Глава 1Лестница здесь, девять шагов до заветной двери,
А за дверями в русской печи трещит сухостой.
Двое не спят, двое глотают колеса любви,
Им хорошо, станем ли мы нарушать их покой?
Александр Васильев, «Двое не спят»
То, что было потом — 1
Гермиона лежала, распластавшись на кровати. Она ладонями ощущала мягкий хлопок простыней и все водила и водила по ним рукой, разглаживая невидимые складки, и ей представлялось, что она — корабль, разрезающий носом пенистые волны.
Корабль. Захотелось усмехнуться и помотать головой — какая же чушь порой лезет в голову. Потолка над собой она не видела, но знала, какой он. Сколько там мелких трещинок, куда ведет каждая из них и как они между собой пересекаются. За последние несколько часов (кажется, Рона не было именно столько — а может, и больше, неважно) Гермиона слишком хорошо изучила белый потолок собственной спальни. Слишком.
У нее было время поразмыслить и во всем разобраться.
Теперь она и вправду сомневалась, насколько хороша была ее затея. Да и была ли она вообще хороша? Гермиона впервые подумала — ясно, четко, пропуская эту мысль через себя,
осознавая ее, — что, кажется, она чуть не сошла с ума. Или почти сошла. Не так уж это и важно, в общем-то; главное — то, что во все это оказался втянут и Рон.
Ее Рон, который был против. Рон, который ее отговаривал. Рон, который смотрел на нее неверяще и едва ли не плакал. Рон, который в конце концов все-таки уступил и согласился. А сейчас Рона не было. Гермиона не знала, когда именно он поднялся с кровати и ушел, но у нее было такое ощущение, будто она умирает без такого привычного тепла его тела. Наверное, оно помогало ей все это время засыпать и спать спокойно, не вскакивая среди ночи от внезапных кошмаров, которые стали к ней приходить только в последние года два и о которых, как Гермиона полагала, она уже успела забыть. Так хорошо было нащупать его руку во мраке и сжать в своей… Почувствовать его кожу, ощутить все мелкие морщинки. Она знала, что эта ладонь, такая родная теплая ладонь ее мужа была с ней всю жизнь, всю ее жизнь, и это заставляло хотеть нового утра.
Сейчас ладони не было; была только темнота под закрытыми веками и осознание того, что над ней, Гермионой, нависает не синее безоблачное небо, а белый потолок собственной спальни. Самое страшное — это то, что долгие годы этот самый потолок казался ей небом. Любым — ясным, пасмурным, звездным, — но все-таки небом, под которым они с Роном прожили больше пятидесяти лет.
От этих мыслей к горлу подкатил едкий удушливый страх; уже почти привычное ощущение. Когда же это началось? Когда ей в голову закралась эта идефикс, это безумие, в которое она потом позволила себе втянуть еще и Рона?
Кажется, все началось весной. В марте? Начале апреля?
1.
— Так оно и есть, — улыбнулась Джинни. — Это было в апреле.
Она рассмеялась, по-девичьи запрокинув голову. Удивительно, как в Джинни сохранились все эти черты молодой энергичной девушки — мимолетные жесты, блестящие глаза, сверкающая улыбка… И волосы. По-прежнему яркие, рыжие, не утратившие своего насыщенного цвета. Наверное, это был признак настоящей ведьмы — даже спустя столько времени волос Джинни не коснулась седина. Глядя на этот яркий шелк, собранный в пучок, можно было и не заметить ее лица — испещренного сетью мелких морщинок.
Гермиона знала, что и ее лицо такое же. Она каждое утро смотрела на него с горечью и легким недоумением во взгляде — как же так? — и забирала назад свои собственные, уже поседевшие волосы. Как-то раз она с грустью сказала Рону о том, что они уже совсем старики, а он лишь рассмеялся. И ответил ей, что все это глупости. Они молоды и полны сил (плевать, что не совсем здоровы), а она — самая прекрасная женщина на свете.
Тогда Гермиона обняла его и поцеловала, но чувство режущей грусти в груди никуда не исчезло. Просто затаилось до поры до времени, замаскировалось за тоской по детям и внукам…
Голос Джинни вырвал ее из раздумий.
— Гермиона, ты помнишь? — Миссис Поттер сидела, подперев рукой щеку, и время от времени кидала мимолетные взгляды на супруга, полные теплой заботы. — Помнишь тот апрель?
Гермиона встрепетнулось. Апрель? Какой апрель? У них с Роном было столько прекрасных, нежных, солнечных апрелей… Или пасмурных — как тот, в Брайтоне, что был перед рождением Розы…
Джинни, заметив ее замешательство, перевела взгляд на Гарри и Рона, сидевших с одинаковыми улыбками на лицах.
— Я говорю о девяносто девятом. Сразу после войны. Помните? — медленно проговорила она.
