ПрологАвтор: toujours_pur
Бета: vlad_00, Redhat
Гамма: Redhat
Жанр: драма
Тип: джен/гет
Герои: Розье-ст., Том Риддл, Сигнус Блэк/Друэлла Розье
Рейтинг: PG
Дисклеймер: мадам Ро принадлежат и Риддл, и Розье, и даже Лестрейндж; Шеверни принадлежит маркизу де Вибрэ, а господа Даркуры – сами себе.
Саммари: Никогда не поддерживай слабого, если неуверен в том, что сможешь опереться на сильного. Огден Нэш
От автора: кто-то считает это полуориджем, я же склоняюсь больше к тому, что это spin-off, вписанный в канон. Насколько органично - судить вам.
Признайтесь, граф,
В том, что ваш друг
В ту ночь был прав.
Когда вдыхая
Табачный дым
Сказал, что знал
Вас, граф, другим.
Король и Шут, "В Париж - домой"
Что пользы человеку приобрести весь мир, если он теряет… Как дальше? Да, если он теряет собственную душу!
О. Уайльд, "Портрет Дориана Грея"
Пролог.
Ноябрь в Париже – пренеприятнейшее время. Небо затянуто графитно-серыми тучами, почти все время моросит мелкий дождь, неприятно покалывающий кожу, а в воздухе стоит запах чего-то тяжелого, давит и мешает дышать. Каменный город будто облачается в бесформенную мантию, по улицам-складкам липко текут унылые дни. Парижане-магглы спешат по своим мелким делам, опускают глаза и стараются как можно реже встречаться друг с другом взглядами, не желая признавать очевидного: приближается к концу очередной никчемный год, а жизнь не изменилась, и счастья не предвидится.
Впрочем, я неправ. Очевидно, мое отвратительное настроение выдает желаемое за действительное. Хотя пустующие террасы уличных кафе говорят об обратном. На город жалко смотреть: он растерял весь блеск, за последнее десятилетие сдал до неузнаваемости, стал похож на пожилого родственника – ты вглядываешься в его облик, но только угадываешь будто бы знакомые черты.
Я упорно не понимаю своего дядю Рене, живущего во всей этой серости и унынии круглый год. День за днем за окном видеть эту безысходность в отголосках прошедшей войны - я бы точно свихнулся. Но он говорит, что весь блеск Парижа ушел внутрь – в фамильные особняки правого берега Сены, и что это совсем не то, что у нас в провинции. Да куда уж нам: охота да библиотека – вот и все развлечения. Впрочем, я как раз не жалуюсь, мне их хватает сполна.
Подняв воротник мантии, под разиллюзионным заклятием я неторопливо шагаю по пустынному бульвару; абсолютно голые деревья и резкий холодный ветер погружают в еще большую меланхолию. Стук каблуков и трости тонет в мокрой листве, я и себя ощущаю невидимкой: пустой, бесполезной и ненастоящей. Ненавижу ноябри в Париже. Они нагоняют на меня бесконечную тоску, от которой хочется немедля повеситься на собственном галстуке, а когда я вспоминаю мягкую ароматную средиземноморскую осень в Бобатоне, становится совсем плохо.
В таком невеселом настроении я и останавливаюсь напротив дядюшкиного особняка: изящного трехэтажного здания, построенного моим дедом в начале прошлого века. Получилось оно до безумия похожим на все остальные дома шестнадцатого округа, но, одновременно, особенным: ни на одном здании Парижа не найти таких же кованых балконных решеток, такого же барельефа, не говоря уже о гербе, красующемся над подъездом. Дядя доволен домом, я же предпочитаю родной Шеверни: быть хозяином замка совсем не то же самое, что владеть особняком. Это сложно, и я пока еще толком не разобрался в тонкостях дела, но, уверен, все еще наладится.
После смерти отца все пошло наперекосяк: дядя Артус – мой опекун, – принялся продавать наше имущество, чтобы погасить свои карточные долги, Рене упорно делал вид, что происходящее его не касается, а я, пятнадцатилетний мальчишка, понимал, что остаюсь один на один с ускользающей сквозь пальцы реальностью. Странно было на предпоследнем курсе Академии каждую неделю получать письма от метрдотеля с описью фамильных сокровищ, проданных дядей за бесценок; странно было понимать, что вещи, которую помнишь с детства, уже больше нет на привычном месте. Я не материалист, просто было обидно – не столько за себя, сколько за семью, за тех, кто покупал эти предметы, привозил в Шеверни, выбирал им место, завещал их потомкам, и даже представить не мог, что все это продаст человек, которому плевать на семейную историю. Мне было чертовски обидно; я злился, но ничего не мог сделать до своего совершеннолетия. Надо сказать, именно с тех пор наши отношения с Артусом стали весьма натянутыми. Но выгнать я его не могу, хотя бы потому, что иначе винодельня медленно закончит свое существование. Я-то в винах ни черта не смыслю.
Вынырнув из размышлений, я понимаю, что уже минут десять стою напротив подъезда под дождем, как последний дурак. Убедившись, что рядом никого нет, снимаю разиллюзионное и толкаю массивную дубовую дверь. Не успеваю я переступить порог дядюшкиного дома, как у меня уже принимают из рук мантию и трость, а метрдотель кланяется:
– Вас уже заждались, Monsieur. Прошу за мной.
Я украдкой поправляю галстук-бабочку и проверяю палочку во внутреннем кармане фрака – на этих вечеринках никогда не знаешь, чем закончится безобидный спор.
