После смерти

Глава 1

Накануне

«Если после смерти есть жизнь, то пусть мама встретится там с отцом», — пишет Альбус в поезде, поглядывая в окно, за которым проносятся незнакомые немецкие деревушки. Он понимает, что это немного наивно — верить в посмертие, но ничего не может с собой поделать.

Аберфорт негласно берёт на себя домашние заботы, пока Альбус целыми днями пропадает в столице на работе. И хотя к Готфридовой лощине братья привыкают быстро — не в последнюю очередь благодаря тому, что местность чем-то напоминает родной Девон, Альбус даже не пытается скрыть, как ему тут скучно. Все выходные он проводит за книгами, а каждый понедельник, быстро поцеловав Ариану, выбегает из дома гораздо раньше, чем требуется.

Стук в дверь раздаётся прохладным майским утром. Аберфорт кричит, что занят на кухне, Ариана играет наверху, поэтому Альбус нехотя откладывает книгу и идёт открывать.

***

— Ох, ты бы видел своё лицо, когда мы впервые встретились! — хохочет Геллерт. — Спорим, ты решил, что я пришёл вас арестовать.
— А вот и нет. Я просто недоумевал, что понадобилось эсэсовцу в парадной форме на пороге сельского дома.
— Я хотел произвести впечатление на арендаторов моей тётки.
— О, у тебя это отлично получилось! Аберфорт выронил кастрюлю, а ты в это время ораторствовал.
— «Недоумевал», «ораторствовал»… Обожаю, когда ты так вычурно говоришь по-немецки. А я, между прочим, всего лишь скромно представился.
— Конечно! Я — Геллерт Гриндельвальд, внучатый племянник Батильды, унтерштурмфюрер СС. И ещё каблуками так — щёлк!
— Хеллерт, — поправляет друг с весёлой улыбкой.
— Хееелерт, — передразнивает Альбус.

Он и сам не знает, когда настороженность по отношению к незваному гостю сменилась интересом, интерес — восхищением, а восхищение — зависимостью. Альбус пытается поймать этот момент каждый день, глядя на смеющегося Геллерта, и каждый день понимает — бесполезно, это могло быть всё, что угодно.

Например, Гессе.

***

— Бросай эту муть, пойдём на речку, — Геллерт сидит на дереве, пытаясь заглянуть в книгу, которую читает Альбус.
— Во-первых, это не муть, — Альбус задирает голову. — А во-вторых, ты — ненормальный. Залезть в форме на дерево! Видело бы тебя сейчас твоё… начальство.
— А, по-моему, я тут хорошо смотрюсь, — парирует Геллерт. — Если бы я умел рисовать, обязательно написал бы свой автопортрет.
— «Эсэсовец верхом на дубе»? — интересуется Дамблдор, не отрываясь от книги.
Геллерт пинает его ногой.
— Ладно, — он соскакивает с ветки. — Что читаешь?
— Тебе будет неинтересно… Гриндельвальд!

Альбус лишь разводит руками, когда Геллерт садится с ним рядом по-турецки, листая отобранную книгу.
— Итак, Гессе, «Нарцисс и Гольдмунд», — сообщает он сам себе. — Гессе, писатель, чтение которого не одобряет национал-социалистическая рабочая партия Германии. Вот только не надо так на меня смотреть, Дамблдор, ты сам прекрасно знаешь, что подобные действия — игра с огнём.
— И что теперь? Донесёшь на меня? — взгляд Альбуса очень серьёзен.

Геллерт выдерживает паузу ровно пару секунд.
— Дамблдор, ты уморителен в своей серьёзности, — хохочет он. — Я безумно тебе благодарен — давно хотел почитать Гессе, слушай:
«И вот случилось так, что в монастыре, который видал столь много лиц, приходивших и уходивших, появилось новое, и это новое лицо принадлежало не к тем незаметным и быстро забываемым», — кажется, это про меня и эту Готфридову глушь, не находишь?

