Глава 1— Я скучаю по тебе.
Вы думаете, зачем я ей это говорю? Она и не ждала, и не выпрашивала у меня подобных признаний... вещи иногда просто случаются. Слова ненужные.
Она смотрит на меня странно, потом хмыкает:
— Я порой тоже. Не слишком часто. — И добавляет: — Времени, чтобы заскучать, мало, мы же с тобой каждый день видимся.
Ну вот. Обижаться на нее не могу, хоть она мои серьезные, в общем-то, слова в шутку обратила.
А я редко когда серьезно говорю.
— Идем уж, — ворчу.
Говорю редко, зато вещами исключительно серьезными мы с Дорой занимаемся. Все по Паланику: у него в книжке, такие двинутые как мы гормональные препараты тырят из богатых домов, мы же с Дорой обкрадываем больницы. Наше направление, если можно так выразиться, донорская кровь. Кровь хранится в таких пластиковых пакетах с жидким азотом, в специальных помещениях, оборудованных при больницах, но мы поступаем проще: разживаемся кровью при ее перевозке, вернее, конкретно при разгрузке. Это целый продуманный до мелочей процесс — мною, разумеется, продуманный, Дора у нас чисто декоративные функции выполняет. Не скажу, что бесполезные.
На фига нам кровь? Мало ли. Или правильнее: почему бы и нет? Есть же целый рынок незаконного обращения человеческих органов и тканей. Мы крадем ее, потом везем на наше предприятие, сдаем — на выбор свежую, свернувшуюся или испорченную (часть пакетов специально вскрываем) — им по никчемной цене. Мы — уроды, говорю. Даже денег нормальных заработать не можем.
Наше предприятие (да просто гребанный заводишко со штатом в двадцать человек) производит консервы для собак. «Мясной рай», так они называются. Теоретически консервы — никогда не подумаешь по названию, правда? — должны содержать мясо, практически же — мы засовываем туда все то, что остается после производства сосисок. На сосисках мы тоже специализируемся: уже для людей, хотя лично я никакой разницы в конечных продуктах не вижу, что по виду, что по цене. Как понимающий человек, скажу — есть очень мало частей коровы, из которых нельзя сделать сосиски. На практике частей бывает, что совсем нет. Какие еще остатки могут уйти на то, чтобы их укатали в консервы? Мне как-то неинтересно об этом думать, но Дора одно время активно любопытствовала — возможно, оттого, что любит собак. Однажды она даже притащила в наш фургон грязного лопоухого щенка: представляете, улучила свободную секунду и вынула его из фермерского пикапа на больничной стоянке, пока я пакеты с кровью перетаскивал. Щенок долго с нами не прожил, издох на второй неделе. Дора себе места не находила, в первую очередь из-за того, что думала на меня — будто я его метадоном траванул. Потом успокоилась.
Нас много по стране таких, поставщиков сырья для «Мясного рая». Заводом владеет некая пожилая дама; видел я ее однажды: маленькая старушка, кутающаяся в вечный, судя по всему, проеденный молью необъятный платок. У нее денег куры не клюют. Зачем ей все это нужно? Как бы такого вопроса не возникает, у богатых свои причуды, все дела. Я бы ее грохнул, если мог, ненавижу зажиревших в своей вседозволенности богачей-идиотов (и то и другое — уже диагноз), грохнул, если бы сам к тому же не стремился. Семимильными шагами причем — это ведь я. Дора говорит, что ирландцы больше всех ближе к сказочным народам (к тем же лепреконам, для примера) именно из-за тяги к обогащению, к золоту. До золота мне еще далеко, но обогащение... хвастаться не буду.
А Дора вообще любит красивости, романтичная она у меня до крайности, даром, что на искусствоведа училась. Не доучилась, правда, выперли за «недостойное поведение», как написали бы в старинных романах. Днем Дора прилежно посещала занятия, походя клеясь к симпатичным однокурсницам и потихоньку покуривая травку, ночью — отрывалась на однокурсницах по полной, доводя до обморока от пресыщенности сексом (чтобы я знал, что такое возможно!) и вкушая кокаин. Буквально вкушая: Дора открыла для меня много нового.
А теперь мы нашли друг друга. Вернее, я ее вытащил из одного притона — офиса на Манхеттене.
