Глава 1наизнанку вывернули же, черти, как мне теперь рассказывать,
что больше всего на свете
я хочу сто сорок четыре тысячи глаз.
(с) _raido
***
В рассветном солнце башни Азкабана торчали черными елками. Флинт проскользнул в щель ворот легко. Когда его тащили волоком внутрь кучу лет назад, то, помнится, протиснули с трудом, но за прошедшее время он то ли жутко исхудал, то ли мышцы у него одрябли. А может, просто на выход двери открывались шире. В общем, как бы то ни было, он запахнул мантию, получил на пункте личные вещи – палочку и тусклый фамильный перстень – и вышел, брезгливо обогнув канализационный сток справа от ворот.
Фамильный перстень он, кстати говоря, тут же отправил в этот самый сток. Интересно, если сейчас прижать его к метке, кто-нибудь откликнется? Раньше на зов являлся целый отряд – Нотт, Блетчли и еще несколько пацанов, имена которых вымыло из головы тюрьмой. Флинт теперь мало кого помнил.
На улице он вдохнул, тяжело, со свистом. Воздух был кисловатым, как возле сортирной ямы, но запах, как он вскоре понял, исходил от него самого. Флинт провел ладонью по волосам: на пальцах осталось несколько седых волос. Это в тридцать-то лет.
В детстве ему говорили, что он животное. Не родители, конечно, но кто-то точно говорил – наверное, другие дети. В последнее время детские воспоминания, частично высосанные дементорами, наплывают, как волны. Грохочут отдельными мыслями и ощущениями – вкус утреннего горячего шоколада, холод маминой ладони на лбу и жесткость папиного рукопожатия. Сквозь сон – сказки старого домового эльфа. Едят тебя мошки. А я, хоть маленький совсем, зато сам я мошек ем. Простые были сказки, для малышей, в книгу записаны. Книга пахла молью и почему-то мокрой шерстью – противно, отец ее сжег, когда Флинту исполнилось одиннадцать. А эльфа Флинт потом сам задушил, по-маггловски, подушкой. Его было совсем не жаль, да и отец похвалил за самостоятельность.
Детство у Флинта было аристократичное, накрахмаленное, но смрадное, как та же яма сортирная – нечего и вспоминать, пусть забывается. А вот про Азкабан мысли не вымываются и не вымоются, кажется, никогда. Липкие стены, чужое дыхание и одни за другими текущие зябкие, всегда пугающие двадцать четыре часа. Ночью спать было почти невозможно, впрочем, как и днем, и Флинт садился на корточки и прижимался лопатками к стене. Старался отвлечься от близкого сипения дементоров, сосредотачиваясь на мокрых ногах и где-то капающей воде, и закрывал глаза. Представлял себе что угодно – влажный воздух семейного поместья, ужин в Хогвартсе, первый секс с маленькой, пахнущей сладким трюфелем рэйвенкловкой. Как она тогда била его по щекам, как вырывалась и дышала ему в ухо, а по шее текли соленые капли. Флинт закрывал глаза, надеясь, что это воспоминание вызовет судорогу в паху, но нет – не вызывало, потому что на самом деле хотелось не этого. Не секса и не еды. Чаще всего Флинт представлял себе солнце. Он до последнего дня не сбился со счета – всегда помнил, какое сегодня число, потому что знал, что его выпустят семнадцатого марта. И будет весна, и будет солнце.
Только вот незадача – Флинт забыл, как выглядит солнце, и это, кажется, было взаимно. За воротами стояла мокрая грязная английская весна. Дальше – маггловский Лондон, метро, бомжи и пустые неосвещенные парки. И мокрое с неба. Флинт чувствовал себя немножко дождем, немножко парком и совершенно четко – бомжом. Он не понимал, почему никто до сих пор не сломал его палочку, предмет бесполезный, так как он не мог вспомнить ни одного заклинания - она только возмущенно дергалась в его пальцах.
Никто не сломал, как же. Флинт сломал ее сам – и только потом, у закрытых ворот Гринготса, сообразил, что без палочки в волшебном мире он никто. Не метку же им показывать, в самом деле.
В парке на скамье кто-то оставил сломанный зонтик с торчащими спицами-саблями – Флинт его забрал. Лежать ему было мокро, он к такому давно привык, но английский дождь в отличие от азкабанской сырости действовал почти убаюкивающе.
