Энтони

Глава 1

Гарри накладывает на тарелку немного овсянки, и Флитвик услужливо пододвигает к нему фарфоровую вазочку, полную клубничного варенья. Гарри любит варенье, именно такое - ароматное, слегка загустевшее по краям и совсем еще жидкое в центре; все знают об этом.
Он уже представляет, как холмик овсянки покроется, как цветами, красными лужицами, и можно будет медленно, прищурив от наслаждения глаза, уничтожать их по одной, облизав напоследок ложку. Гарри знает, что порой мыслит, как ребенок, и ведет себя – тоже, но ничего не может с этим поделать. У каждого человека должно быть детство, верно?

В Большом зале шумно и многолюдно: ученики делятся друг с другом важными, на их взгляд, новостями, повторяют перед контрольной материал, держа в одной руке учебник, а в другой – вилку, подшучивают над друзьями и знакомыми...
«Мы тоже были когда-то такими», - думает Гарри с улыбкой.
- Твои-то вон как расшумелись, - добродушно говорит Помона Стебль, и он невольно бросает взгляд на стол Гриффиндора.

Смеются над забавной шуткой близняшки Джордан. Эва Джонсон и Летиция Спиннет спорят о чем-то, и остальные прислушиваются к их разговору, поддерживая то одну, то другую.
Белл и Вуд кидаются друг в друга картофельным пюре; Гарри хочет окликнуть их, но только машет рукой и, поглядывая на тепло улыбающуюся МакГонагалл, на всякий случай грозит Виктории пальцем. Пусть даже не думает присоединяться к закадычным друзьям, потому что Гарри вовсе не хочется объясняться с Флер или Биллом, если с ней что-нибудь случится.
Виктория серьезно кивает, и, улучив момент, кидает в Вуда кусочком сосиски. Гарри возводит глаза к потолку; Виктория подмигивает ему и откидывает за спину длинные золотистые волосы.

Гриффиндор – это ходячее бедствие, одна большая катастрофа, цунами, тайфун… Ничего и никого не боящиеся дети, которые делают так, как хочется им и только им.
Он, Гарри Поттер, их декан.

Только один человек сидит, уткнувшись взглядом в шероховатую столешницу, и неловко, будто не зная, куда пристроить руки, кладет их то на стол перед собой, то на колени. Его тарелка пуста.
Как же его зовут? Гарри хмурит лоб, пытаясь вспомнить имя этого тихого, невзрачного мальчугана. Кажется, Энтони. Да-да, Энтони Кристалл, это ведь он однажды робко говорил кому-то: «Зовите меня, пожалуйста, Тони».
Жалость и привычное желание помочь мешаются в сердце со странной досадой, но Тони поднимает глаза, и все мысли разом вылетают у Гарри из головы.

Если бы не темные контуры радужки, Гарри решил бы, что глаза Энтони – это две бездонные, пугающе бездонные дыры, в которых лениво клубится туман. Туман – на поверхности, он прикрывает пустоту, но она сочится, лезет наружу, и со стороны гриффиндорского стола на Гарри веет холодом и безнадежностью.

Энтони моргает, и Гарри ошалело трясет головой – привидится же такое.
Невыразительные серые глаза, в которых читается обычная утренняя сонливость мальчишки, привыкшего вылезать из кровати к обеду – в лучшем случае. На миг Гарри чудится призрачная морская синева, но – смеется он над собой – это всего лишь отражение неба.

Зябко ежась – в Большом зале, что ни говори, сегодня прохладно – Гарри поливает овсянку медом.
Мед теплый и золотистый, как солнце, как густые волосы Виктории, и Гарри удивляется, почему не замечал этого раньше.




*****


Когда-то меня звали Энтони, Энтони Кристалл. Нет, конечно, мое имя осталось тем же, но меня так редко замечают (а еще реже – что-то мне говорят), что это, в сущности, уже не важно.

Я люблю, когда меня не замечают. Честно. Это обидно, конечно, но тогда можно не бояться, что я что-нибудь сделаю не так. «Не так» - это мой кошмар. Персональный.

Мама никогда не ругала меня за то, что я разбил тарелку, опрокинул стакан горячего чая на ее колени или что-нибудь – «Я н-не хотел, мама, п-правда» - сломал. «Я знаю, Тони».
А мне почему-то чудилось – она стоит, непривычно бледная и сердитая, и сильной рукой отвешивает мне подзатыльник. Ничего такого не было, конечно, а руки у моей мамы тонкие-тонкие, но голова гудела все равно.
«Ты н-не сердишься?». «Нет, Тони, дорогой».