Альбус даже не пытается ответить, он уже знает — частенько Гриндельвальду это и не требуется.
— О, а вот про тебя! — Геллерт вскакивает, картинно вытягивает руку вперёд и с трагическим надрывом цитирует:
«Никто, казалось, не замечал этого в прекрасном, сияющем мальчике, и все-таки на
нём лежала какая-то печать, бремя происхождения, тайное предопределение к искупительной жертве».

Он снова садится рядом с Альбусом и заглядывает ему в глаза.
— Итак, каково бремя твоего происхождения?
Альбус молчит.
Геллерт мгновенно становится серьёзным.
— Слушай, Дамблдор, если я что-то не то сказал…
— Всё в порядке, Гриндельвальд, — подчёркнуто вежливо отвечает Альбус. — Я просто не хочу об этом говорить.


Но это было лишь одно мгновение того безумного времени, и Альбус вспоминает о других. Например, о том, когда он говорить захотел.

***

— С ума сошёл? — раздражённо спрашивает Геллерт, когда Альбус стучит в двери его дома ночью, нисколько не заботясь о тишине. — Тётка спит, да и я… немного, — но он замечает, в каком виде явился Альбус, и принимает единственно верное решение:
— Давай на кухню. Я принесу шнапс.
Альбус выпивает стакан залпом, кашляет, Геллерт хлопает его по спине и подсовывает ещё один стакан, теперь — с водой.
— Слабаки вы, англичане, — пытается пошутить он, достаёт из кармана сигареты и закуривает, не предлагая Альбусу.
— А теперь, Дамблдор, рассказывай всё. И это приказ, а не просьба.

Альбус не эсэсовец, он не привык подчиняться приказам, но, кажется, из этого правила есть одно исключение, которое сейчас сидит прямо на столе и курит, пристально глядя на друга.

Поэтому он рассказывает всю недолгую историю своей жизни и сегодняшней ночи – очередного приступа Арианы, невесёлый монолог, лишь изредка прерываемый короткими вопросами Геллерта:
— Отец?
— Погиб в первую мировую.
— Так, значит, твоя мама…
— Ариана в такие минуты будто одержимая, Геллерт. Она не виновата. Тогда все решили, что это был несчастный случай, и я всегда буду считать так же.
— То есть ты выбрал Германию не случайно?
— Решающим стало то, что тут лучшие психиатры. А так… меня звали и во Францию, и в Америку, и в Россию. Самый молодой в Британии доктор химических наук, шутка ли! — Альбус невесело усмехается.
— Да-да, — улыбается Геллерт и наливает ещё шнапса. — Знаю, что не шутка. Двенадцать способов применения…
— Тише! — восклицает Альбус, перебивая его, и делает ещё один обжигающий глоток. — Господи, ты-то откуда знаешь, я думал, то, чем я занимаюсь, — секретная информация.
— Поверь мне, Дамблдор, скоро для СС в этой стране не будет ничего секретного. А у меня… свои связи.
— Ты всего лишь лейтенант!
— Унтерштурмфюрер. Но это пока.

Геллерт вскакивает со стола и начинает ходить по кухне кругами.
— Альбус, ты не представляешь, что будет дальше. Возможности, сила, власть! Это весна, настоящая весна для Германии, уничтоженной после прошлой войны.
— Не забывай, ты говоришь с англичанином.
— Я говорю с умным англичанином, — заявляет Геллерт. — С гениальным англичанином, который работает на Германию.
— Ради семьи.
— Да, но какая, к чёрту, разница! Ты — тут, и это главное, ты увидишь пробуждение, рассвет и сияющий полдень великой Германии, ты увидишь объединённую Европу, мы увидим союз с твоей Британией — это ведь всё благо, понимаешь? Всеобщее благо, принимая во внимание коммунистическую угрозу с Востока.
— Странно, что ты ночью не спишь в своей форме, — Альбус искренне улыбается, впервые за эти сутки. — Речь была бы эффектней, надень ты мундир и галифе.
— Ты же ни слова не слышал, да? — беззлобно спрашивает Геллерт.
— Слышал, — отвечает Альбус.