Гермиона кивнула. Она помнила. И довольно часто вспоминала, но уже без привычной грусти; прошло так много лет, что теперь даже само слово «война» они произносят уже без прежнего трепета — вот как Джинни сейчас, небрежно и обыденно. А что уж говорить о молодежи… Гермиона хотела вскользь заметить, что ее младший внук, Альберт, сын Хью (ему уже исполнилось пятнадцать, Мерлин великий!), думает, что событиям девяносто девятого предают слишком большое значение в истории. Мол, не так уж и сложно это было — восстановить страну. Но вместо этого она только выговорила:
— В девяносто девятом было хорошо.
И все кивнули. Потому что правда. Кроме восстановления Хогвартса, бесконечных чисток, погонь за недобитыми Пожирателями, были еще и сумасшедшие поцелуи, жаркие объятия пока-никто-не-видит. У Гарри с Джинни, наверное, тоже. И все это — только девяносто девятый.
— А как Рона ранило? — неожиданно спросил Гарри, потянувшись к вазочке с печеньем — любовь к сладкому у него тоже осталась еще с хогвартских времен. — Когда мы пошли брать Эйвери. — Он усмехнулся. — Я думал, Гермиона меня убьет.
Рон рассмеялся, а сама Гермиона нахмурилась. И ничего в этом смешного нет. Она ведь так волновалась… Это волнение до сих пор иногда отдавалось у нее в груди; она все еще помнила то отчаяние и страх потерять — после всего того, что они пережили. Слава Мерлину, она знала, что теперь им не грозит ничего такого. Они с Роном будут вместе навсегда.
Голос Рона звучал над ухом привычным тиканьем часов — кажется, они с Гарри снова предались воспоминаниям о славной аврорской службе в начале двухтысячных. Гермиона их понимала, эти времена были одними из лучших и в ее жизни. Было хорошо. Зло побеждено, но не забыто (как же любила этот оборот гадюка Скитер!), и вместе с радостью в сердце все время томилась смутная тревога, то затаившись, то выползая наружу, как змея.
Она кинула взгляд на Джинни. Та выглядела немного рассеянной — кажется, тоже не слушала мужчин и, наверное, думала о том же, что и Гермиона.
А потом послышался какой-то звон, и в кухню влетел молодой черноволосый вихрь. Энни? Да, это была Энни, внучка Гарри. Она, улыбаясь — улыбкой своего деда пять десятков лет тому назад, — шумно уселась на один из стульев и рассмеялась.
— Опять войны вспоминаете? — весело спросила она.
— Да, — степенно ответил Гарри, пытаясь выглядеть строгим, но у него не получалось — наверное, из-за все еще ярких зеленых глаз и по-прежнему лохматой, темной с проседью, шевелюры.
Энни потянулась и обняла деда за шею.
— Да ладно вам. Теперь это только история.
— Живая история, — напомнила Джинни.
— Живая, — подтвердила Энни. — Но все равно. И, кстати, ба. Можно тебя на минуточку?
Спустя пару мгновений она уже умчалась; за ней последовала слегка ошарашенная Джинни.
Гарри почесал в затылке.
— Не понимаю, в кого она такая, — задумчиво протянул он. — Думает, мы это просто выдумали.
Рон усмехнулся, а Гермионе стало грустно. Она и сама как-то думала о том, что ее молодость — всего лишь вымысел. Не может быть такого. Не может. Как будто она побыла героиней какой-то увлекательной книжки, и как же хочется вернуться — туда, в эту историю.
Настроение было безнадежно испорчено.
Она неловко поднялась, потянув Рона за собой. Тот выглядел несколько уставшим, да и стаканчик виски за обедом давал о себе знать.
— Мы, пожалуй, пойдем, — сказала Гермиона, улыбнувшись Гарри. — Малышка Энни не даст вам покоя.
Тот кивнул, рассеянно поглядывая на дверной проем. Они распрощались, и Рон пожал другу руку, а потом Гермиона ощутила привычный рывок в районе живота.
Мгновение — и они были дома.
2.
Гермиона любила свою кухню. Если бы кто-нибудь ее об этом спросил, она бы обязательно ответила, что кухня — ее самое любимое место в доме. Вернее, поначалу Гермиона эту комнату ненавидела. Сияющие кастрюли и сковородки пугали ее своим блеском, и кухонная плита казалась грозной махиной. Стряпня тоже получалась не очень, а Рон терпел; в первые годы брака они очень часто обедали и ужинали у Гарри с Джинни.
Гермиона и сейчас не любила готовить (хотя научиться пришлось) — но она очень любила смотреть, как ест Рон. За годы семейной жизни это зрелище стало одной из тех вещей, за которыми Гермиона могла бы наблюдать вечно — что-то вроде горящего пламени или текущей воды.
Может быть, именно поэтому она любила кухню, со всеми ее шкафчиками светлого дерева, тарелками-чашками и начищенными кастрюлями.
