Глава 1Каждый предал все, что мог, все, что мог -
Мы немножечко о том помолчим...
"Перевал"
С Того Самого дня прошло уже больше недели. Восемь с половиной дней, если быть точным. Двести четыре невыносимо долгих часа, а Темную метку все еще жжет. Двести четыре превратившихся в вечность часа, а Рон все еще молчит. Регулярно обновляет чары иллюзий и опускает глаза, случайно столкнувшись с кем-то из Ордена Феникса, но – молчит.
Он сутки напролет сидит, запершись, в своей комнате и почти не контактирует с семьей, но на завтраки и обеды спускается исправно; его больше не трогают, милостиво позволяя тосковать о пропавшей без вести подруге в одиночестве. Рону отчего-то почти смешно. «Пропавшей без вести». Он мог бы с уверенностью утверждать, что девушка давно уже мертва, и даже указать, где именно это произошло – в подземных темницах Малфой-менора. Но боль, страх и чувство вины сдавливают горло, не давая даже вдохнуть. Рон молчит.
Фотографию Гермионы он поставил на прикроватную тумбочку. Совсем небольшого формата, черно-белая, в простой рамке, она кажется маггловской, одной из тех, какие покоятся на полочках в домах одиноких старушек, с выцветшими изображениями давно уже выросших детей, внуков и покойного мужа. Гермиона сидит в широком кресле у камина в гриффиндорской гостиной, неподвижная, сосредоточенная, но вместе с тем расслабленная, она смотрит куда-то вдаль, чуть прищурившись близоруко. Колин Криви сделал тогда сразу несколько снимков, но она не заметила даже ослепляюще ярких вспышек, полностью погруженная в свои мысли.
Рон знал, что это были за мысли. Знал достаточно хорошо, чтобы счесть символичным поставить в память о подруге именно это фото.
Это было их общим решением - вступить в ряды Пожирателей Смерти. После того, что они узнали о так называемом «светлом» ордене, это казалось единственным возможным выходом. Но в случившейся трагедии виноват лишь только Рон. Зная, что Пожиратели не примут магглорожденую девчонку-подростка, он не сумел убедить в этом саму Гермиону, почему-то твердо уверенную в обратном.
Да, он не сумел. Не убедил. Предал. Всех и сразу, в один-единственный миг, когда сквозь застилающие глаза слезы смотрел, как едва стоящую на ногах Гермиону уводит Беллатрикс Лестрейндж, приговаривая что-то о том, что "Лорд замечательно развлечется".
Не помог. Бросил. Предал.
Боль, душевная и физическая – черным черепом на левом предплечье – разрывает на части. От воспоминаний хочется кричать. Но Рон до крови прикусывает собственное запястье, и из горла вырывается лишь протяжный стон.
Молчать больше нет сил.
***
Стук в дверь продолжается с полчаса, но Гарри кажется, что прошла уже целая вечность. И, он знает, еще не одна пройдет, пока уйдет назойливый визитер. Если вообще уйдет, незваный, нежеланный, но так давно ожидаемый.
А голова между тем болит все сильнее – Темный Лорд злится. Вот только на кого? На Гарри, на пожирателей или так, «в воздух»? Или… Нет.
Нет, нет, нет. Пустую камеру, где должна сидеть Гермиона, ни в коем случае не должны обнаружить раньше, чем Гарри разберется с Роном. Иначе все пропало.
Гарри сам придет к Лорду – завтра. Сам расскажет, что помог подруге бежать и, стерев ей память, вместе с семьей отправил в Соединенные Штаты, подальше от войны. Что проделал то же самое с Роном, вместо того чтобы пристально наблюдать за ним и в случае чего немедленно доставить в штаб Темного ордена. Официально доложит, что Гермиона давно знала, кому он на самом деле служит, и, возможно, поведает о ее тихом прощальном «спасибо».
И Лорд простит его. Выслушает внимательно, поймет и простит. Пожалуй, Гарри – единственный на всей земле человек, которого Лорд действительно может простить за все, что угодно. Даже за предательство. А неповиновение прямому приказу является именно им.
Главное не думать, что даже прощение Темного Лорда не отменяет сурового наказания.
Язык невольно скользит по шрамам на нижней губе. Круциатус – это очень, очень больно. Но уже даже привычно: Гарри редко задумывается над последствиями своих поступков. И слава Мерлину, – он привычно усмехается, подобные мысли посещают его не в первый раз. Значит, снова не думать, только не сейчас. У него будет время осмыслить прошедшее, потом, когда все закончится. Когда они победят.
Думать о том, что они могут проиграть войну, тоже нельзя. Вся его жизнь – сплошные запреты. Когда это гриффиндорцы обращали на них внимание? Что он вообще делает на львином факультете?
Сейчас нужно встать и открыть дверь. Прекратить этот чертов назойливый стук. Сделать то, что должен. Но Гарри продолжает сидеть в малой гостиной поместья Блэков и смотреть в пустоту. Трудно решиться. Трудно не думать о ждущей его боли.