Он не лжёт. Геллерт говорит вдохновенно, и Альбус разделяет его любовь к своей стране и смелость стремлений. Но, поблагодарив за шнапс и разговор и направляясь домой, он думает только об одном — как в словах Геллерта «ты» превратилось в «мы».
Альбусу тепло — и это, конечно же, действие шнапса.

***

А ещё любая прогулка по Берлину могла быть подобным моментом — Геллерт вытаскивает Альбуса в город каждые выходные, под аккомпанемент ворчания Аберфорта, под пристальным взглядом Арианы, которая впервые за долгое время улыбается не только братьям.

Берлин сначала кажется Альбусу серо-чёрным — из-за строгости зданий, формы охранных отрядов и частых дождей. Но Геллерт лишь смеётся, когда слышит это от друга.
— Почему я в этом не сомневался? Ладно, идём, у тебя будет экскурсоводом чистокровный берлинец.

— Берлин надо почувствовать, — говорит Геллерт. — В нём нет ажурной красоты Вены, нет загадочности туманного Лондона, нет вечных огней Парижа, нет величественной готики Праги.
— Зачем тебе охранные отряды? Тебе бы книги писать! — улыбается Альбус.
— Одно другому не мешает, — весело подмигивает Геллерт. — Так мне продолжать?
— Конечно.
— Так вот, Берлин нужно почувствовать…

Альбус никогда бы его не почувствовал, если бы не Геллерт. Но Гриндельвальд проводит его по Унтер-ден-Линден, где воздух сладкий от цветущих лип; подпевает «lieber Augustin» бродяге с губной гармошкой где-то в подземном переходе станции «Виттенбергплац», ведёт за собой, как дудочник Гаммельна, минуя бесконечные «штрассе», пока не выводит к знаменитому парку Тиргартен.

Там, в тени аллей, Альбус, наконец, может высказаться.
— Я тебе говорил, что ты — безумец?
— Каждый день.
— Ты ведь должен ходить в форме, разве нет? А если бы мы встретили твоих… группен, бригаде, штандартен и прочих фюреров?
— Ты зануда.
— Я за тебя беспокоюсь.
Геллерт делает вид, что не услышал, но его взгляд становится ещё лукавее.
— Ну разве я смог бы спеть «Августина» в форме СС?
— Смог бы, — отвечает Альбус. — В тюрьме.
Геллерт хохочет.
— Ты чудесно умеешь шутить, Дамблдор, только предпочитаешь скрывать это за маской…
— Занудства?
— Угадал.
Они садятся на скамейку в парке, Альбус достаёт свою книгу, и Геллерт практически приказывает читать вслух.
«Нарцисс очень хорошо понял, что за прелестная диковинная птица залетела тогда к нему. Он, такой одинокий в своем благородстве, тотчас почувствовал в Гольдмунде родственную душу, хотя тот, казалось, был его противоположностью во всем».

Альбус отрывается от чтения, заметив, что Геллерт что-то вырезает на скамейке своим эсэсовским кинжалом.
— Никакого уважения к вещам.
— Ты про скамейку или про кинжал? — интересуется Гриндельвальд.
Альбус качает головой и возвращается к книге.

«Если Нарцисс был темным и худым, то Гольдмунд — светлым и цветущим. Нарцисс — мыслитель и строгий аналитик, Гольдмунд — мечтатель и дитя. Но противоположности перекрывало общее: оба были благородны, оба были отмечены явными дарованиями по сравнению с другими, и оба получили от судьбы особое предзнаменование».

Через день Геллерту вновь нужно приступать к службе, и он уезжает, подарив Дамблдору свой «Вальтер», а Альбус учится чувствовать его город.

Весна 193… пахнет берлинскими липами.

Три встречи

«Если после смерти есть жизнь, то пусть в ней он будет прежним», — Альбус пишет эту фразу после первой встречи с Геллертом со времени его отъезда.

***

— Как поживаешь? — спрашивает Гриндельвальд. Он в новой форме. Альбус не разбирается в званиях СС, но, кажется, Геллерт весьма продвинулся по службе.