А еще здесь было окно — большое, чуть ли не во всю стену, с видом на сад. Когда они строили дом, Рон сказал, что у них должно быть много света. Так много, чтобы даже ночью к ним заглядывало солнце. Гермиона долго смеялась над такой нелепой метафорой, но потом поняла, что метафора вовсе не нелепая, да и метафорой-то не была. Солнце у них действительно светило всегда. И даже ночью.
Сейчас Гермиона почему-то думала, что его нет, этого солнца. Зашло. Ей казалось, что жизнь стала похожа на какие-то унылые сумерки: серые, невзрачные, холодные. Неинтересные.
Рон уже не целовал ее так, как пять лет назад. И Роза не любила ее так, как в двадцать лет; сейчас ее «мама» было обыденно-привычным, а не нежно-заботливым, как раньше. И даже буйные кудри Хью с возрастом (диво ли — сорок пять лет уже!) немного улеглись.
Гермиона оперлась руками о кухонный стол, опустив голову. Что же это такое? Она что, совсем старуха? Нет, конечно! Нет!
Словно в подтверждение своих мыслей она почувствовала теплые ладони на своей талии.
— Рон, — привычное имя само сорвалось, скатилось с губ, и стало чуть теплее и спокойнее. Просто от сочетания этих трех букв.
— Угу, — согласился он и положил голову ей на плечо. — Я здесь.
Гермиона зябко повела плечами, и объятия Рона стали чуть крепче. В последнее время ее довольно часто знобило, и теплые мантии не спасали.
— Мы дома, — снова проговорил Рон слегка растерянно, пытаясь, наверное, понять причину ее расстройства. — Не в гостях, — он на мгновение умолк. — Тебе же здесь хорошо?
Что-то в его словах прозвучало немного жалобно, и Гермиона обернулась; глаза ее мужа были по-прежнему темно-синими и чуть-чуть печальными.
— Конечно, хорошо. О чем ты говоришь? — она старалась, чтобы голос звучал спокойно и тепло и чтобы в нем не просквозила капля раздражения.
Рон улыбнулся и прикоснулся шершавыми теплыми губами к ее щеке. Он шепнул:
— Ты грустная.
Это все погода, хотелось ответить Гермионе. За окном было пасмурно и серо, и облака нависали низко-низко над землей. У кого-то ноют кости, а кого-то — душа. Но она зачем-то ответила честно — то, что вертелось в голове весь день:
— Я старая.
В течение нескольких секунд тишины, наступившей после ее слов, Гермиона считала удары собственного сердца. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два… А потом она сбилась, потому что Рон неожиданно отстранился, посмотрел ей в лицо со странным весельем во взгляде и рассмеялся; Гермиона всегда считала, что так смеяться умеет только он. Вот только сейчас ей отчего-то не захотелось смеяться вместе с ним, как это было всегда.
— Я тоже! — Его лицо само по себе расплылось в улыбке, и ей от этого стало еще грустнее.
Она посмотрела на него с тоской.
— Я не об этом. Я старая. — «Я разучилась так смеяться» — Я никому не нужна.
Почему же он не понимает, о чем она говорит?..
Рон задумчиво склонил голову к плечу.
— Конечно, — насмешливо и ласково одновременно произнес он. — Когда с тобой в последний раз связывались из Министерства для консультации? Позавчера?
Гермиона недовольно поджала губы: ну что он такое говорит? Дело ведь не в этом, совсем не в этом.
— Не для консультации. Они поздравляли меня с чем-то. — Она поморщилась. — Не помню, с чем.
— Ага, — подтвердил Рон, все так же явно смеясь; лучистые морщинки собирались в уголках его глаз. — Хочешь, мы оклеим все стены твоими грамотами?
Гермиона шумно втянула воздух, зажмурилась и резко распахнула глаза. Рон стоял перед ней, губы его были все еще растянуты в улыбке, но из глаз уже исчезло веселье. Он пару раз сморгнул, потом раскрыл рот, силясь что-то выговорить; слова давались ему с явным трудом.
У Гермионы екнуло сердце. Что же она наделала? Они что, сейчас поссорятся?
— Что с тобой? — наконец медленно выговорил Рон, пытаясь поймать ее взгляд.
Гермиона опустила глаза. В горле стоял ком, и невозможно было сглотнуть. Еще более невозможно — посмотреть Рону в лицо. Он все поймет. Поймет и начнет расспрашивать. А рассказывать ничего не хотелось; сейчас все это почему-то казалось очень страшным. Как будто стареет только она. Как будто только ее волосы стали белыми, а лицо покрылось морщинами.
Да ничего подобного, мысленно проговорила она твердо. Ничего подобного. Если идти в утиль, так всем — сразу.
Спустя несколько секунд Гермиона смогла улыбнуться. Зачем ему знать?
— Ничего. Это просто так. Дурачество какое-то. — Она оглянулась на окно, неопределенно махнула рукой в сторону свинцового неба. — Погода.
