вновь – и из церкви спешно вышла Любушка. Увидав, что происходит на крыльце, перепугалась, всплеснула руками:
- Петя!.. О, Господи… Ну что ты, как дитя, в самом-то деле? Оставь…
Она подошла, попыталась ласково взять парня за руку – но тот отдёрнул её и, опустив взгляд, быстро вернулся в храм. Любушка сокрушённо покачала головой:
- Вот забияка… Ты прости его, Янгул! Пожалуйста… Не серчай…
Он хотел было успокоить добрую девушку, сказать: дескать, не на что тут серчать. Но отчего-то передумал и привычно промолчал.
…Когда обедня подошла к концу, он вновь вошёл внутрь: дьяк дочитывал благодарственные молитвы, прихожане по очереди подходили к батюшке, целовали крест. Завидев ардара, отец Власий поманил его рукою:
- А ты что же, сын мой, встал у порога? Подойди, приложись ко кресту…
Янгул отрицательно помотал головой:
- Мне нельзя.
- Как это? – удивился священник. – Что за суеверие новое?
- Мне нельзя крест целовать, - медленнее и чётче повторил ардар.
- Это почему же? – вдруг сменив удивление на растерянную ласку, поднял редкие брови отец Власий. – А?..
Янгул подошёл ближе, встал прямо перед ним, чуть склонил голову:
- Я бы и рад. Да на мне заклятье. Всё, что ни поцелую, превращается в камень. Если я поцелую крест, он станет куском скалы.
Отец Власий печально вздохнул, сказал ещё ласковей, ещё тише:
- Ну вот, я же говорил: суеверия…
Янгул молча отошёл к празднику, вынул из цветов, окружавших икону, поникший василёк, показал батюшке, поднёс к губам – и под единогласный вздох всех, наблюдавших за этой сценой, вложил ему в руку гладкий лазоревый камень. И, пока отец Власий рассматривал его, примеряясь, чем объявить произошедшее – чудом или колдовством – повторил в третий раз:
- Нельзя мне ни крест целовать, ни иконы, ни Священное Писание. Равно как всё другое, что есть на свете.
Отец Власий аккуратно положил камушек на уголок аналоя, сжал крест обеими руками и внимательно взглянул в застывшее каменное лицо:
- Сын мой… Поверь мне, священнослужителю: ты ошибаешься. Подумай сам, размысли: разве какое колдовство может оказаться сильнее Божьей к нам любви? Даже самый искусный колдун бессилен супротив Творца нашего и Создателя. Никто не сумеет сокрушить Его святость! Так неужели ты думаешь, что чары, наложенные на тебя, посрамят Единого Предвечного Бога? Или думаешь – оттого, что дерево в руках моих в камень превратится, Господь обидится на тебя? Он же всевед, Он же… Али думаешь, Ему креста жалко? Или, может, мне?
Прихожане, что ещё не успели покинуть храм, стояли, разинув рты: такого красноречия от недалёкого отца Власия не ожидал никто.
- Вот и выходит, сын мой, что ты вроде как сам не желаешь к святыне прикасаться…
Янгул взглянул в блёкло-голубые глаза священника; твёрдо ответил:
- Желаю.
Отец Власий торжественно протянул резной, тонкой работы крест; руки его заметно дрожали. Ардар нагнулся вперёд, слегка склонил голову набок – и с благоговением прижался губами к ступням распятого Христа.
Отстранился, тихо выдохнул – и оба они с батюшкой замерли, боясь пошевелиться и спугнуть истинное чудо.
Крест, крепко зажатый в руках отца Власия, остался деревянным.
* * *
Много дней минуло, много воды утекло – вышила Аринушка иголкой бабы Яги дивные узоры на венчальной рубахе. В тот же день побежала она на берег Темень-реки и надела рубаху на каменного истукана. Воротилась обратно в деревню – и в ноги матери кинулась:
- Матушка! Хочу я выйти замуж. Зовёт меня мой суженый, и отказать ему я не в силах, до того люб он мне.
Марфа обрадовалась:
- Хорошее дело, дочка! Пусть засылает сватов. Коли хороший человек – дам я благословение на вашу свадьбу.
А дочь ей и говорит:
- Не может он заслать сватов в нашу избу. Да и сам прийти не может. Стоит он утёсом над Темень-рекой, и не сдвинуться ему с места.
Как услыхала мать – заплакала, забранилась:
- Что выдумала ты, дитя неразумное? Где это видано – замуж за мёртвый камень идти? Где это слыхано – со скалой бездушною венчаться?
Но не уступает Аринушка:
- Или повенчают меня с суженым моим, или век буду одна-одинёшенька.
Сколько ни плакала мать, сколько ни просила, сколько ни причитала – не отступается Аринушка, просит благословения повенчаться с камнем. И грозилась мать, и умоляла – не оставляет Аринушка своего решения.
Вздохнула мать и говорит:
- Ну, знать, совсем ты из ума выжила. Что с тобой поделаешь? Будь по-твоему…
Обрадовалась Аринушка, обняла матушку – и стала готовиться к свадьбе.
* * *
Янгул наклонился над колодцем, чтобы подхватить полное ледяной воды ведро – и весело закачался, выскочив из-за каменных лат, нательный крестик. Аринушка подала бадейку; вода, перелившись из ведра широкой струёй, наполнила её до краёв. Ардар бросил ведро в колодец – и снова легко, почти без натуги, стал крутить ворот. Достал, перелил воду во вторую бадью, побольше – и собрался, подхватив обе, двинуться по тропинке к дому.
- Стой, - сказала Аринушка. – Крест у тебя выскочил. Дай заправлю.
Он остановился, не опуская вёдер; Аринушка осторожно взяла рукой лёгкий медный крест и заправила его в незаметный зазор между каменным шейным платком ардара и латами – точно вложила в узкую расщелину в скале. Крест проскользнул внутрь, тесёмка натянулась и исчезла следом.
- Вот… Теперь добро.