Альбус понимает, что должен ответить спокойно и сдержанно, но злость оказывается сильнее.
— Вы бомбите Англию.
— Да, — просто отвечает Геллерт. — Это война.
— Меня не выпускают из страны.
— Зачем тебе туда, где бомбёжки?
— Это моя родина, Гриндельвальд.
— А раньше ты спокойно работал на чужую и не испытывал угрызений совести. Кстати, как сестрёнка?
Альбус молчит лишь мгновение. Ему нужно парировать удар.
— Что же тебя не видно на всех этих парадах и выступлениях? Речи произносят другие.
— А как ты думаешь, кто им эти речи пишет? — ухмыляется Геллерт, и Альбус тщетно пытается найти в чертах этого человека хотя бы тень того, кто когда-то пел старинную песню в берлинском метро.

***

Вторая встреча оказывается ещё короче. Геллерт ждёт Альбуса на выходе из его лаборатории и, не здороваясь, говорит:
— Я могу это устроить.
— Наше возвращение в Англию?
Гриндельвальд безразлично кивает.
— Только поинтересуйся у брата, вдруг он против?
— Что за бред, конечно, он хочет домой! — Альбус явно торопится в Готфридову лощину, поэтому Геллерта он слышит уже на лестнице:
— Спроси Аберфорта и сообщи мне!

***

Третью встречу Альбус помнит плохо. В памяти отпечатались только выстрелы (два, слившиеся в один) и обрывки фраз.

— Никогда бы не подумал, — Геллерт сидит на стуле, закинув ногу за ногу и направляя левой рукой свой «Р-38» на Аберфорта, — что этот козопас додумается до такого. Участие в антигитлеровском сопротивлении! Самому-то не смешно?
— Геллерт…
— Молчи, Альбус! Я разговариваю с твоим младшим братом, — улыбается Гриндельвальд. — Конечно, подозрения были, но я до последнего не верил в эту, как мне тогда казалось, чушь. Но ты, Альбус, со своим стремлением вернуться на погибающую родину, мне помог. Ещё бы, как участник сопротивления может бросить дело своей жизни даже ради зелёных холмов Девоншира и Йорка?!
— Ты своё красноречие прибереги для трибунала, — хрипло говорит Аберфорт. — Пришёл стрелять — стреляй.
— Зачем же ты мне мёртвый? — удивляется Гриндельвальд. — Мёртвые, к сожалению, не склонны к беседе, а ты ещё не всё рассказал.

Альбус не слушает — поскрипывает задняя дверь кухни, а это значит, что Ариана вернулась со двора.

— А то ты, мразь, не знаешь, что и не расскажу, — тихо отвечает Аберфорт.
Альбус замечает разъярённый взгляд Геллерта, делает незаметный шаг назад и нащупывает на полке свой пистолет.

Геллерт вскакивает со стула, переставая целиться.
— Ты идиот. Думаешь, я не знаю, что под пытками и перед расстрелом вы будете твердить только одно: «Это весна сопротивления! Свободу не убить!». Чушь, всё это чушь! — он снова наводит пистолет на Аберфорта, и Альбус уже сам собирается выстрелить, когда Геллерт устало произносит:
— Уезжайте.
Аберфорт непонимающе смотрит на брата, Альбус — на Гриндельвальда.
— Геллерт? — тихо спрашивает он.
— Брось своё чёртово сопротивление, Аберфорт, и живи со своей семьёй подальше от моей Германии.
— Тогда я стану предателем.
— Идиот, предателем чего? Чужой родины?
— Раз уж её убивают собственные дети, то почему чужие не могут попытаться спасти?
Геллерт бледнеет.
— Я давал тебе шанс, — прищуривается он и взводит курок.

А дальше Альбус помнит только что-то светлое, метнувшееся к брату, и те самые выстрелы, слившиеся в один.
И единственную мысль, что крутилась в его голове: у них с Гриндельвальдом одинаковые пистолеты.

Геллерт не арестовывает Аберфорта, он молча уходит — только на пороге оборачивается и тихо говорит:
— Это была моя пуля, я уверен, — и Альбус старается не думать о том, как хорошо Гриндельвальд умеет лгать.


У весны 194… металлический привкус «Вальтера».