И почти бегом вышла из кухни. Она знала: Рон смотрел ей в спину. Плакать хотелось как никогда.
3.
Оказавшись в спальне, Гермиона наконец дала волю чувствам. Слезы лились сами, помимо ее воли, и это больше походило на сумасшествие. Ведь в самом-то деле, что с ней происходит? Это глупо, это неправильно, это… Она всхлипнула, уткнувшись носом в подушку. Вот когда она в последний раз так рыдала? Во время их последней крупной ссоры с Роном? Но в последний раз они крупно ссорились лет десять назад. Значит, никаких поводов закатывать истерики нет. И пора прекратить…
Но доводы рассудка не действовали, и Гермионе иррационально хотелось выть. От чего — она не знала, но в последний раз было так плохо много лет назад, на шестом курсе. Когда Рон начал встречаться с Лавандой. Тогда ощущение отчаяния и безнадежности накрывало с головой, и она никак не могла избавиться от мысли, что все, конец, она совсем-совсем никому не нужна, и что же делать дальше — непонятно. Сейчас было тоже непонятно, но не это. Теперь-то у Гермионы был Рон, самый любимый Рон, и двое детей, тоже самых любимых, и почет и уважение в Министерстве…
Но на данный момент все это казалось смутным, блеклым, зыбким, а подступающие годы — ясными и отчетливыми. Этого было трудно не замечать.
Первые седые пряди появились у Гермионы поздно, всего-то лет шесть назад. Сначала она очень удивилась, заметив в зеркале у себя белую нить в волосах, а потом на нее нашло дикое веселье: она хохотала, как сумасшедшая. На ее громкий смех прибежал Рон и долго не понимал, в чем же дело. Только спустя несколько лет он признался, что, кажется, впервые за много времени, еще с войны, очень сильно, по-настоящему испугался. Испугался, что его жена сошла с ума.
Гермиона истерически хохотнула в подушку. Может быть, Рон был прав. Может быть, это и было первым шагом к сумасшествию — заметить у себя прядь седых волос. А сейчас она сошла с ума окончательно.
Никак по-другому свое состояние Гермиона назвать не могла. Это было паранойей, навязчивой идеей — как угодно. Она понимала это умом, но сердце все равно колотилось как бешеное, и страх сковывал все внутренности — глупый, иррациональный страх.
Громкий, надрывный всхлип вырвался у Гермионы против воли, и она закусила тыльную сторону ладони, стараясь рыдать потише. Рон не должен знать. Не должен. Ничего. Знать.
Дверь открылась тихо, почти бесшумно, но она все равно напряглась в ожидании тяжелых шагов по паркету. Но их не было; видимо, Рон стоял у порога, не решаясь войти, глядя на ее спину и растрепанные волосы. Наверное, он думает, что же случилось. Наверное, он беспокоится. Наверное…
Идея родилась мгновенно и неожиданно. Гермиона резко распахнула глаза, все еще захлебываясь слезами, и приподнялась с подушек. Неловко повернувшись, посмотрела на Рона, действительно стоявшего у двери — он выглядел растерянным и очень печальным, как побитый щенок. В груди у нее что-то сжалось, когда она вспомнила молодого Рона — рыжего, чуть встрепанного, синеглазого, с самой лучшей в мире улыбкой… Она знала его только таким, и сейчас этот образ сквозил красной нитью в пожилом мужчине, смотревшим на нее с таким беспокойством. Но, кажется, это видела только она. А все остальные — постаревшего Рона Уизли. Их общая с ним молодость не проходила у них на глазах, и теперь они думают, что их настоящее — это только старость.
Дураки.
Гермиона глубоко вздохнула. Да. Все будет именно так. Они будут счастливы, очень счастливы.
Она тихо позвала мужа по имени и не узнала свой голос: он был низким и хриплым, как будто горло сдавили невидимые тиски.
Рон подскочил к ней мгновенно; казалось, вот он лишь секунду назад стоял в противоположном конце комнаты, поникший, с опущенными плечами, а сейчас уже здесь, на кровати, обнимает ее, гладит по спине, что-то горячо шепчет на ухо, и ее голова у него на плече, и так тепло, хорошо…
— Рон, — снова произнесла она, вдыхая запах его волос, — ничуть не изменившийся за столько лет, — и он поднял голову, посмотрел ей в глаза — внимательно и очень серьезно.
— Что случилось? Что с тобой случилось? — Громкий обеспокоенный шепот Рона отдавался в ушах, и Гермиона пыталась навсегда запомнить нежные прикосновения чуть шершавых подушечек пальцев к своим мокрым щекам.
Она обняла его в ответ, прильнула всем телом.
— Ничего. Уже ничего, Рон. Я все придумала, у нас все будет хорошо. У нас все обязательно будет хорошо!..