Флинт спал. Светало.
***
Оливер еще в школе часто представлял себе, как будет выглядеть его предложение о замужестве. Он – как минимум капитан хорошего квиддичного клуба, ну а по-хорошему – британской сборной. Хотя нет, даже не капитан – тренер, с каким-нибудь ранением. Допустим… ног. Да, ног. Он, Оливер – такой. А она – она часто снилась ему. Вот и сегодня тоже. В форменной мантии – конечно, министерской, идеалы-то на подсознательном уровне остались со времен войны – и почему-то брюнетка. Лица не видно, стоит спиной. Ростом какого-то рожна выше Оливера и в плечах шире. И еще худющая, козявка. Счастье, а не женщина, в общем. Оливер открыл, было, рот: мол, выходи за меня, родная, все дела. Но тут она повернулась чуть в профиль, показав на фоне неба широкий прямой нос и крупный подбородок, и сказала:
«Заткни свою шлюху, Вуд».
«А?» - не понял Оливер.
«А то выселю», - пригрозила женщина мечты и снова отвернулась.
Оливер не выдержал, рванул к ней со всех ног – и проснулся.
«Заткни свою шлюху, говорю, а то выселю!» - гаркнули из-за стены.
Оливер нащупал на тумбочке пульт и выключил порнуху. Потом весь вытянулся на диване, попробовать достать рукой до шторы, отдернул ее: светало, скоро вставать – ага, образно выражаясь, ноги-то, ноги…
***
Аппарировать с куском железа - то еще удовольствие. Тем более что антиаппарационные чары работают в радиусе ста метров от больницы. То есть ты сначала, как дурак, прешься сто метров ползком-волоком или как получится, а потом прячешься в подворотне – и только там можешь дать деру. У Оливера получилось только раза с четвертого – и то сначала не туда, куда надо, а в чистое поле. В результате на стадионе он появился с опозданием. Команда почему-то не разминалась, а ждала в раздевалке, молча. Даже шуток про девок не было слышно. Отсюда Оливер сделал вывод, что ребята уже в курсе всего. Хотелось разозлиться - что за гад им проболтался? - но на душе отчего-то стало легче: говорить о себе, горестном, отчаянно не хотелось. Оставалось – смотреть, а в этом тоже было мало приятного: ребята теперь, с его положения, выглядели хреново – то есть им-то было хорошо, а вот Оливеру очень и очень хреново. Когда добирался до работы, думал, что будет, глядя на них снизу вверх, чувствовать себя ребенком, а вышло хуже: самоощущался карликом. Уродом.
Ребята не утешали, не жалели, просто ждали. Одни переоделись в форму, другие - нет, а некоторые стояли в трусах и майках с формой в руках, готовые к приказу. Переминаясь с ноги на ногу, вытирая вспотевшие ладони о трусы.
В углу скрипнула дверь. Так-так. Не успели одного тренера в гроб спихнуть, как уже другого себе откопали. Да, кого-то проболтавшегося хотелось зажарить в камине до шашлычных углей. Кто-то проболтавшийся, между тем, появился из задней комнатки, кривясь и плохо скрывая радость.
- Ты не представляешь, как ты меня выручил! Загнил я уже в аврорате, - маленький ловец-Поттер грохнул своей, оказалось, громадной ладонью Оливера по плечу и улыбнулся: - Куда ты теперь?
- Ну, куда, - Оливер, пока говорил, смотрел на составленные в ряд квиддичные ботинки, под лавку, потому что туда можно было смотреть сверху вниз. - На пенсию, вот куда.
Оливер выронил шапку, которую сжимал в руках, потянулся через собственные колени, но достать до пола не получилось. Поттер покраснел и засуетился, поднял шапку, подал. И вдруг как будто все осознал. Начал:
- Ты прости. Мне...
- Спасибо, что не говоришь, как тебе жаль, Поттер, - оборвал Оливер.
- Да, конечно, - кивнул тот.
Новый тренер Поттер.
- Ага, - это вслух, про нового тренера.
Оливер неловко крутанул руками колеса, пытаясь красиво развернуться к выходу - и чуть не опрокинулся. Вот черт. Он в этой хреновине первый день, а ладони уже до крови стер.
А ребятки зашуршали, зашептались – что, вот так и уйдет?