Он еле заметно улыбнулся ей:
- Может, пообедаем сперва?
- С собою возьмём. Свет полуденный терять жалко.
- Как пожелаешь.
Она шла вслед за ним по тропинке, босая – день выдался жаркий, – несла в руке мохнатый цветок розового клевера. Сегодня, сейчас, всё вдруг опять ненадолго стало, как раньше, много-премного месяцев назад. Когда рядом с Янгулом она ощущала себя не работницей и даже не другом, а будто бы женой. Так, словно вместе они уже долгие годы, словно знают друг о друге всё, что только можно знать, помнить и чувствовать.
Но даже чудо, на её глазах произошедшее в церкви, обернулось горем: оно не сняло заклятия. Ничего не смогло изменить. Янгул безбоязненно мог касаться губами лишь святынь, всё прочее по-прежнему оборачивалось камнем. И как это невыносимо – терять навсегда такую близкую, такую верную надежду на счастье вопреки всем чарам! Как на самом деле больно это, Аринушка знала теперь слишком хорошо. И дорого дала бы, чтоб не знать.
Зато теперь уже не опасалась она, что соседи подпустят красного петуха им с матерью на двор: очень нехотя, очень медленно, то дивясь, то искренне пугаясь, жители деревни привыкали к тому, что по воскресным дням вместе с ними в храм ходит ардар. А после случая, когда он вовремя вскочил на коня, нагнал и привёз воришку, крестьяне перестали его чураться. Аринушка того не видала, но видала Любушка. Она и рассказала, смеясь, изображая, как всё было: только отошли от церкви, вышли за ворота – мальчонка лет десяти выскочил из-под куста, выхватил у толстухи Маланьи мешочек с монетами, который та зачем-то держала в руках, и кинулся бежать. Бабы подняли крик; и как раз в этот миг Янгул выходил из храма. Он быстрее других понял, что случилось, прыгнул в седло и устремился за мальчишкой. Настиг, ухватил за ворот каменной рукой, вздёрнул вверх – да так и привёз, как щенка, за шкирку. Бросил на землю перед бабами и молча уехал. Воришка трясся, как одержимый, жалобно кричал и вставать не торопился. Кто-то нагнулся поднять – зажал нос и выпрямился. И все, кто успел подбежать и сомкнуть любопытное кольцо, загоготали.
- Неповадно впредь воровать-то будет! – пряча спасённый кошель, назидательно сказала обрадованная баба. – Ишь, обдристался! Поди, всю утробу за раз выкинул!
- Тебя бы, Маланья, такой добрый молодец под белы руки подхватил – чай, тоже осквернилась бы! – захохотал кто-то из мужчин.
Она подбоченилась:
- Наш-то Янгул? Ха! Его я уж давно не пужаюсь.
Вот оттуда-то незаметно и пошло по дворам да избам: наш. Наш ардар, наш Янгул… Нехотя, с опаской, с оглядкой – но принимали его люди. И всё более видели в нём человека, всё менее замечали шершавый чёрный камень. Одно было худо: не укрылось от зорких бабьих глаз, что нет-нет, да и кинет ардар лишний взгляд на Марфину дочку, Арину. И пошла гулять молва – бесстыжая, как продажная девка, и такая же гадкая. Аринушка не понимала: как самим не мерзко втайне думать то, что надумали тётушки да кумушки? Не то что кому-то рассказывать!
Однако ж поглядеть на то, как отец Власий покрестит ардара, сбежалась чуть ли не вся деревня. Батюшка предложил ему во святом крещении взять имя Пётр, что означает – камень, но Янгул отказался наотрез. И принял крещение с именем Варлаам – в первый пяток Петрова поста, в память Варлаама Хутынского.
И теперь Аринушка радовалась, что не только она сама, таясь, в домашней молитве может поминать милого сердцу друга – может поминать его теперь, изымая частицу из просфоры, и отец Власий, и любой другой священник. Навеки вписано его новое имя в вечную небесную книгу.
Приступил Янгул и к таинствам исповеди и причастия. Он менялся теперь на глазах; всё менее оставался ардаром, всё более становился человеком. Даже взгляд изменился, и в словах не было больше монотонного холода. Он стал чаще улыбаться, и Аринушке даже чудилось, будто руки, грудь и плечи его теперь стали немного теплее, чем прежде.
Но даже дума о том, что теперь, когда Янгул крещён в православной вере, они, быть может, встретятся на небесах, не могла утихомирить острую боль от того, что здесь, на земле, им не быть вместе. А время шло, и они вдвоём погружались в его течение – словно заходили всё глубже и глубже в бурную, безжалостную реку. И сперва обожгла она ледяными волнами ноги, потом стеснила движения, потом сковала грудь и руки… С каждой встречей всё труднее, всё больнее было видеться. Оба понимали это – но ни один не смел разомкнуть уста для того, чтобы вылетело оттуда чёрной птицей:
- Уходи. Прощай…
Но сегодня, причастившись Святых Таин, поговорив о самом остром, что бередило душу, с батюшкой, Арина решилась. И думала, идя знакомой тропою: день настал.
Должно быть, он сам догадался – если не обо всём, то по крайней мере о том, что Аринушка заговорит с ним о расставании. И на этот раз о расставании необратимом, вечном. Когда она, волнуясь, начала:
- Янгул… А можно, ты снова отведёшь меня туда, на холм, откуда вид… - он опустил веки:
- Где я обнял тебя? Можно.
И вот – всё будто бы как обычно. Натаскать воды из колодца, собрать корзинку еды, вложить туда те же самые берестяные кружки… Всё так, словно впереди у них с Янгулом долгие счастливые годы.
Пока Басар, ступая по мягкой разогретой земле, вёз их к подножию холма, Аринушка вдруг спросила:
- Знаешь, я всё думала, думала… Глупо, может… Бирюзовый кот и птичка у тебя в саду… Ты выточил их или поцеловал?
- Зачем губить живых? Выточил.