Дора после колледжа словно свободу обрела, так она, наверняка, думала, ведь теперь правил для нее не существовало, а, значит, не нужно было их нарушать. Наоборот — те, мордастые, из комиссии, которые ее вышвырнули, они все полагали, что Дора теперь на самый низ опуститься. Помрет скоро от передоза в каком-нибудь грязном мотеле. Получается, условия задали. А Доре только это и нужно, чтобы наоборот поступить. Не знаю, как было, Дора очень сбивчиво рассказывает о себе, да и я почти не слушаю ее никогда, но насколько я понял, она отделилась от своих бывших дружков, завязала с коксом. Куда-то там поступила, с первой попытки (это она вдалбливала мне раз десять), стала усиленно учиться, выбилась в люди. Закончила, ей даже направление дали, какая-то фирма с руками и ногами чуть не отрывала, потом карьера, связи... на тот момент, как я ее нашел, она была начальником отдела маркетинговой службы крупной автомобильной фирмы. То есть уже на грани. Ее ведь опять заключили в клетку, в которой прутьями служили сранные правила, определяемые статусом человека, как выразилась она однажды после двух порций джина и одной — метадона.
Она пошла за мной. Такая клевая девочка — и со мной. Потому я скучаю по ней. Даже когда она рядом, а она рядом всегда, мне ее не хватает.
Доре около тридцати, она коротко стрижет волосы и красит их в немыслимо розовый цвет. Ее лицо ужасно изменчиво, эмоции поглощают друг друга одна за другой, как у психов, потому я не могу сказать, красиво ли оно. Скорее всего, нет, но мне кажется, что красиво. Скучаю по нему, не могу ведь я иначе думать? У Доры большие темные глаза, почти черные, то есть зрачка, бывает, и не видно, если не всматриваться, потому в таких глазах того и гляди утонешь — такое впечатление. После дозы метадона в них тонешь уже всегда.
Метадон мы тоже воруем — ага, воруем, не спрашивайте. И тоже в больницах. И тоже при его транспортировке. Но занимаемся этим исключительно для себя. Мы умеем друг друга контролировать, нам не нужна настоящая наркота... да метадон от нее и не отличается, зато проблем с приобретением меньше. С одной кормушки тянем, что и кровь.
— Как я тебе? — спрашивает Дора.
Я кошусь на нее, но не могу оторваться от дороги, потому отвечаю:
— Охренительно.
Как всегда. Хотя сегодня я не могу ее разглядеть: она рядом, я — на водительском месте, наш фургон заносит на скольком от дождя серпантине; мне приходится следить за дорогой, а не обращать на Дору внимания.
Я ее наряды люблю.
— Останови.
Секунду размышляю над просьбой, потом жму на педаль тормоза.
Дора открывает дверь и выходит на дорогу. Встает перед фургоном, выгибается, откидывает голову назад и блаженно жмурится:
— Как я тебе?
На Доре персиковое платье — из тех, на чей пошив тратиться не больше метра ткани. Оно обтягивает ее как вторая кожа. Если бы пошел дождь, мне стало видно, что под платьем Дора ничего не надела. Впрочем, мне хорошо видно это и теперь: скажем, по выступающим частям общего рельефа.
— Охренительно! — кричу я в ответ.
Дора кивает и усаживается обратно в машину.
Мы с ней ни разу не спали. Это так, к сведенью. Я скучаю по Доре, но... наверное, слишком скучаю. Мы видим друг друга по двадцать четыре часа в сутки, едим, ложимся спать, крадем кровь, ездим на наш заводик, вкушаем (глотаешь и запиваешь чистой бутилированной водой) метадон вместе, а я не могу получить доступ к ее телу. В принципе и буквально — только руку протяни. Но меня всегда что-то останавливает. Дора — она ведь Дора.
Сейчас она в этом развращающих окружающих платье попрется к водителю и медикам, чтобы отвлечь их, пока я буду вытаскивать пакеты с кровью. Декоративная у нее функция, я же говорил?
Наш клиент представляет собой мини-автобус с тонированными стеклами. Эмблема больницы штата на дверце кажется мне странно яркой — я не понял этого тогда, к сожалению.
Дверь освещенного холла больницы, не спеша, открывается, и на стоянку выходят медики. Они принимаются беседовать с водителем и с дежурным, что сопровождает кровь при перевозке, и Дора, вздохнув, идет к ним. Ей, знаю, нужно морально приготовиться, чтобы сподвигнуть парней пойти с ней. Чтобы сподвигнуться самой — я думаю. Дора где-то очень невинный человек. И «где-то» не нужно принимать за похабщину, спрашивая: «Где именно?»