Его руки крепко обнимали ее; она ощущала тяжесть этих теплых надежных ладоней; короткие волосы на висках чуть шевелились от горячего и влажного дыхания. Гермиона прикоснулась губами к мочке уха Рона, зашептала:
— Все будет хорошо. — Слова привычно сорвались с языка, прокатились по гортани чем-то терпким и обжигающим, как ром. — Это они думают, что мы старые, что мы отжили свое. Думают, что нам больше ничего не нужно, что повоевали — и хватит. Неправда. Это же все неправда, Рон, какие глупости… Пусть они думают, что хотят. Они просто ничего не знают. Ничего же ведь не знают, так?.. А нам с тобой на них наплевать. Мы молодые, нам на всех наплевать…
Рон напрягся, словно окаменел; он говорил ей что-то — мягко, но настойчиво, — и гладил по волосам, но Гермионе уже было все равно, она не слышала. Это он пока ее не понимает, а потом — поймет. Так будет лучше.
— Давай запремся от них, Рон. Не будем никого видеть. Они считают, что нам уже нет места здесь — пусть. Все будет так, как пятьдесят лет назад, — только для нас с тобой.
4.
Простынь взметнулась, вздулась белым парусом и опала. Гермиона разгладила складки, наслаждаясь мягкостью и прохладой ткани под ладонями. Ей казалось, что ее легкие были заполнены свежим морозным воздухом — сладким, хрустальным, пьянящим. Хотелось летать и петь, хотя ни того, ни другого Гермиона никогда не умела. Такого хорошего настроения, переходящего в легкую эйфорию, у нее не было уже давно — наверное, с тех пор, как… Она не помнила, с каких пор. Давно.
После того разговора с Роном она схватила палочку и тут же заперла все двери и заблокировала камин. Гермиона чувствовала себя намного лучше и увереннее, когда знала, что их никто не сможет найти, не сможет увидеть. В ответ на тревожный взгляд Рона она сказала, что это не способ отгородиться от мира, отнюдь. Это способ уйти в свой мир.
И сейчас Гермиона старательно этот мир строила — как могла, конечно. Перестилала хрустящие простыни, меняла шторы на окнах, выметала пыль из самых дальних уголков дома, о которых она и помнить не помнила… Большое окно на кухне она открыла настежь, впуская теплый весенний ветер; он трепал ее волосы, ласкал лицо, и она улыбалась так, как не улыбалась уже много лет. Рон стоял у нее за спиной, положив широкие ладони ей на плечи; Гермиона не видела его лица, но была уверена, что он испытывает те же самые чувства.
А чувства были пьянящие. Потрясающие. В груди пульсировало целое солнце из ощущений: и сладкое томительное ожидание, и взбаломашная легкость, срывающая крышу, и странное возбуждение, покалывающее в кончиках пальцев…
Гермиона чувствовала себя так, словно ей снова было двадцать. Подставив лицо теплому бризу, она думала, что это — самое прекрасное, что можно чувствовать, помимо любви. Она была уверена, что Рон тоже так думает, стоя у нее за спиной.
Собственная спальня теперь казалась Гермионе убежищем, где можно ото всех спрятаться. Глядя на белоснежную бесконечность покрывала, она вспоминала, как они с Роном впервые зашли сюда, в эту спальню, спустя несколько месяцев после свадьбы, когда купили свой дом и съехали из Норы. Они смотрели друг другу в глаза, и на их лицах был написан одинаковый восторг, и предвкушение новой, взрослой жизни, и тянущий сладкий испуг. В течение многих лет Гермиона думала, что не сможет испытать эту гамму чувств больше никогда. Она ошибалась.
Бледное еще, неяркое весеннее солнце светящимся лучом проходило сквозь оконное стекло и ласкало ее шею и щеки. Гермиона приложила ладонь к чуть нагретой коже, и внезапно ей показалось, что под рукою — не старческое, стянутое морщинами тело, а молодое, гладкое и упругое.
Совсем как раньше. Это было очень похоже на сумасшествие, но оно им не было, Гермиона знала.
Она опрометью выскочила из спальни, с замиранием сердца ощущая, как легок сделался шаг.
— Рон!
Оклик пронесся по дому ширококрылой птицей, отражаясь от стен.
— Рон!
— Гермиона? Ты чего?
Он вышел ей навстречу, растрепанный и немного смущенный — такой, каким был в свои двадцать. Рон тогда, видимо, еще не мог полностью осознать, что они — теперь действительно муж и жена, и с гордостью и трепетом представлял ее: «Моя супруга».
Захотелось смеяться. Смеяться так, как смеялась молодая Луна — как будто все в мире счастливы, и всем хорошо, и поэтому собственное счастье не помещается в груди, струится по венам жидким огнем; им хочется делиться.
— Мне хорошо, — произнесла Гермиона. Слова таяли на языке, как шоколадное мороженое Фортескью. — Я так счастлива. Я ужасно счастлива, Рон.