- Та-а-ак, разговорчики в строю, - протянул он раскатисто, на всю раздевалку, и все-таки посмотрел еще раз на свою команду. – Надеюсь, не надо представлять вам мальчика, который сделал всех на свете? Вот теперь и вас. Сделает.
И зачем накинулся на Поттера? Сам же его и позвал. Помни, Оливер Вуд, тот, что в тридцать лет на пенсии, – сам позвал. И все-таки развернул инвалидную коляску резко, как хотел.
***
Смешно, Оливер почти все угадал – и тренерство, и ранение, и как он будет стоять - ну, сидеть - сверля взглядом упрямую спину. И темные волосы угадал, и даже чиновничью форменную мантию – взяли ведь ту группу Пожирателей на рейде в Министерстве. Одного Вуд не мог предположить – того, что это будет совсем даже не Она, и даже не абстрактный Он, а вполне конкретный, со школы знакомый ему убогий Флинтус Флинт. А она – она тоже будет, только совсем не та, и не жена, и не сестра, и даже не подруга, а так – пожилая леди, приютившая двух инвалидов.
***
Пожилая леди, приютившая двух инвалидов, в свою очередь не мечтала о свадьбе, крестинах и прочей ерунде, о которой в конце двадцатого века мечтала почти каждая дурная «кумушка» какого-нибудь дурного предместья. В юности пожилая леди, которую звали довольно незамысловато — Ариадной, решила, что продаст свой чёртов диплом врача, который вскоре собиралась получить, и укатит на Ямайку. Шляться по местным пляжам, тавернам или что у них там ещё было, пить ямайский ром. И целоваться в губы с местными парнями. Отец Ариадны отобрал у неё накопленные тайком сбережения и силой упихал в лондонский Пансион для благородных девиц. Диплом с чёрными небольшими буквами, с правым помятым уголком так и остался непроданным и у Ариадны в голове.
Ариадна скривилась от таращившегося из-за весенней дурной тучи солнца. Поправила платок, закрывавший длинную, всё ещё красивую шею. Плюнула смачно под ноги. Покрепче перехватила свёрток с бутылочкой рома и дешёвыми стаканами, купленными на одной из распродаж, к коим она питала тайную страсть. Это для Ариадны было сродни волшебству: старые вещи, кресла-качалки, огромные свалы книг, выцветшие зеркала и люди. Разные. К ним Ариадна страсти не питала вовсе. Она не слыла отщепенкой, как любила говаривать её мать. Она просто. Просто.
Чуть не поскользнулась, перешагивая через очередную лужу в парке. Ухватила свёрток ещё крепче. Следующую лужу перешагнула сразу. И остановилась.
На мокрой, побуревшей от дождя скамейке лежал человек. Скрючившись. Очень неудобно ему было лежать, должно отметить. Ариадна отметила и зачем-то сделала два шага к скамье. А не от скамьи, как, в общем-то, собиралась.
Светало.
***
Оливер привык забивать – просто махнув рукой, на все, что грозит нескоро. Так «нескоро» был седьмой курс, конец войны и то, о чем предупреждал колдомедик, осмотревший Оливера после сражения: «Если не уйдете из спорта и не будете регулярно принимать зелья, потеряете ноги. Паралич может наступить внезапно». Да уж, внезапней некуда. Вчера на встрече одноклассников Оливер расхерачил две бутылки огневиски, которые не смог донести до традиционного углового столика в Трех метлах. Растянулся, будто поскользнувшись, на полу, а встать уже не смог. Перси, черт бы побрал его совесть, оставил в баре беременную жену и аппарировал Оливера домой. Тот его еле убедил, что дальше справится сам. И плакать не будет, и даже – вот, смотри, кнопку нажал – порнуху включит, чтоб развеяться. Да, и до больницы завтра как-нибудь доберется. Но Перси все равно утром приперся – и не зря, надо сказать, потому что тащить Оливера от аппарационного барьера до Мунго ему пришлось на себе.