Она подходит к ним, так призывно двигая бедрами, что даже меня пробирает. А шофер улыбается и берет ее под локоть. Мне хотя бы тогда, идиоту, догадаться... но я всего лишь продолжаю, что начал. Перебежками добираюсь до больничного автобуса, осторожно гляжу в зеркало заднего обзора. Они нехорошо улыбаются, эти медики и водитель, улыбаются, придерживая Дору, а у Доры лицо бледное настолько, что я даже не понимаю сразу, что это ее лицо. Словно вырезали из ночи круг на его месте, и туда откуда-то хлынул свет.
А потом... все произошло быстро. Единственное, за что я благодарен — быстро.
Фальшивый шофер откидывает полу фирменной куртки, что-то блестит в свете фар и раздается выстрел. Тихий-тихий, я едва услышал. Дора оседает на землю, я вижу ее лицо, белое до тошноты... ее ноги, вывернутые под невероятным углом, торчат из развращающего платья, как сломанные сигареты. Я отказываюсь понимать, что происходит, могу только смотреть на нее. Странно, как я по ней скучаю, не правда ли? Мы все время вместе, а мне ее не хватает.
Один из псевдомедиков, улыбаясь, идет ко мне. Не знаю, кто вас, ребят, послал, но с чувством юмором у вас полный порядок. Кто же в голову стреляет, если человек в ответ улыбается?
***
Наверное, это и есть рай. Я бы с удовольствием так решил, не будь я уверен, что не заслужил рая. Но и на ад парк не похож. Хотя, честно признаюсь, специалист во всем этом из меня хреновый — мои родители, конечно, были ревностными католиками, но сына хоть как-то приобщить к вере не смогли.
Не по себе сидеть вот так на скамейке — довольно удобной, довольно изящной — и смотреть на залитое солнечным светом озеро. Вокруг шумит парк. Людей совсем немного и все они на достаточном расстоянии от моей скамьи, чтобы я мог чувствовать себя неуютно. Но мне не по себе не по этому, хотя, казалось, одиночество достаточная причина. Я чувствую себя странно. Будто долго-долго спал, а пока спал, мою душу хорошенько выстирали и вытряхнули. Я чувствую себя молодым. Насколько помню, такого со мной и в детстве не случалось, так меня жизнь любила.
И еще мне кажется, что я что-то забыл. Что-то очень важное. Кого-то?
Ко мне подходит девушка, садится рядом на скамью. Меньше двадцати пяти, какой-то лиловый плащ (позже я обращаю внимание (ну тормоз же), что и на мне такой же, только пурпурный) и... я поворачиваю голову — розовые волосы притягивают взгляд, как фейерверк доктора Фейерверкуса, хотя наверняка ему лично сравнение показалось бы неуместным... стоп, откуда это взялось?
Розовые поросята, крутящиеся в лазурном небе огненные колеса, кометы со скверным характером, чья скверность проявлялась в преследовании объекта до последнего, и багровый дракон, конечно... фейерверки громили замок, приводя в восторг преподавателей и студентов, а Амбридж... я это помню? Знаю?
Розоволосая девушка наблюдает за мной краем глаза.
— Прощу про... э-э, привет, — говорю я. — Думаю, мы знакомы.
Она улыбается:
— Ага, так принято знакомиться с девушками.
— Нет, я не хочу с тобой знакомиться.
Какая-то мысль не дает мне покоя.
— Ты кого-то ждешь?
— Не знаю.
Девушка смотрит на озеро, на детей, что пускают в него кораблики с хлебом и колбасками, на огромный замок, возвышающийся на его берегу... мне кажется, что смотрит куда-то дальше.
— Я не знаю, — повторяет она. — У меня чувство, что сегодня новый день. Вообще новый. Будто мир родился только вчера, а сегодня я появилась. Наверное, это странно.
Я молчу. Солнечный свет играет в розовых прядках и отражается в темных, почти черных, глазах... вдруг приходит понимание, что вспоминать не нужно. Ни о ком, ни о чем.
— Забыла кого-то важного, — девушка хмурит лоб. — Кого-то... как ты думаешь, это тоже странно?
— Я скучаю по тебе, — слова срываются с моих губ прежде, чем я осознаю их.
Она бросает на меня странный взгляд. Молчит.
А я... нужно рассказывать, что было дальше?
Мы вернулись. Друг без друга, но вернулись.
— И хорошо, что не помню, — говорит розоволосая девушка... нет, уже просто Тонкс.
Настойчиво говорит, намекая на что-то, убеждая меня, что действительно хорошо.
Остается только поверить в это.