Салон встречает меня Брамсом: заколдованные смычки скрипок взлетают одновременно, будто танцуют загадочный балет, пары стремительно кружатся в вальсе, скользя по начищенному до блеска паркету. Рене подготовился основательно: это суаре в честь помолвки его старшей дочери Друэллы с Гисленом Даркуром.
Гости сияют фальшивыми улыбками и дорогими драгоценностями, мужчины чинно раскланиваются друг с другом, а дамы увлеченно обсуждают последние сплетни. В воздухе витает аромат благородного шампанского и наигранного веселья, настолько искусного, что посторонний вполне мог бы принять все это за чистую монету. Но я не посторонний, я – сердце этого мира, я родился и вырос в нем, дышу им. Я привык. Именно поэтому, вместо того, чтобы развернуться и уйти, я лишь отчаянно пытаюсь не обращать внимания на постукивающую в висках головную боль и беру со стола бокал шампанского. А потом еще один, и еще. До тех пор, пока в голове не возникает приятный туман, когда все начинают казаться жутко веселыми, мир приобретает мягкие смазанные краски, когда хочется непристойно шутить и всячески куражиться.
Рене незаметно появляется рядом со мной:
– Ты доволен вечером, племянник?
Я уже не в том настроении, чтобы отпускать ехидные комментарии, поэтому лишь ограничиваюсь правдой:
– Даркур – отвратительнейший тип, и ты это знаешь, Рене. К тому же, у его предков весьма темная история. Как вы с Артусом могли допустить этот брак, я не понимаю. Мой отец бы…
– Твой отец делал много такого, чего не одобряли мы, Арман, - перебивает меня дядя, нахмурившись.
Каждый раз, когда я вспоминаю об отце, у него одна и та же реакция. Человеческая зависть – страшная вещь; несмотря на то, что Рене по завещанию получил парижский особняк Розье, он так и не смирился с тем, что титул, замок и винодельня достались старшему брату.
– Твоя ненависть к отцу – еще не повод портить кровь и репутацию рода! У Даркуров вторая ветвь – магглы! Ты понимаешь, что это, черт возьми, значит? Что твои внуки, Рене, будут полукровками. Как ты мог на такое пойти? – я смеюсь, хотя ситуация не располагает к веселью.
Рене молчит, кусая губу, потом отвечает:
– Я не мог ненавидеть твоего отца, он был моим братом. Тут ты неправ, как и в том, что у Даркура нечистая кровь. Корни магглов, носящих ту же фамилию, уходят в семнадцатый век и там теряются. Мы не можем точно знать, имели ли они какое-то отношение к моему будущему зятю.
Он обманывает себя, я это знаю. Маггловская ветвь Даркуров пошла от сквиба Жоффруа, порвавшего с родом и женившегося на маггле, – это знает вся магическая Франция. Впрочем, и в нашем, и в маггловском мире Даркуры занимают прочную позицию, что позволяет им спокойно переживать сомнительное родство друг с другом.
Я сокрушенно качаю головой. Теперь мне не переубедить Рене, к тому же, на момент заключения договора о браке Артус, взявший на себя обязанности главы рода, одобрил этот союз.
– К слову, Арман, - продолжает дядя, отстраненно наблюдая за танцующими парами, – брак моей дочери Друэллы с Даркуром запятнает репутацию семьи гораздо меньше, нежели твои интересы.
Мои увлечения – камень преткновения дядюшек. Да, я занимаюсь тем, чем заниматься нельзя, и не отрицаю этого.
– Я всего лишь пользуюсь тем, что дано мне от рождения. Не вижу в этом ничего предосудительного.
– Демонология и некромантия, друг мой, как прикладные, так и теоретические, запрещены законом, - мрачно отвечает Рене, я только улыбаюсь.
Мы оба знаем, что будь он на моем месте и обладай теми же возможностями, он поступал бы точно так же, невзирая на все писанные и не писанные Министерством законы. Ему просто не повезло, что фамилиар* переходит по старшей линии.
– Я осторожен, Рене. Кроме тебя, Артуса и моих слуг никто не знает об этом, а они дали Непреложный Обет.
Дядя закатывает глаза, давая понять, что я несу вздор:
– Малейший обыск Шеверни даст Министерству столько поводов упечь тебя за решетку, сколько тебе и не снилось!
Я посмеиваюсь, выискивая в толпе танцующих кузину, с которой так и не поздоровался за весь вечер. Рене с силой сжимает в руках бокал, который разлетается сотней осколков; жалобный звон хрусталя и последовавшее за ним крепкое словечко тонут в шуме голосов и музыки.
– Не стоит так злиться, дядя. В конце концов, поводов для обыска я никому не давал. У тебя кровь идет, – отвечаю я, тщетно пытаясь скрыть усмешку.
Рене разворачивается, бросив что-то вроде «Повод всегда можно найти…», и уходит; я же удовлетворенно улыбаюсь, не испытывая ни малейших угрызений совести. Доводить своих дядюшек до белого каления – мое хобби, к тому же, сейчас я, несомненно, был прав. Этот спор у нас продолжается уже добрых полгода, и я не собираюсь уступать.
Подмигнув пролетающей мимо в танце Друэлле, я залпом допиваю шампанское.
Вечер удался хотя бы потому, что я уже ухитрился достать дядюшку.
------
* фамилиар: в данном случае, демон невысокого ранга, служащий одному или нескольким магам и передающийся по наследству.