Сердечко у неё билось быстро, испуганно, не давало дышать вольно, глубоко, не давало видеть мир во всей его широте, чувствовать радостный свет солнца, ласку ветра, шёпот листьев… Всё это словно бы уже осталось в прошлом.
Ей было страшно. Так, как, должно быть, никогда не бывало прежде – но и этот страх не мог сломить созревшего в сердце решения. Отец Власий поддержал её сегодня… Он тоже понял, что иной дороги, иной надежды нет.
И, оказавшись наверху, на том самом месте, где год тому назад была безмерно, безгранично счастлива, Аринушка долго смотрела вниз, на задорно блестящую ленту реки, расшитую солнечными зайчиками. Задумчиво гладила взглядом бархатный луг, и мысленно проводила рукой по колкой нитке дальнего леса. Янгул не мешал ей: стоял чуть поодаль, сложив руки за спиной. Пытался угадать, о чём она думает сейчас – и молча ждал, глядя на расстилающийся перед ними разноцветный ковёр лета.
Наконец, отпустив грустный вздох лететь куда-то далеко, за лес, за неровный край земли, Аринушка повернулась, опустила руки и пошла к Янгулу, босая, по поляне. Ему казалось, будто идёт она, как невесомое видение, не оставляя за собою примятой травы. Подойдя к ардару на расстояние дыхания, она подняла лицо – и из глаз скатились крупные, прозрачные слёзы.
Он понял; поник головой:
- Всё?
Она повторила беззвучным эхом:
- Всё… Но только прежде… Хотела бы я, чтоб ты обнял меня. И выслушал…
Положила руки ему на плечи, обняла за шею – он подхватил девушку и крепко прижал к себе. Арина чуть откинула голову, приоткрыла свежие, алые губки – и Янгул в который раз изумился, как мгновенно начинает кружиться голова и каким непреодолимым становится запретное желание прижаться губами к её губам. Он глотнул и чуть пошире расставил ноги, осязая ладонями нагретую льняную рубаху, угадывая под нею горячее девичье тело. Аринушка взглянула ему в глаза, сморгнула слёзы – и тихонько заговорила.
- Янгул… Любимый мой… Вот и всё. Пора пришла расставаться. Мы в том не виноваты. И никто не виноват, что встретились и полюбили друг друга. Да только теперь… Я уж сполна знаю, что это такое – разлука с тобой. Это медленная смерть… Тело ходит, двигается, дышит – а душа умирает. Нет мне жизни без тебя, Янгул!
Она говорила, понемногу приближая своё лицо к его лицу, а дрожащие пальцы вскинутых рук касались его затылка, ушей, шеи, скул… И вот уже речь её стала уплывать, теряться, звучать издалека сплошным неделимым ручьём, зовущим, ласковым. Что делаешь ты, Аринушка? Ты же видишь всё, всё понимаешь! Раскрой кольцо жарких рук – и беги, беги, беги! Последние искры сознания гасли в тёплом вихре от бушующего в груди пожара, и догорала мысль: надо остановить её! Сказать: довольно! Нельзя! Высвободиться из тонких рук, разжать объятья…
Но чёрные губы его молчали.
- Ласковый мой… Хороший… Вспомни, как верил отец Власий в то, что крест останется невредим, не обратится в камень!.. Вспомни только… Ты ведь тоже поверил тогда!.. Господь спасает своих детей, Господь каждому воздаёт по его вере… А я теперь, милый мой, тоже верю… Глубоко верю, что не только святыни можешь ты, как человек, целовать… Не боясь, не сомневаясь нисколько… Верю. И ты – главное – ты! – верь…
Её горячая рука на мгновение прижалась к узкой расщелине, где прятался его нательный крест. Аринушка вытащила его, поднесла к губам и отпустила. Потянулась к ардару, коснулась носом его щеки, согрела камень своим дыханием:
- Янгул!.. Любимый… Только верь…
Последние слова обожгли уже не щёку: губы. Он знал, что теперь уже слишком поздно, невозможно повернуть назад. Остался лишь последний шаг: короткий путь в одно еле заметное движение. Но этот путь – навстречу ей. Его любимой, его единственной, его желанной…
Он раскрыл каменные губы – и ощутил на них сладостное, невесомое прикосновение тёплых девичьих уст.
* * *
И вот настал назначенный день. Собралось народу видимо-невидимо. Все смеются, пальцем на Аринушку указывают:
- Из ума выжила девица – с камнем идти под венец! Что ты с мужем-то своим делать будешь? Ширинки на него, выстирав, вешать, чтоб солнышко сушило?
Молчит Аринушка. Твёрдо помнит наказ бабы Яги: коли скажет, какого чуда после венчания ждёт – не оживёт её ненаглядный.
Мать рядом стоит, горючими слезами умывается:
- Ах, - говорит, - доченька моя родимая! Сгубило тебя, кровинушка, злое колдовство, приворожил холодный камень…
Горько Аринушке – да не может она успокоить матушку, ласковое слово ей сказать. Тут пришёл из деревни поп, и повенчали красну девицу с ардар-камнем…
* * *
Смертельный холод влился в неё, разом достиг и пальцев рук, и ступней. Дыхание в груди остановилось; ледяным, мёртвым стало всё тело. Аринушка с ужасом осознала: вот уже не чувствует ног, а вот до локтя отнялись и руки… Погибает она! Каменеет… Не пошевелиться, не вздохнуть!
Только маленькое тёплое сердце ещё испуганно стучит в груди, хочет дожить, долюбить; верит! Умирать не хочет…
Но Аринушка ощущала: слишком быстро немеет тело, слишком легко течёт могильный холод туда, в грудь, к упрямому сердечку. Недолго осталось ему! Несколько ударов…
Но пока она ещё не умерла! И сейчас, в последние мгновения жизни, целует самого дорогого, самого любимого человека… И в тот же миг, словно услыхав её мысли, Янгул слегка сжал её губы своими – неумело, нежно.