А еще мне казалось – и сейчас кажется тоже – что она любит меня меньше, много меньше, чем моего младшего брата. И мне хотелось сделать ему так плохо, чтобы он тоже плакал по ночам в подушку, и…
Но у меня нет брата. И сестры тоже нет, и в подушку я не плачу – я не плачу вообще. Наверное, я настолько ничтожен, что кто-то на небесах попросту забыл, что мне тоже… что я человек.
Знаете, это ужасно, когда глаза сухие-сухие, и ты не можешь выдавить из себя даже слезинку. Одну. А мой брат плачет постоянно.
Брат? Постойте, но ведь у меня нет брата, нет. Я просто заговариваюсь, я мало и плохо спал сегодня, потому что сон был… жутким.

Мне чудилось, что я лечу куда-то, а вокруг – темнота; тысячи голосов одновременно спрашивают, говорят что-то, шепчут… Так шумно было в магловской части Лондона, мы сбежали туда однажды, и после мама на две недели заперла меня в комнате…
Я не был в магловском Лондоне, нет-нет. И мама никогда не наказывала меня и, конечно, не запирала. Просто мне, наверное, когда-то приснилось это. Да, приснилось… Или нет?
Я ведь помню, как сейчас – мы… Мы? Но у меня нет друзей, даже хороших знакомых нет. Это просто…
А летать – верите? – здорово, теперь я понимаю это. Ощущение невероятной свободы пьянит, как огневиски, который…
Но я никогда не пробовал огневиски. А еще я боюсь летать, потому что это невероятно страшно…. Глупый сон.

Летать не только страшно, но и опасно. Я, например, помню, как Гарри Поттер упал с метлы, и смотреть на это было больно, честное слово, больно. А потом Дамблдор…
Но ведь я никогда не видел Альбуса Дамблдора, он умер тогда, когда я был младенцем и еще ничего не боялся. И я никак не мог видеть падение нашего декана…
Ах, все верно, я читал об этом в книге – в спортивном журнале, если быть точным. Знаете, ненавижу спортивные журналы и никогда… Но… но я помню!
Нет-нет, это все глупости. Мне приснилось, да-да, приснилось.
Лучше бы я вовсе не видел сны.

Сны… Знаете, сегодняшний сон был жутким. Я уже говорил это, да?
Помню, говорил, и мои друзья еще сказали, что… Неважно. Они такие замечательные, такие хорошие, а я боюсь, что так и не скажу им об этом. Вдруг посмеются?

У меня нет друзей, и я боюсь даже собственной тени.

Я никогда не испытывал боли – мама берегла меня, словно хрустальную вазу. И я не люблю летать…
Нет, как же? Люблю, конечно, я люблю летать. В квиддичную команду не прошусь, но…
Полет – это здорово, потому что скорость и свобода – главное, что может быть в жизни. Я сделал все, чтобы быть свободным, и ни о чем не жалею. Разве что… иногда.
И мама не берегла меня, что за глупости? Ей было все равно, где я и что со мной, а вот брата…
У меня нет брата. Я не знаю, что такое боль. Я не люблю летать.

Обидно, когда то, что ты любишь, становится твоим кошмаром. Я люблю, когда меня не замечают, но здесь так одиноко… И я мечтаю, чтобы меня заметил хоть кто-нибудь.
Я люблю летать. Любил. А лететь – нет, не лететь, а падать, проваливаться в бездну… Это напоминает дурной сон.
Сон? Но ведь это он и есть, мне только снится полет, снятся голоса. Меня зовут Энтони, Энтони Кристалл - так меня называет мама. Нет-нет, она кричала: «Негодный мальчишка!»…
Но мама никогда не ругалась на меня…
Энтони? Она ошибается, потому что это не мое имя.

Меня зовут… Как? Почему я не помню? Я ведь должен, правда? Меня зовут….

Однажды я упал, а теперь не могу остановиться, проваливаясь все дальше и дальше. Я помню отчаяние в зеленых глазах профессора Поттера… Гарри. Он ведь не профессор, он просто мальчик, на плечи которого взвалили непосильную ношу.
Я вернусь, Гарри.

- Сириус!..