Он смотрел на нее своими чудесными синими глазами — в них можно было не то что утонуть, она сама хотела бы утопиться в этой безбрежной синеве. Рон подошел к ней, взял ее ладони в свои руки, теплые и чуть шершавые, и почему-то замер, не двигаясь. Гермиона жадно всматривалась в его лицо, чтобы потом — если что — восстановить в памяти каждую черточку, каждую морщинку у глаз. Ей хотелось верить, что этого «если что» никогда не наступит. Никогда.
— Пойдем гулять, — прошептал Рон, и его лицо светилось.
Гермиона улыбнулась; представила, как они идут вдвоем под руку по Диагон-аллее, и вокруг них сверкающие витрины; они отражают солнце и идущую вместе пару… стариков?
— Нет. — Слова вырвались сами собой; она даже не успела подумать.
— Нет, — повторила Гермиона — уже осознанно. Слово билось, пульсировало в голове, и где-то в груди начал зарождаться страх. Нет-нет-нет, не будет никакой пары стариков. Они молоды, они…
Глаза Рона слегка округлились, и губы приоткрылись в безмолвном удивлении.
— Да что с тобой? — спросил он растерянно. — Я думал, что это твое вчерашнее прошло… Что у тебя хорошее настроение и что мы с тобой могли бы погулять… совсем как раньше. Как раньше, Гермиона. Понимаешь?
Он бурно жестикулировал, немного нелепо размахивая руками, как делал всегда, когда не мог полностью выразить свои чувства словами, а Гермиона молча на него смотрела. Неужели он не понял? Неужели подумал, что вчера у нее была какая-то сиюминутная вспышка, мимолетная перемена настроения? «Как раньше» — надо же…
— Рон. — Она резко перехватила его запястье и притянула к себе. — Это ты меня не понимаешь. Не будет ничего как раньше. Не будет, пока есть
они. Они думают, что мы уже ненужные. Что мы сделали свое дело, и все — теперь можем уходить. И что даже то, что мы сделали для них, — не так уж и важно. Из-за них мы становимся старыми. Это все из-за них.
Выражение его лица с раздраженного сменилось на испуганное. Он долго всматривался в ее глаза, пытаясь что-то понять; сейчас она видела в нем не привычного Рона, владельца магазина «Ужастики Умников Уизли», а молодого Рона-аврора.
— Что ты такое несешь? — Его голос звенел металлом, и Гермиона вздрогнула от столь неожиданной перемены. — Что ты, дементор дери, несешь?! Ты с ума сошла? Гермиона!!
Он легко вырвал свою руку из захвата — оказывается, она все еще держала его запястье, — и встряхнул ее за плечи.
Видеть его лицо таким жестким было… непривычно и немного страшно. Рон очень редко сердился и никогда не кричал — ни на нее, ни на детей. Может быть, он именно поэтому и ушел из Аврората: ему не нравилось действовать силой, он был слишком мягок по природе. И сейчас Гермиона поразилась, каким может быть ее муж, которого она знала больше полувека. Каким она его еще ни разу не видела.
Глаза Рона сузились, а губы сжались в тонкую ниточку. В его взгляде читалось непонимание, растерянность и странная тоска.
— Почему ты так говоришь? Я… я не понимаю тебя.
Гермиона подняла руку и осторожно погладила его ладонь у себя на плече.
— Разумеется, ты не понимаешь. Ты просто пока этого не видишь.
Его лицо тронула горькая усмешка.
— Ты сейчас говоришь так же, как Луна. Она ведь тоже говорила, что мы просто не видим мозгошмыгов. А их и не существовало-то никогда на самом деле.
Гермиона вспыхнула: какие идиотские аналогии он приводит!..
— Это — существует, — убежденно произнесла она. — Пойдем.
Она взяла его за руку и повела за собой; они миновали один лестничный пролет, затем оказались в ванной — и остановились перед небольшим зеркалом.
— Что ты видишь? — спросила Гермиона, вглядываясь в свое отражение.
— Нас, — ответил Рон.
— Нет. — Она мотнула головой. —
Что ты видишь? Старика со старухой? Пожилую пару?
Рон сглотнул; Гермиона видела, как дернулся его кадык.
— Да, — спустя несколько секунд выговорил он. — Пожилую пару.
Она улыбнулась. Теперь он поймет, теперь он обязательно все поймет.
— А сейчас посмотри на меня.
Гермиона взяла Рона за подбородок и заставила взглянуть себе в глаза. Она чувствовала, что дрожит и боится — сама не зная чего. Слова давались с трудом; создавалось впечатление, будто в горло насыпали сухого песка.
— Я изменилась за последние пятьдесят лет, Рон? — Голос дрожал. — Для тебя — изменилась?
Он приблизил свое лицо к ее и выдохнул ей в губы:
— Нет. Нет, Гермиона.