Сердце в груди вспыхнуло, взметнуло ввысь сноп огня, рассыпало жгучие искры. Запылало, заколотилось – и обдало изнутри таким жаром, что вечный лёд, подкравшийся было к груди, отступил, истончился – и вдруг растаял без следа.
Задышала грудь, с удвоенной силой застучало сердце – жар вырвался на волю, залил собою всё вокруг, захватил в горячий плен ардара. И губы, и грудь, и руки его вдруг стали тёплыми, как у человека; Аринушка, ещё не веря в чудо, приникла к нему так крепко, как только могла – а он, обхватив её, целовал всё сильнее, всё смелее, всё глубже.
Нет больше заклятья! Рухнули колдовские чары!
Они разняли объятья лишь когда окончательно уверились в этом. Стояли и смотрели друг другу в глаза, до сих пор не веря в свершившееся чудо, от восхищения потеряв дар речи. Наконец Янгул прошептал:
- Ты жива!..
Аринушка залилась слезами и упала ему на грудь. Он обнял её и держал, пока рыдания не отпустили её горячее тело, всё повторяя:
- Арина… Аринушка…
И сердце громко, радостно стучало в груди.
Счастье – самое несбыточное и огромное – вдруг рухнуло, не спросившись, прямо с неба. И что теперь делать с ним, как верно им распорядиться, в первые мгновения никто из двоих не представлял. Самые простые и очевидные вещи приходилось произносить вслух и, замирая, ловить душой и сердцем, осознавать их смысл.
- Я ведь смогу теперь всегда с тобою быть, - тихонько сказала Аринушка, когда они вернулись к оставленной корзинке и сели рядом на зелёный ковёр с белыми и розовыми звёздами, вышитыми цветущим клевером. – Нет больше преграды!
Он растерянно спросил:
- Ты? Со мной?
- А с кем же другим? Ненаглядный мой… Ты ведь в жёны теперь взять меня сможешь… Повенчаться со мной, Янгул!
Он покачал головой:
- Что ты… Да разве… Нет. Не повенчают нас...
- Отчего же?
- Да кто возьмётся с ардаром венчать? Опомнись…
Аринушка глубоко вздохнула, поправила сбившийся платок:
- Тот же, кто тебя крестить взялся и Святых Таин причащать. Янгул! Ты человек, и в нашей вере крещён, и… разве не хочешь всегда, всегда быть со мною вместе?
- У меня большей мечты нет, чем с тобою жизнь прожить. Но ты рассуди: у всех мужья как мужья будут, и у одной тебя – истукан каменный… Ни в город на гулянье съездить, ни в гости к кому пойти… Боятся меня люди. Да и тебе покоя не дадут.
- Разве раньше ездили мы куда-нибудь из нашего леса? Не нужно мне ничего… Я к тебе переберусь, жить станем вместе… А в нашей деревне ведь все знают тебя, не шарахаются давно.
Он положил ладонь на ногу, согнутую в колене, молча посидел так какое-то время и тяжело поднялся с земли. Аринушка поднялась тоже; но он, не обернув к ней лица, прошагал к обрыву. Встал, сцепив руки за спиной, и долго смотрел вниз, на искрящуюся ленту реки, не отводя взгляда. Потом пошевелился, опустил голову и глухо проронил, глядя в землю:
- Мы не люди. Мы по-другому устроены. Деток у тебя со мной не будет.
Она неслышно приблизилась, положила ладонь ему на плечо, прильнула к холодной опущенной руке:
- Что ж… И людям, случается, Господь деток не даёт… Возьмём сиротку, воспитаем, как родного… Янгул, милый мой… Нет мне без тебя радости, нет солнечного света! Одним тобой и дышу только… А в разлуке быть мы уж с тобой пробовали.
Он взглянул ей в глаза и несмело улыбнулся на эти слова.
Неужто не сон? Неужто правда возможно – всегда, до последнего вздоха, быть вместе с нею? Да нет, такое разве в сказках бывает…
- Что матушка-то скажет? Коли благословения у неё попросишь стать женою ардара?
- Благословит матушка, - заверила Арина. – Сердце у тебя человеческое. Человек ты, любимый мой. И матушка про то знает. И знает, что кроме тебя никто мне в целом свете не нужен. Поедем к ней, Янгул!
Куда там… Откажет Марфа Никитична. Укажет на дверь, пристыдит: не тебе, каменному уроду, цветочек я свой растила. Противно смотреть, как за руку её берёшь – а уж и женой своей дерзнул представить!
Он улыбнулся, вспомнив голос Марфы Никитичны. Посмотрел в доверчивые, полные нежности глаза Аринушки – и в голове вдруг в один миг пронеслись хороводом, держа друг друга за края, картины из прошлого. Как дрожали её ресницы и губы, когда впервые рассказывала она ему в городе про зимний цветок. Как обернулась она, чтоб увидеть, кто проткнул стрелой лису, и как побледнела от страха, когда он шагнул из-за берёзы. Как работала, незаметная и скромная, в саду, как вбежала в дождь на крыльцо… Как боялась лишнего брошенного взгляда, как пугалась нечаянного прикосновения его руки… А теперь вот – стоит, прижавшись к нему горячим телом, улыбаясь, смотрит в глаза… Смотрит своим голубым, счастливым взглядом, как будто в самое сердце.
- Эх, ты… Зимний цветочек… Поедем, родная.
…Марфа Никитична, узнав, с какой вестью и с какою просьбой привела Аринушка в избу своего Янгула, расплакалась, зашмыгала носом. И долго не могла говорить – только катились слёзы по щекам да дрожали увядшие, в морщинках, губы. Она собирала слёзы краешком передника и переводила затуманенный взгляд со счастливой раскрасневшейся дочки на недвижно застывшего ардара. И, наконец, шумно выдохнула:
- Околдовал, аспид! Тьфу, глаза бы мои на тебя не глядели… Ну, что с вами теперь сделаешь? Венчайтесь!