Вешние воды

Берлин разделён на четыре сектора. В детстве Альбус часто любил рассматривать политическую карту мира и спрашивал отца, почему у многих африканских стран такие прямые границы, и отец отвечал, что так делили территорию страны-колонизаторы.

Вот так сейчас и в этом городе, ставшем практически родным. Его раздирают на части, а он молчит и задыхается в своих пожарах.

«Города ведь не виноваты», — думает Альбус, бредя по английскому сектору, когда его останавливает британский полковник.
— Это же вы?! — радостно спрашивает он. — Альбус Дамблдор, да? Вы во всех газетах, в «Таймс» на первой полосе огромное фото…
— Я знаю, — невежливо перебивает Альбус.
Полковник хлопает его по плечу и угощает сигаретой.
— Вы просто герой, — не унимается он. — Кстати, меня Джон Диксон зовут.
— Очень приятно.
— А уж мне как! С героем познакомился — ещё бы, учёный сам нацистского преступника поймал. Да какого! Ведь все эти крысы что делали? Правильно, яд глотали, даже детей своих травили, глядишь — и судить было бы некого. Струсили, твари!
— Он не струсил, — говорит Альбус скорее себе, чем полковнику.
Тем более что тот, похоже, его и не слышит.
— Наверняка с его стороны это был белый флаг и слюнтяйские просьбы о помиловании!
— Это была дуэль, — отвечает Альбус. — Честная дуэль.

Он благодарит полковника за сигареты и идёт дальше, а в голове отчего-то постоянно всплывают строчки из зачитанной книги Гессе.

«Несмотря на глубокое различие своих натур, оба многому научились друг у друга; между ними наряду с языком рассудка постепенно возник язык души и знаков, подобно тому, как между двумя поселками, помимо дороги, по которой ездят кареты и скачут рыцари, возникает много забавных, обходных, тайных дорожек; дорожка для детей, тропа влюбленных, едва заметные ходы собак и кошек».

Альбус замечает каждую такую дорожку, которая была протоптана далёкой весной: быстрые шаги Геллерта по Курфюрстендамм, его длинный рассказ о церкви Кайзера Вильгельма, шпили которой разбомблены так, что она сейчас больше всего напоминает сломанный зуб; станция «Виттенбергплац» — ранее слышавшая пение Гриндельвальда и звуки губной гармошки, а теперь затопленная холодной водой Шпрее.

«Во всяком случае, Гольдмунд показал ему, что человек, предназначенный для высокого, может очень глубоко опуститься в кровавый, пьянящий хаос жизни и запачкать себя пылью и кровью, не став, однако, мелким и подлым, что он может блуждать в глубоком мраке, не погашая в святая святых своей души божественного света».

Дуэль и единственное слово «уезжайте», сказанное Аберфорту, на мгновение возвращают Альбусу того, кто лазал по деревьям в эсэсовской форме, а однажды станет единственным узником Шпандау.

Вдалеке дымится Тиргартен, и Альбус не знает, сохранилась ли ещё в нём скамейка, на которой он читал вслух Гессе.

…нарцисс был темным и худым гольдмунд светлым и цветущим нарцисс мыслитель и строгий аналитик гольдмунд мечтатель и дитя тиргартен горит горит берлин а на скамье навечно остались нарцисс и гольдмунд альбус и геллерт gellert grindelwald. Grell*…

Мысли Альбуса путаются, но его успокаивает вид на реку с моста. Он долго стоит, наблюдая, как серебристые майские воды Шпрее дарят долгожданную прохладу обожжённому городу.

***

«Он встал и пошёл к двери.
— Ты ещё помнил обо мне? — спросил Нарцисс тихо. Так же тихо Гольдмунд ответил:
— О да, Нарцисс, я помнил тебя. Всегда, всегда.
Он резко толкнул тяжелую дверь, заглянуло блеклое утро. Они больше не разговаривали».

***

Надпись, вырезанная на одной из парковых скамеек Тиргартена:
«Если после смерти есть жизнь, то пусть в ней всегда будет только этот день.
Весна 193…
ГГ».






Примечание:
* Grell (нем.) — яркий, пронзительный, ослепительный