Дыхание Рона смешивалось с ее собственным, и она приняла этот поцелуй, закрыв глаза, — просто касание, губы к губам. Такое уже было, очень давно, летом перед шестом курсом, когда они почти поцеловались, но… Почти-признание-в-любви. Сердце Гермионы колотилось как бешеное — точно так же, как и полвека назад.
— Вот видишь, — прошептала Гермиона. — Значит, зеркало врет. Оно показывает нам то, что видят они. А они видят неправду. Ты меня понимаешь?
Рон кивнул и обнял ее; она чувствовала его тяжелые ладони у себя на талии.
— Понимаю.
— Это хорошо. Значит, ты согласен с тем, что мы должны уйти от них. Согласен?
Глаза Рона странно блестели, но Гермиона предпочла этого не заметить. Она его почти убедила, они уже на пороге вечного счастья и вечной молодости.
— Да. — Это слово она скорее прочитала по губам, чем расслышала.
Но Рон его все-таки произнес.
5.
Первое, что почувствовала Гермиона, как только проснулась, — мимолетные, легкие касания. Что-то щекотало ее лицо, заставляя недовольно ворчать в полусне и отворачиваться, и она приоткрыла один глаз, стараясь понять, что же это.
Над ней нависало лицо Рона, жутко серьезное и очень сосредоточенное. Он аккуратно водил пером из подушки по ее лицу и щекотал нос — в надежде, вероятно, на то, что она чихнет.
— Привет, — сказал он.
Гермиона поморщилась, когда у ее носа снова оказались белые пушинки, но все-таки сонно улыбнулась, не желая полностью открывать глаза.
— Эй. Просыпайся.
Рон пощекотал ее особенно нагло, и тогда она перехватила его руку и притянула к себе. Почувствовать вес его тела, знакомого до каждой родинки, оказалось прекрасно. Гермиона рассмеялась, провела ладонями по теплым бокам мужа, пощекотала под ребрами, отомстив за свои мучения. Рон хрюкнул и уткнулся носом ей в шею.
— Давно у нас такого не было, — тихо пробормотал он.
Гермиона вздрогнула.
— Чего — такого? — глухим голосом переспросила она.
— Такого утра. — Рон втянул носом воздух и поцеловал ее в висок. — Странно даже как-то, — задумчиво продолжил он. — Как будто… не знаю.
— В прошлое вернулся? — улыбнулась Гермиона.
— Точно.
Она закрыла глаза, вспоминая. Последние недели прошли для нее как в тумане: мысли и действия сливались в единую полосу — так, что и не разберешь, явь это или сон. Иногда Гермиона действительно задумывалась: а не снится ли ей все. Порою она теряла грань между прошлым и настоящим. Вчера — или несколько дней назад, неважно, — разбился кувшин с молоком, и они вместе с Роном подбирали осколки вместе, забыв о палочках; а такое ведь было уже, точно было, но очень давно. И сказанное сквозь смех «На счастье» казалась эхом из прошлого.
Рон сел на кровати, внимательно глядя на нее серьезными глазами. Он отвернулся со вздохом и медленно выговорил, сверля взглядом стену:
— Это неправильно.
Гермиона вздрогнула.
— Что неправильно? — переспросила она, холодея изнутри.
— Все неправильно, — глухим голосом произнес Рон и устало провел ладонью по лицу; Гермиона не могла видеть этот его жест, но знала — он всегда так делал, когда слова давались ему с трудом.
Она приподнялась на локтях, глядя на его белую спину.
— Рон. — Голос срывался. — Ты не можешь… Ты… мы же счастливы сейчас, верно? А значит, все правильно. Ты же мне поверил. Ты сказал, что согласен.
Он резко встал; кровать протестующе скрипнула — сколько ей лет-то уже?.. Посмотрел на нее, закусив губу.
— Я и сейчас, — Рон горько усмехнулся, — согласен. Но всему же должен быть конец. Мы не можем вечно сидеть взаперти. — Его лицо исказила странная гримаса: смесь испуга и как будто вины. Он заговорил быстро, как будто испугавшись, что спустя несколько мгновений уже не сможет вымолвить ни слова: — Я думал, что это пройдет… и думал, что ты сама поймешь и справишься… И… Я не мог тебе сказать. Сказать, что это уже безумие. — Неожиданно он коротко рассмеялся, а потом побормотал: — Зачем я это все говорю?.. Просто… мы же умрем здесь.
Рон взглянул на нее, пронзительно и остро, и сказал:
— Прости меня. Я такой слабак.
— Вместе.
Слово повисло в воздухе; Гермиона рассматривала свои руки, — все еще тонкие, с рельефными венами, с мелкими морщинками — но знала, что глазам — как и зеркалам — верить нельзя. На самом деле все не так. Она молода. Чувствуя на себе тяжелый, словно прожигающий дыры взгляд Рона, она тихо добавила:
— Если мы умрем, то вместе.