* * *
Поцеловала Аринушка своего мужа – и в тот же миг ахнул весь народ, руками всплеснул. Случилось чудо чудное: обернулся холодный камень добрым молодцем. Да таким пригожим, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Взял он Аринушку за белы руки, поцеловал в уста сахарные:
- Спасла ты меня, красна девица! Стану же я тебе теперь верным мужем, вовек доброты твоей не забуду!
И устроили они пир на весь мир. Три дня пировали, а потом за дела приниматься стали.
* * *
В последние дни подготовки к свадьбе Марфе приходилось тяжелей всего. Аринушку расспросами не мучили: считали своим долгом идти прямо к матери. Всплеснув руками, качали головой:
- Да в уме ли ты, Никитична?
- Почто девку губишь? Опомнись!
- Как не углядела? Как допустила такое?
- Как будто женихов других ей сыскать не могла…
- Зачем за него-то отдаёшь? Ох, Марфа, Марфа!
Она старалась ничем не выдать, как ранят её такие слова. Смиренно отвечала:
- Не дитя уж Аринушка. Ей и решать, с кем жизнь проживёт.
Но даже Авдотья, мать Любушки, помогая ей печь праздничные хлебы, не утерпела, заплакала:
- Да ведь ардар он, Марфинька!.. Пусть и крещён, а всё ж… Молода ещё Аринушка… Всё ей шуткой да забавой кажется…
Но Марфа ответа избегнула. Знала, что не от юности, не по глупой прихоти согласилась её дочка стать ардаровой невестой. К тому же – как ни стыдилась Марфа самой себе признаваться в этом – будущий зять по-своему нравился ей. В хлопотах перед грядущим событием он принимал живое участие; брал на себя всю самую тяжкую и неблагодарную работу. И Марфа впервые за долгие годы ощущала, как ладится и спорится общее дело, когда наравне с бабьими берётся за него сильная мужская рука.
Она начинала даже кое в чём понимать дочку: всегда спокоен и рассудителен бывал Янгул, трудился на совесть. Сверх меры был молчалив – но зато работу справлял добро и споро. И сердце матери уже видело: хорошей парой будут они с Аринушкой, крепко друг за друга держаться станут. Но всё-таки болело: не примут люди такого союза. Хоть и церковью освящённого, хоть и по взаимному согласию. Сколько б ни минуло лет, будут тыкать пальцем, оборачиваться вслед: вышла баба замуж за кусок камня! И Марфа украдкой плакала по ночам, спрятав в огрубевших ладонях лицо. Когда все пальцами тычут да смеются за спиной – какое уж тут счастье?
И – немой, пустой дом… Изба без детского лепета и смеха, без робких шагов крохотных ножек, без родной ручонки, цепляющей за подол…
Плакала Марфа. Просила у Господа только сил принять такую долю. Просила счастья своей дочери… И засыпала, стерев горькие слёзы со щёк.
…Когда настал день венчания, к церкви сбежалась вся деревня. Марфа Никитична дочь свою, красавицу, разумницу Аринушку, замуж за ардара выдаёт! Как не поглазеть?..
А уж чего только ни говорили деревенские сплетницы о грядущей свадьбе! И что не любит Аринушка ардара, что насильно её мать замуж выдаёт, и что не чисты они перед Богом… А потом подходили, снова заглядывали Марфе в глаза: как попустила? Как не углядела? Как не уберегла?
Когда совсем уж было подступили слёзы к глазам, Марфа взглянула перед собой – и увидела, как родная её, любимая дочка, слегка повернувшись, что-то негромко сказала Янгулу. Он наклонил к ней лицо – стало видно скулу, нос и губы – кивнул, коротко ответил. И так ярко подумалось вдруг: что ж, пусть он ардар! Но ведь живое в нём сердце, и горячо любит он Аринушку…
Началось таинство; ступили жених с невестой на белый плат, зажгли венчальные свечи… Вот и всё, Марфа, вот и замуж ты свою дочку выдаёшь. И радостно на сердце от этого, и горько так, что не вздохнуть…
Они стояли рядом… Аринушка – воздушная, светлая, в самом лучшем сарафане, изукрашенном богатой вышивкой: том самом, в котором венчались когда-то и её бабка, и сама Марфа. И Янгул, в своих вечных каменных латах, весь чёрный с головы до ног, неодолимо похожий на живой утёс. Только длинные, ниже плеч, густые волосы перевязаны были яркой васильковой лентой, да ремешок, которым крепился к поясу короткий меч, посверкивал драгоценными синими огнями.
Когда отец Власий соединил их руки и повёл жениха с невестой вкруг аналоя, Марфа супротив воли заулыбалась: так старательно пытались оба оставаться серьёзными, удерживать рвущийся на свободу восторг. Сияли светлые глаза Аринушки в отблесках свечи, ярче яркого вспыхивали искры в чёрных глазах Янгула. Радостно, ладно пел хор – и навсегда вручала Марфа самое дорогое, что было у неё, в руки новой судьбы.
Всё вспомнилось, всё пролетело перед глазами: и всадник, облитый неверным лунным светом, и глухой его голос, и ласковое прикосновение дочкиной руки к каменному сапогу… И боль от разрыва, и стоны во сне, и потом – он, жуткий, на пороге…
И Марфа не заметила, как по щекам вновь сами собой заструились слёзы. Она так и достояла, обливаясь ими, до самого окончания обряда, время от времени робко улыбаясь и покачивая головой, будто юродивая. И любопытные прихожане нарочно крались в придел, якобы затем, чтобы поставить свечу на канон, а на деле – чтобы, обернувшись, насмотреться на слёзы Ивановой вдовы.
Когда отец Власий закончил читать последнюю молитву, к ней сквозь толпу протиснулась Любушка; молча поглядела в глаза, крепко-крепко обняла молодыми руками, расцеловала в обе щеки:
- Тётка Марфа! Пойдём, поздравим молодых! Не плачь только… Радоваться будем, тётка Марфа! Великая у них любовь! Такая, может, раз в сто лет бывает!..