Оливер – долбоеб. На самом деле, он им всегда был. Именно поэтому он теперь мок под дождем в парке, а не уютно дрочил перед телевизором. Именно поэтому ему приглючилось неудобным сидеть в инвалидном кресле, когда рядом есть прекрасная лавочка, и он, два раза чуть не упав, перебрался на эту самую лавочку. Другой бы, не долбоеб, не схватился бы двумя руками за одну из недействующих ног и, в попытке придать ей более естественное положение, не махнул бы ею так, что единственное его средство передвижения скрипнуло колесами и покатилось вниз по парковой дорожке. Другой, даже не герой войны и не квиддичный чемпион, заорал бы во все горло, позвал бы на помощь, нарушил бы безумную магическую конспирацию и левитировал бы кресло к себе. Или послал бы Патронуса, на худой конец. Но Оливер Вуд был законопослушный и депрессивный долбоеб, поэтому магической конспирации решил не нарушать, а заночевал, как последний бомж, на скамье в городском парке, кутаясь в мантию и убеждая себя, что весна, цветущий март-апрель и промозглый лондонский колотун – вещи несовместимые.
***
Ариадна молчит. Перчатки в руке. И откуда-то Поттер через дорогу. Пшёл вон, парень! Ты не из этой истории, чувак. Ччёрт. Она его знает. И думает, что сквибом быть чертовски плохо. Ни человек, ни маг. Дело дрянь. Поттер перешёл дорогу, подняв воротник пальто повыше. Ариадна коротко, вымученно вздохнула и десять раз пожалела, что газету эту волшебную выписывает. На черта? Правильно, ни за каким. Дождь пошёл. И Ариадна пошла. В парк. Перчатки она сунула в карман старомодного плаща. Забылась. Устала. Хренова весна.
***
Флинт проснулся от того, что кто-то отбирал у него зонт.
- Отстань, женщина. Сказал же – не пойду я с тобой, зануда.
Он поморщился, не открывая глаз. И зашелся в кашле, как и всегда, когда просыпался. То ли бронхит, то ли допотопный туберкулез, заработанный в тюрьме. Пресс уже болел от кашля, как от смеха, и Флинт хмыкнул и двинул задницей, устраиваясь на лавке. Рядом хрипло матюгнулись, и пожилая облезлая женщина - в третий раз уже, дура, пришла его с лавки сгонять, заманивать чаем и пледом, и старой дачей - плюхнулась рядом. Флинт от этого впечатался коленями в спинку скамьи. Зонт он сжимал крепко, не уступая, и веки тоже, чтобы не выдать любопытства.
- Ну что ты как баба, а? Я ж не замуж тебя зову! - рявкнули у него над ухом знакомым командным голосом, и Флинт вскочил и открыл наконец глаза.
Бабка-захватчица, оказывается, топталась в нескольких шагах от лавки, кутаясь в шаль, и только смотрела с надеждой. А зонт вырывал из рук тощий и облезлый Оливер Вуд. Одной рукой вырывал, а другой - цеплялся за спинку инвалидной коляски, мечтавшей укатить вниз по дорожке. Флинт отпрыгнул в сторону, Оливера качнуло - и коляска все-таки укатилась. Флинт снова хмыкнул и отвернулся.
По газонам прыгали наглые толстозадые белки, а Оливер сидел в парке на скамье, свесив ноги, и была весна, и убогая женщина из сна, оказавшаяся Флинтом, стояла спиной к нему и слушала, как Оливер не звал ее замуж. Ариадна оставалась неподалеку, пока у Флинта не кончились аргументы. Пока он не швырнул в весеннюю лужу поломанный зонт и не согласился. Как и Оливер полчаса назад, прельстившись на чай, сухари и возможность ничего о себе не рассказывать.
***
Флинт осторожно потёр шею. Исподлобья взглянул на лампу. Мотыльки горели и дурно пахли, но всё равно лезли на свет. Оливер сидел в тени. Тень причудливо скакала с его подбородка на нос, с длинного носа на подбородок. Оливер сидел молча. Вдумчиво теребил краешек надетой на него рубашки. К чему-то прислушивался. И носом хлюпал.
Дождь шёл словно заведённый. Поставили напор воды на три часа с гаком — вот и лило.
Один мотылёк, слепо пикируя, упал к Оливеру прямо в кружку с клюквенным морсом.
Флинт молчал.
Мотылёк утоп сразу.
Оливер склонился над кружкой и выудил утопленника двумя пальцами. Мотылька выкинул, а пальцы после облизал. Поболтал под столом ногой в домашнем тапке, отчего тапок со ступни соскользнул и мягко шлёпнулся на деревянный пол. Флинт улыбнулся. Оливер скосил на него глаза. Нашарил под столом тапок, сунул в него ногу, встал со стула и ушёл в дом. То есть это он так бы сделал. А пришлось остаться и сидеть, потому что шарить особенно нечем – да и тапок у него не было.