Гермиона знала, что он хочет сказать что-то еще; невысказанные слова заполняли комнату, тяжелые и душные, но Рон молчал. Она уткнулась головой в колени; спустя пару мгновений — несколько ударов сердца — послышались тяжелые шаги по паркету. Хлопнула дверь.
Ее глаза были сухими.
То, что было потом — 2
…Рози с Хью ворвались внезапно. Они сделали это с шумом, с воплями «Мама!», и Гермионе подумалось, что сейчас — две тысячи пятнадцатый: еще маленькие тогда дети каждые два часа забегали в спальню, чтобы показать то рисунок, то фиолетового червяка, выкопанного в саду…
Она резко встряхнула головой, отгоняя воспоминания: сейчас они были другими. Мужчина и женщина, которые смогли бы сойти за семейную пару, — оба стояли с испуганными лицами широко распахнутыми глазами, у каждого во взгляде читался страх. Эти Роза и Хьюго были совсем не похожи на тех, маленьких — счастливых, не знающих никаких бед.
— Мама… — тихо выговорила Роза, присаживаясь рядом с Гермионой на кровать и проводя рукой по ее волосам. — Мы… — Она всхлипнула и прикрыла рот ладонью, стараясь не зарыдать в голос.
Хью так и стоял посреди комнаты, запустив пятерню в кудрявые волосы; вид у него был печальный и потерянный.
— Мы чуть с ума не сошли, — дрожащим голосом продолжила Роза, глядя на нее со смесью облегчения и укоризны. — Зачем вы заблокировали камин? Защиту на дом поставили… В последний раз с тобой связывались из Министерства, а потом… потом, — она на секунду запнулась, — вы пропали.
Лицо Розы искривилось в полуистерической гримасе, и она снова заплакала. Гермиона погладила дочь по спине, чувствуя, что не может смотреть ей в глаза. Как же она виновата…
Хью подошел почти неслышно и положил руку сестре на плечо, глядя прямо перед собой, поверх головы Гермионы.
Рона все еще не было. Неужели он ушел навсегда? Не может быть. Гермиона рассматривала свои руки, не в силах поднять взгляд на детей. Наверное, перед Роном она виновата так же, как и перед ними — если не больше. Наверное, она и правда сошла с ума, раз позволила себе…
— Как вы могли, а?.. — сквозь рыдания слабо выговорила Роза. — Хорошо, что папа открыл камин, сказал, что тебе плохо… Мама!.. Он говорил, что с тобой что-то очень серьезное, и ты…
Роза всхлипнула и зажмурила глаза; из-под плотно смеженных век потекли горячие слезы. Гермиона, чувствуя смесь стыда, вины и облегчения, молча обняла дочь, прижимаясь к ней всем телом. Как странно. Во время этого… безумия она даже и не вспомнила о детях. Не думала, как бывает хорошо, когда тебя обнимают заботливые руки и тонкие бледные пальцы стирают соленые капли со щек… Надо же.
— Ты что, хотела что-то с собой сделать? Ты хотела нас бросить, мам?
Гермиона подняла взгляд на Хью — взрослого, сорокалетнего Хью. Тот стоял, чуть задрав голову вверх, и она не могла рассмотреть выражение его глаз; когда ему было лет восемь, он говорил, что делает так для того, чтобы слезы закатились обратно. Глупый ребенок.
— Нет, — прошептала Гермиона неожиданно севшим голосом, еле сдерживая слезы. — Конечно, нет, милый.
Она все еще чувствовала, как трясутся плечи Розы, и видела, как плотно сжаты губы Хью. Когда Рон тихо вошел в комнату, неуверенно держась за ручку двери, его пальцы дрожали. Гермиона смотрела на него, не отрываясь, и попыталась улыбнуться дрожащими губами. Она не знала, сможет ли он ее простить — простить за то, как она поступила с ним, и простить за то, как она поступила с детьми.
Лицо Рона было мертвенно бледным, и веснушки, с возрастом потускневшие, сейчас горели огнем, словно капельки солнца. Гермиона гладила спину дочери и неотрывно смотрела в синие-синие глаза мужа; в них читался немой вопрос: «И от этого ты хотела отказаться?». Она остервенело помотала головой, яростно шепча: «Нет, нет, нет» — то ли Рону, то ли самой себе.
Он все понял; улыбнувшись — грустно, радостно и с каким-то сумасшедшим облегчением одновременно, — вышел и беззвучно прикрыл за собой дверь.
Чувствуя, как трясутся собственные плечи и истерика подступает к горлу, Гермиона еще крепче обняла Розу и, наощупь найдя ладонь Хью — почему-то очень холодную, — сжала ее в своей. Нет, нет, нет, она не хотела от этого отказываться. Это — единственное, ради чего стоит жить. Самое прекрасное на свете.
Рон никогда ее не бросит. Дети — тоже.
Гермиона плакала, и впервые за долгие месяцы счастье, словно маленькое жаркое солнце, пульсировало у нее внутри.
fin 