Где его хваленая гриффиндорская храбрость и поттеровская безбашенность? Куда делись?
Уже даже не стыдно.
Старое кресло скрипит. Шаги, босиком по мягкому ковру, бесшумны. Дверь отворяется, стоит только подойти к ней.
Так упорно стараться исправить ошибки, свои и чужие, без разбору – не к лицу преемнику Темного Лорда? Напротив.
***
Глубокие кресла стоят прямо друг напротив друга – неудобно, неуютно, но очень правильно. Сегодня надо именно так. Дрова в камине тихо потрескивают, яркое пламя словно бы тихонько гудит; и больше – ни звука. Каждый ждет, пока другой сделает первый шаг.
Рон молчит. Он понимает вдруг, что ему нечего сказать. Несмотря на все свои терзания, несмотря на все желание рассказать обо всем другу, поделиться, покаяться – нечего. И остается только молчать и старательно отводить глаза в напрасной надежде на внезапное понимание.
Впрочем, Гарри тоже не ищет зрительного контакта. Он внимательно смотрит на собственные нервно сцепленные в замок пальцы, замерев неподвижно и, кажется, даже не дыша. Потом – сколько же времени прошло? Минута, две? Полчаса? Неважно – трет левое предплечье и произносит отстранено:
– Ты чувствуешь себя предателем, да?
Рон резко вскидывает голову. Страшно.
Дико, отчаянно страшно. Не остается даже места удивлению: как, откуда? И почему он все еще жив? Ведь на войне предателей не судят, Гарри знает это не хуже других.
– Зря.
Сухой, равнодушный голос. Гарри передергивает от каждого его звука– так он похож на излюбленный «официальный» тон Темного Лорда. Он старался придать голосу хоть толику эмоций – Мерлин свидетель, он действительно старался – лишь бы избавиться от этой отвратительной похожести. Не получилось. Что ж.
– Я понимаю тебя. Я тоже чувствовал поначалу. Все просил прощения мысленно – у мамы, у папы… у вас с Гермионой. Даже у Дамблдора, представляешь? Знал, что мне нет прощения, но продолжал просить, все равно. А потом перестал. И ты перестань.
Рон качает головой недоверчиво, недоуменно. Он еще не понимает, но сердце уже не забивается от страха, и дышать отчего-то вдруг становится легче.
– Мне объяснили. – Продолжает ровно говорить Гарри. – Еще тогда, пять лет назад. Достаточно популярно, чтобы я, будучи еще совсем ребенком, понял. Сожаление, вина… Ненужные чувства, совершенно лишние, они только мешают – так мне сказали. Ты присоединился к нам, принял метку – теперь уже поздно что-либо менять. Прими это, иначе станешь никем. Ни с нами, ни с ними – от тебя будут рады избавиться обе стороны. Так не делай же свое предательство напрасным.
Гарри поднимает голову на секунду; Рон глядит на него во все глаза. Там, в этих глазах, растерянность и непонимание, догадка и малая толика надежды. И – бесконечно много вины.
– Что сделано, то сделано, Рон. Прошлого не воротишь назад – ты уже по другую сторону, и твои угрызения совести ничего не изменят. Так не будь же тряпкой, хватит жалеть себя – действуй.
– Я не могу. Гермиона…
– Жива и здорова, – как можно более непринужденно пожимает плечами Гарри и усмехается. – Почти.
– Почти?! – кричит Рон, вскакивая на ноги. – Почти! Да как ты смеешь так говорить? Ее пытали, я же видел, своими глазами видел, слышал ее крики… Как ты смеешь говорить, что она здорова, как?!
Это очень больно. Больнее, чем все другое, оставшееся теперь в прошлом – слышать такие слова. От лучшего друга. Об их общей, самой первой и самой лучшей подруге. О Гермионе.
Ему плевать, – вдруг с отчетливой ясностью понимает Рон. – На нас, на Гермиону. На нашу дружбу. На наше прошлое. На все – плевать!
Вот кто – настоящий предатель.
Гарри улыбается, глядя на пылающего гневом Рона, и кивает едва заметно. Да. Это я виноват, я. Вини меня, друг. Забудь о себе. Вини. Забудь.
Забудь.
Словно гипноз.
Просить прощения глупо, но губы беззвучно шевелятся, все равно.
Obliviate.
Замысловатый росчерк волшебной палочки. Вспышка, и ярость в голубых глазах сменяется пустотой.
Застывшая неестественная улыбка медленно исчезает, губы сжимаются в тонкую нитку – почти скорбную. Гарри сосредоточенно рассматривает собственную палочку, собираясь с мыслями. Ему предстоит серьезная работа. Слишком многое придется изменить. Найти, стереть, исправить. Докопаться до самых первых мыслей о возможной привлекательности «темной» стороны. Долгая кропотливая работа единственным подвластным ему заклинанием ментальной магии. Как же он его ненавидит…
Как же он ненавидит… все это.