***
- Я купила стаканы, дешевые, бей на здоровье. А тебе, Оливер, тапочки, - сказала Ариадна и поставила перед ними на стол две коробки из синего картона. Прямо на пепельницу поставила, так что пепел разлетелся, как серый пух, и осел на стол. Прилип к краям чашки Оливера.
- Это тебе за мотыльков, - буркнул Флинт.
- За каких?
- За тех за самых, сколько тебя просить можно.
- Льда положи и пей спокойно, - отмахнулся Оливер. Ухватил ближайшую коробку, не удержал, выронил – и звякнули об пол стаканы, купленные для Флинта.
- Паралитик хренов! – взвился Флинт, смахивая стола другую коробку – с тапочками.
- Откуда я знал, какая из них тебе!
- Тихо, я же сказала – дешевые, - Ариадна присела на корточки и спокойно собрала осколки. – Марк, держи, этот вроде еще ничего.
***
Она верила, что в цветах живут цветочные феи. Каждое утро заглядывала в вазу. А вдруг?
Оливер мимоходом всегда вазу сворачивал.
Она верила, что в саду живут гномы. Махонькие старички с длинными бородами и глубоко посаженными глазами.
Оливер обычно ронял тайком принесённую Флинтом бутыль с виски прямо в какую-нибудь клумбу.
Она втолковывала Оливеру, что он красив. Оливер плевался в исступлении, стискивая пальцами ободок колеса коляски. Она решала, что Флинту этот жуткий галстук от соседки мисс Мабл стоит упихать в помойное ведро. Сразу после того, как беспокойная вдова сунула кусок страшной материи Флинту в руки. Он этой беспокойной вдове нравился. И потому Ариадна вот уже которую неделю прикидывала, куда поставить очередной пирог Мабл. Хотя те, что с черникой, не залёживались. Оливер их съедал почти сразу. А вот яблочные стояли подолгу. Ариадна относила их в церковный приход на воскресную службу.
Одним утром Ариадна вышла во двор, позабыв пальто и сжимая очередной галстук в руке. У самой клумбы, в которую Оливер днём раньше пролил отличный скотч, стоял парень. Долговязый, весь какой-то разобранный: колени острые, подбородок острый. Не парень, а угол. В правой руке у него был пакет. Из пакета торчали уши от костюма кролика. Парень чесал в затылке и внимательно смотрел на мусорный бак, словно пытаясь передать грязному зелёному ящику некий сигнал. Кретин.
— Кретин. Ты чего застыл?
Ариадна вздрогнула. Флинт стоял на крыльце. Морщинки у Флинта пролегли глубоко. Особенно у глаз. И рта. Руки у него были сильные, ничуть не дряблые.
Парень хмыкнул, плюнул себе под ноги и направился к баку. Ухватил пакет с костюмом и запихал тот поглубже, марая руки. Ариадна вздрогнула, поморщилась. Вроде как Пасха.
***
Семьи у неё не было, это да.
Ариадна утёрла лоб рукавицей, измазанной сырой жирной землёй. Опустила голую ладонь к первоцветам и заверещала. Толстый мокрый дождевой червь прополз прямо между средним и безымянным пальцами. Ариадна резко поднялась с колен, отирая руку о подол воскресного синего платья. На платье остались густые чёрные следы. На безымянном пальце старый след от обручального кольца. Всё никак не сойдёт.
Семьи у неё не было, это да.
Были два дурака, которые ныне сидели у неё на кухне и клеили расколотые стаканы. Ещё тарелка красная была, с нарисованными розами и пионами. Безвкусная. Но дорогая. Вот смех. Дешёвый кусок стекла, купленный парнем, от которого на пальце остался след кольца. Морщины у рта, шрам на бедре. Бессонница. И два дурака. Да.
***
- Конь на Е5, - Оливер постукивает по столу пустой чашкой и косится на дверь.
Где ее носит, эту Ариадну? Не самому же катить на кухню за морсом. Да и этого придурка не пошлешь – вон, скрючился над шахматной доской и сейчас, кажется, выкашляет, выблюет в кулак отсыревшие легкие.