- Спасибо, Любушка… Спасибо, милая… Дай тебе Бог счастья… И хорошего мужа…
И вот уже священник кончил напутственную речь – и Янгул с Ариной отошли от царских врат. Взглянули друг на друга, улыбнулись – и, не таясь, на глазах у всех нежно, коротко поцеловались.
Вздох прошёл по церкви; незамужние девки и отроковицы охнули, женщины постарше, углядев, как коснулись чёрные каменные губы мягких уст Аринушки, не смогли удержать слёз.
Марфа смотрела на дочь – и не чувствовала в ногах сил сойти с места, приблизиться к ней, поздравить. «Вот и всё», - крутилось в голове. Вот и всё. Уж не твоя дочь, а навеки теперь ардарова жена.
Любопытные селяне потихоньку сочились из храма на яркое осеннее солнце; церковь пустела. Любушка, её родители и братья, Петенька, Пелагея с мужем – все, кто хотел, поздравили молодых, от души пожелали им долгой и счастливой жизни. А Марфа подойти так и не смогла. Они подошли к ней сами.
- Ну… - вздохнула мать, - вот и…
Опустила мокрые глаза и беспомощно замолчала. Аринушка крепко, ещё крепче Любаши, обняла её:
- Матушка! Матушка, милая! Как хорошо… Счастье-то какое, матушка!
Марфа в ответ разрыдалась у неё на плече. Сказала тонко, смешно, сквозь слёзы:
- Только мужа твоего я обнимать не буду… Не серчай, голубушка!.. Не держи зла на старуху…
- Что ты, родная!
Янгул низко склонил голову, подал каменную ладонь. Марфа неуклюже пожала твёрдые холодные пальцы, тихо попросила:
- Сбереги её… Одна она у меня… Кровинушка моя…
Он кивнул:
- Сберегу.
Аринушка с нежностью тронула рукою плечо матери, ласково попросила:
- Ступай, матушка, на двор. Мы сейчас… Здесь ещё, перед Господом, сказать мужу хочу несколько слов.
Марфа закивала; отошла, увела с собою гостей. Аринушка повернулась к образу Божией Матери и какое-то время стояла неподвижно, молясь. Потом легонько коснулась руки ардара. Он повернулся, взглянул в её глаза – там отражались огоньки свеч, множили сердечное тепло, наполнявшее Арину. Она взяла двумя руками его тяжёлую ладонь и тихонько заговорила:
- Янгул… Не думала я, что бывает на белом свете такое счастье! Любимый мой человек… Много мы с тобой пережили, много выстрадали… И здесь, сейчас, хотела я сказать тебе… Всегда, что бы ни случилось, всегда я буду с тобой рядом. Никогда не опечалюсь, никогда не попрекну, что ты, никто другой, моей судьбою стал. Янгул, счастлива я, что сподобил меня Господь выйти замуж за тебя. За лучшего человека на свете! Я твоя теперь, Янгул, и вечно, до гроба, твоею буду. Пойду за тобой, куда укажешь, поддержу, подскажу, приласкаю… Ты самый лучший мой, самый желанный… Счастлива я! Безмерно счастлива, что Господь мне тебя подарил…
Янгул слушал её молча, не шевелясь, не отнимая руки. И чем дольше говорила Арина, тем яснее он сознавал: сбылось то, о чём он запрещал себе не то что мечтать – думать когда-то. Он знал, что недостоин такой милости Божьей и не представлял, за что Господь так щедро наградил его. И сейчас больше всего желал упасть на колени: сперва перед Ним, а потом, когда выйдут из храма – перед Ариною, чтобы расцеловать край её одежд. Спустятся с крыльца, там и ей, и Марфе Никитичне земной поклон положит…
Сказка сбылась! Аринушка – жена его… Жена!..
Он мысленно произнёс это – и, будто угадав, ярче засияли в ответ любимые глаза. Аринушка всё говорила и говорила, и он уже не понимал отдельных слов и фраз. Понимал только, что любит она его, любит – и останется с ним навсегда, на веки вечные.
От этого осознания что-то вдруг туго сжалось в груди, тронуло сердце, взбежало вверх, сдавило горло, закружило голову – и нежданно полилось из глаз неуёмными, горячими слезами. Янгул смутился, растерялся; спешно отёр первые жгучие капли – и будто освободил дорогу остальным. Слёзы хлынули сильнее, невозможным сделали дыхание. Он открыл губы, но и это не спасло: стремясь наружу, разрывали каменную грудь рыдания. Янгул прижал ладони к лицу, отвернулся – и, осознав, что этого не избежать, дал им волю.
В третий раз в жизни довелось ему плакать. Но теперь это были самые сладкие, самые блаженные слёзы – слёзы счастья. Он испугался, что сердце не вынесет столь щедрого, несбыточного счастья, и разорвётся в груди. Не под силу ему будет удержать в себе столько радости…
Едва он подумал об этом, как сердце тотчас отозвалось болью. Незнакомой, сладостной, разлившейся широко и мощно. Он приложил к груди кулак, вскинул голову и резко распрямился, пытаясь сделать вдох – но с ужасом понял, что не может. В тот же миг с треском лопнуло что-то совсем близко, как будто бы в нём самом. Арина, стоявшая рядом, испуганно вскрикнула – и звук этот волной прокатился до самых дверей храма, до самых дальних уголков.
Воздух не входил в грудь. Что-то давило её, держало, сжимало всё туже. Неужели правда, и не вынесло человеческое сердце всего, что случилось? И сейчас, когда только и надо жить, вздумало умереть?
Нет… Нет!..
Янгул согнулся и резко распрямился вновь, рывком развёл плечи – и на деревянные выскобленные половицы посыпалось что-то дробное, бессчётное. Черепки, осколки, крошки…
Умирая, ардары рассыпаются в каменную пыль. Он знал это слишком хорошо. Но теперь, именно теперь, отчаянно не хотел в это верить…
А сердце стучало всё сильнее и сильнее. Всё отчаяннее, всё громче, и всё выше поднималось к горлу… Из последних сил, ещё оставшихся в рассыпающемся теле, он попытался вновь сделать вдох – и воздух с громким стоном влился внутрь, заполнил собою всю грудь. Янгул жадно схватил его ртом раз, другой – и задышал глубоко, часто.
Аринушка вдруг прижала ладони к щекам, ахнула – и кинулась к нему.
Он взглянул на неё, стараясь сказать этим взглядом: всё хорошо, родная, всё со мною в порядке… Но по расширенным синим глазам понял: случилось что-то удивительное или ужасное, что-то непоправимое… чего он пока ещё не осознаёт.
Она произнесла – с ужасом, с изумлением:
- Янгул…
Ему почудилось, будто она мучительно ищет слова, чтобы объяснить, сказать – и никак не находит, только глядит ему в лицо безумными, расширенными глазами. Так и не сыскав подходящих фраз, она схватила его за руки – и резким движением подняла их. Он невольно кинул взгляд на свои ладони – и вздрогнул. Это были не его руки. Человеческие, со светлой, гладкой кожей, одетые в белые рукава, охваченные кожаными наручами…
Тут Аринушка вцепилась ему в плечи, тряхнула и закричала на весь храм:
- Янгул!..
Он поднёс руки к лицу и коснулся дрожащими пальцами своих щёк. Вместо твёрдого шершавого камня под пальцами была гладкая, тёплая кожа.
- Господи… - и голос его прозвучал иначе, чем прежде, яснее и чище. – Что это?..
Аринушка вместо ответа кинулась ему на шею и залилась слезами.
Народ в церкви начал истово креститься; многие упали на колени, иные заплакали вместе с молодыми. И по всему храму, как райская птица, перелетало, срываясь с уст прихожан:
- Чудо! Чудо! Чудо!..
…Отворилась дверь, и по толпе зевак прокатился такой громкий вздох, что Марфа вздрогнула и поскорее обернулась. Взглянула на крыльцо храма – и обомлела. Там стояла её любимая дочка, плакала и смеялась одновременно, и крепко сжимала рукою руку незнакомого Марфе человека, лицо которого было залито слезами. Вглядевшись, мать громко охнула, догадавшись: да ведь это он, Янгул! Те же латы – но только теперь блестящие на солнце вычищенным металлом, те же высокие сапоги – но теперь кожаные, разукрашенные; тот же хвост чёрных волос, стянутый на затылке…
Человек! Не ардар – живой человек стоял перед нею, держа в руке ладонь её дочери! То же спокойное лицо, тот же ясный взгляд; нос с едва заметной горбинкой, чёткая линия губ… Всё знакомое, всё почти такое же, как прежде, но теперь – живое, живое, живое! И лишь чуть более смуглая кожа, разрез глаз и резкий росчерк скул выдавали в нём что-то чуждое, неродное русской земле – но и только.
Марфа перекрестилась, медленно произнесла:
- Слава Тебе, Боже! – и с громким плачем кинулась на крыльцо, повторяя:
- Детки мои! Детушки любимые!..
Обняла и троекратно поцеловала Арину – а потом, заливаясь слезами радости, раскрыла объятия растерянному, потрясённому Янгулу.
- Спасла его девица! – вдруг твёрдо, звучно сказал кто-то в толпе. – Любовью своей спасла!
- Чудо, чудо! – эхом откликнулись бабы; закачали головой, закрестились. Односельчане взирали на молодых с восхищением и радостью; лишь кое-кто из незамужних девок стоял, надув губы. Пришли посмеяться над Ариной, а теперь сгорали от зависти. Уж каким красавцем оказался ардар, когда осыпалась с него каменная скорлупа! Статный, чернобровый, с пронзительно-чёрными раскосыми глазами, в богатой одежде и сверкающем доспехе… Точь-в-точь заморский вельможа, а то и князь!
- Почто ей, дуре, счастье такое даром досталось? – обиженно прошептала одна из девушек. – Ведь и мы, чай, не хуже…
- Ещё поглядим, что будет, - зло поддакнула другая. – Честным-то девушкам редко везёт. А эта всё тихоней прикидывалась, а сама, видать, ему, каменному, кой в чём не отказала!.. Вот и взял он её в жёны!
- Ага, посмотрим, посмотрим, - змейкой зашипела третья. – Уж мы поглядим! Ещё, небось, камень родит вместо первенца!
Но ни молодые, ни Марфа не слыхали этой напраслины. Да и не было им дела до того: стояли втроём, крепко обнявшись, и плакали, глядя, как спешат, чтобы разделить их великую радость, и Пелагея с Павлом, и Анастас с Авдотьей, и Любушка с Петей…
…Надолго запомнилась в деревне та весёлая свадьба. Потрясло честной народ свершившееся чудо, и слава о нём разнеслась далеко окрест. Кто-то из прихожан украдкой подобрал с пола в храме тонкие каменные черепки – и ещё долгие-долгие годы всем, кто не верил, будто ардар обернулся человеком, непременно показывали такой осколок.
А ещё любили вспоминать и пересказывать в деревне, как во двор Василия-кузнеца заглянула худая девушка с измождённым лицом, босая, в ветхом сарафане. Глаза её, серо-зелёные, строгие, смотрели так, словно только-только стояла она на горной круче, готовая сверзиться вниз, на острые скалы – и всё же остановилась, одумалась, убежала.
- Чего тебе? – неласково спросил младший кузнецов сын, Федул, оглядев её с головы до ног. Линялый сарафан, рваный и грязный по подолу, выглядел так, словно кто бросил его на ярком солнце, где и пролежал он до той самой поры, пока не подобрала его нищенка. Солнце немилосердно выжгло, выбелило ткань всюду, куда смогло дотянуться, а с другой стороны не тронуло. Рубашка, надетая на тощее тело, была немногим лучше; видать, бродяжила девушка уже давно, и незнамо как кусок хлеба себе добывала, раз не погнушалась таким тряпьём.