- Чё? - спрашивает Флинт, наконец откашлявшись, и вытирает слюнявую ладонь о салфетку. Двигает к себе шахматы и пялится на фигуры. – Е5 – это где? Это кто так ходит?
- Это тут, - терпеливо показывает Оливер и добавляет с видом знатока: - Это конь так ходит.
- Конь ходит буквой «г».
Флинт упрямый, как ребенок. И ничего, что у него седые брови, это не мешает ему шкодить по-детски, беспечно. Не верить в очевидное, капризничать, бить в истерике пресловутые стаканы, которые так любит Ариадна. А где она, кстати? Холодает, черт возьми. Флинт откидывается в кресле и ежится от холода. Потом резко подается вперед - и Оливер не знает, врезать ему или рассыпаться в благодарностях, потому что Флинт с тем же капризно-брезгливым выражением лица прикрывает ему ноги пледом.
- Эээ.
Это Оливер, вместо «спасибо».
- Не вздумай.
А это Флинт, вместо «пожалуйста». И Оливер меняет тему, жутко остроумно, как всегда:
- Как думаешь, может, отрезать ноги?
- Кто в такую погоду окно додумался открыть?
- Ариадна.
- Ууу...
- Так ведь апрель же. Типа весна.
- Хреновая нынче весна.
И Джонни думает, что хреновая нынче весна. Брат кролика выбросил, а ему на утреннике не в чем выступать. Он же сам шил, почему этот урод выбросил?
Джонни утёр сопливый, красный от холода нос, засучил рукава и открыл крышку мусорного бака на соседском дворе. Подтянулся чуть. Между банановой кожурой и ещё чем-то скользким нащупал плюшевое ухо. Ухватил и потянул на себя. Костюм вонял отвратно. Джонни собрался было зареветь, но вовремя вспомнил, что он вроде как мальчик. Он бы заревел, потому что Кэтти пригласила его на чай, увидев его чудесный костюм. И попросила взять тот с собой, сказав, что все ребята тоже будут в костюмах. Он бы заревел, но из дома вышла женщина, их соседка. Какая-то пожилая леди. Одета она была уж слишком легко. Спускаясь с крыльца, она чуть не поскользнулась, но схватилась за перила. Не оглядываясь по сторонам, миновала Джонни и пошла вверх по улице. Куда-то к парку.
Джонни всхлипнул, сильно-сильно потёр нос грязными руками, перехватил кролика покрепче и, оскальзываясь в весенней грязи, побрёл к своему забору.
***
Она могла нелепо поскользнуться, шагая через апрельскую лужу. Могла погибнуть во время бомбёжки в сорок первом. Упасть под древний паровоз с платформы, нелепо взмахнув руками и сдавленно вскрикнув. Свалиться в прорубь, которую топором прямо в садовом глубоком пруду рубил её Джейми. А вот одним воскресным утром, сидя на скамье в Хайгейтском парке, она внимательно посмотрела на свои сухие пальцы, разбитые артритом. На след от кольца. На.
Вуд думал, что одеяло он жевать будет ночь напролёт. Но заснул на сырой подушке почти сразу. Флинт лежал с открытыми глазами.
***
Кровать в ее комнате так и стояла несвежая, разобранная – она в тот день замоталась, пекла дуракам своим блинчики на завтрак – и забыла застелить. А они – так и не трогали. Флинт иногда приходил сюда покурить-подумать. Садился за письменный стол, стряхивал пепел в ящик с листками в клеточку и шариковыми ручками. А Оливер – не ходил и не ездил даже, потому что у него кресло не проходило в дверной проем.
Без нее – сложно было, но как-то все быстро забылось. Дети росли: соседский старший - тот самый, что обнаружил тогда Ариадну в парке - уже наплодил своих, а младший все еще трясся перед спектаклями – теперь в колледже.
А два дурака сидели ночами на веранде, распугивая своей руганью птиц за окном. Били стаканы и неспешно ворочали шахматные фигуры. Не дряхлые, ни хрена не старики – просто придурки, открывающие настежь окна даже зимой.
К утру поближе Флинт хлебал из стакана морс с мотыльками. Оливер истерил, смахивал фигуры с доски. Потом поднимался с коляски и, нащупав ногой тапочек, уходил в дом. То есть в дом – катил, на колесах, а тапочки клал в коробку, а коробку – к себе на колени.
Светало.
---
Конец 