На вопрос она хрипло, точно пьяница, ответила:
- А вот что… На дворе у Прокофьевны нет никого… Жива ли она?
Федул глянул хмуро из-под густых сросшихся бровей: откуда знает, как звать соседку? Да и… уж не воровка ли она? Смутило отрока надетое на палец кольцо – уж верно стащила где-то, да ещё не успела продать или сменять на кружку молока.
- Глафира-то? Жива, Божьей милостью. А тебе чего от ей надобно?
- Скоро ли воротится?
- А я почём знаю? Ушла… к соседям…
- К Марфе Никитичне? – спросила оборванка, и голос её задрожал.
Федул нехотя подтвердил кивком головы. Девка молча повернулась и побежала бегом от ворот вниз по улице – замелькали грязные пятки, сверкнул в прорехе рукава голый локоть. И Федул, с неодобрением взглянув ей вослед, знать не знал, как чваниться будет после, что именно ему довелось первому поговорить с нищенкой.
Она вбежала на двор Марфы в самый разгар веселья. Стала озираться, тяжело дыша: искала кого-то среди гостей. Её – растрёпанную, переполошенную – заметили, притихли.
- Эй! Али нужен кто? – грубовато спросил чей-то захмелевший голос.
Та, ничуть не смутившись, смело ответила:
- Нужен!
Янгул кинул взгляд на незнакомку – и, легонько сжав ладонь жены, чуть заметно приподнял подбородок, указал глазами: смотри… Аринушка послушалась, поглядела – и тихо ахнула.
Меж тем от стола поднялась грузная седая баба. Покачнулась на нетвёрдых ногах – и завыла на весь двор:
- Чу-ур! Чур меня, грешную!.. Зачем ты мучить меня пришла? Хоть бы в праздник оставила! И так снишься! До сих пор снишься…
И горько расплакалась, размазывая слёзы по багровому лицу. Оборванка замерла, прижала ладони к груди, и над притихшим столом разлилось хриплое, терпкое:
- Маменька… Маменька! Живая я! Слышишь? Живая!..
Янгул с Ариной взглянули друг на друга, быстро встали с места. Очень тоненько, тихо, как мышь, пискнула сидевшая с краю старуха:
- Варенька… Никак Варенька, люди добрые…
Тут на смену изумлённому молчанию пришёл шум, гвалт; все сорвались с места, окружили незваную гостью, заговорили, запричитали, закричали разом. Подвели под руки рыдающую бабу – но она не хотела даже смотреть, жмурила глаза, махала руками – не слушала, не верила.
Девушка свела брови, прикусила губу, заплакала сама:
- Ох… Я к тебе первой хотела подойти… Да, видать, придётся уж после…
Гости расступились - и она твёрдым, быстрым шагом направилась к молодым. Подошла, глянула невесте прямо в глаза – и вдруг рухнула перед ней на колени, стала ловить руками край сарафана и целовать, орошая слезами. Аринушка вскрикнула, отпрянула, хотела вырваться – но бродяжка поползла за ней, не отпуская расшитого подола. Подняла мокрое лицо и, захлёбываясь, заговорила:
- Аринушка! Голубушка! Спасла ты меня! Жизнь мою спасла! Век тебе благодарна буду! Всем расскажу, как ты от смерти меня избавила!.. Я же всё слышала! Всё видела! Только сказать ничего не могла… Не могла и пальцем шевельнуть… Пять лет! Пять лет простояла я каменной! Узнаёшь? Узнаёшь меня теперь, Аринушка? Сама, сама я виновата была! За злобу свою несла наказание…
Она всхлипнула, отпустила подол невесты, утёрлась рукавом – и, бросившись в сторону, как раненая птица, обхватила руками сапог Янгула, прижалась к нему головой:
- Прости, прости меня…
Он наклонился, резко ухватил её под руки, спешно поднял с земли:
- Будет в ногах валяться. И ты меня прости, Варвара, что не пощадил тебя тогда.
- Так ведь и я бы тебя не пощадила, – среди наступившего молчания тихо-тихо сказала та. Огляделась вокруг – и словно впервые заметила и синеву неба, и зелень листвы, и пёструю толпу людей.
- Ох, не чаяла я, что когда-то снова воздух вдохну, побегу, заговорю, поплачу… Чудо сотворила твоя любовь, Аринушка! Сняла заклятье… Мёртвый камень живым сделала!
Тут подошла наконец и мать Вари: уверилась, что не привиделась ей дочь, сгинувшая в лесу много лет назад, а в самом деле воротилась – молодая, живая, невредимая. Девушка взмахнула тонкими руками и обняла мать, залилась слезами.
- Какой же счастливый сегодня день! – часто моргая, сказала Авдотья, мать Любы.
- Выпьем, гости дорогие! – громко крикнул дьяк. – За здоровье жениха и невесты! За мир и благоденствие их! Многая и благая им лета!
Янгул взглянул на Аринушку и улыбнулся ей своей привычной, скупой улыбкой. Сладко было душе; пела она, словно жаворонок, и было ей тепло и привольно в новом теле, лёгком, как летний ветер, что колышет травы и гладит полевые цветы. Немного помолчав, произнёс:
- Не верил я, что сказки в жизни случаются. А у нас с тобой самая настоящая вышла…
Аринушка покачала головой, улыбаясь в ответ:
- Вышла разве? Что ты, родной… Сказка наша с тобой только первый шаг от колыбели сделала. Весь путь у неё ещё впереди. Наш с тобою путь, Янгул, любимый мой…
Он обнял Аринушку, крепко прижал к себе – и под шумное «горько!» нежно поцеловал молодую жену.
* * *
Стали они жить-поживать, и прожили душа в душу до глубокой старости.
А люди по сей день хранят крошки, что с ардар-камня упали, когда расколдовала его Аринушка. Коли будете в наших краях, мы вам их покажем.
Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец!
22.11.2009-04.02.2010
Санкт-Петербург
