Глава 1Литл-Хенглтон, Церковь Святого Марка
1926 год, канун Рождества
- Простите меня, отче, я согрешил.
- В чем мой грех? Может, вы мне и скажете, святой отец?
- Расскажу всё как на духу, отче. Только с мыслями соберусь. У вас ведь тайна исповеди, всё как положено? Даже если решите, что я спятил, не сможете ведь упечь меня в желтый дом? Я и сам, отче, думаю временами, что просто рассудком повредился, и ничего этого не было.
- Спасибо вам, отче. Перед смертью ведь не надышишься, а? Когда всё началось? Прошлой осенью, как раз после Дня Всех Святых я её и встретил, Меропу Гонт. Я тогда из Литтл-Хэнглтона возвращался, от отцовского нотариуса, гляжу, а она плетётся вдоль обочины. Страшная, прости Господи, что смертный грех: хромая, худенькая, кривенькая, волосы торчат во все стороны, как паутина. Поговаривали, будто у Гонтов в чести близкородственные браки были; не врали, должно быть. В общем, смотрю – плетётся, кутается в какую-то рвань, да и дождь как раз зарядил.
Словом, святой отец, будто черт меня дернул в ту минуту – притормозил перед ней и предложил подвезти, а она, не будь дура, сразу же в машину шмыг – и сидит, улыбается. Как есть блаженная. Таких, знаете, и жалко до смерти и хочется тут же вышвырнуть вон. Но я её довез, конечно. Всю дорогу молчал и даже не смотрел на неё, и всё равно заметил краем глаза, какое у неё лицо было – улыбается мечтательно, как будто ей сундук с деньгами подарили, и на меня таращится не отрываясь, даже не моргая. Слава всем святым, скоро впереди их халупа показалась.
- Потом, отче? Потом я и думать забыл. Она мне, конечно, попадалась, мельком правда, но я же тогда другим был озабочен: как Сесилии Перкинс предложение сделать, и ничего вокруг не замечал.
- Уже и день свадьбы объявили, отче. И какой я тогда был счастливый! Улыбка с лица не сходила. И каждый-то норовил поздравить, пожелать счастья, любви, детишек. Неделя уже оставалась, как отец велел мне заехать к Гонтам, забрать долг за землю. Я раньше у них не бывал никогда. Только проезжал мимо, да слышал у старика Гонта не все дома и сын его старший не то бродяга, не то разбойник.
- Я когда к ним подъехал, соскочил с жеребца, так и ахнул. Вы, отче, наши земли знаете. Чисто, светло везде, небедно, а тут серость, грязь. Дрянь какая-то вроде дохлой змеи на дверях прибита, деревья все вокруг посохли, да воронье летает. Хотел уже постучать, как дверь сама открылась и выходит ко мне она. Меропа эта. Смотрит затравлено, как собака побитая. Я откашлялся и говорю, так и так, мол. За деньгами приехал. Впустила она меня, сама вперед прошла: маленькая, кривая, в тряпье каком-то сером, волосёнки в тоненький крысиный хвостик убраны, да еще руками себя так жалко обхватила. А в доме-то еще большая дрянь. Темно, свет только через закопченное прикрытое тряпкой окно пробивается. По углам паутина.
Я заозирался, и тут говорит она, что папаши с братцем нет, но вот-вот подойдут. Ни за что бы я не стал в таком доме оставаться, но так она смотрела на меня, что решил подождать, а она все пялится, да так, будто умер кто. Потом говорить начала. Что-то про то, что раньше к ним ездил отцовский управляющий или сам отец и меня в городе было не видно. Рассказал ей про учебу. А сам все в окно смотрю, не подойдут ли Гонты? Она мне: «Вы женитесь, говорят?» - и это жалобно так. А потом смотрю, она мне чашку несет. Выпейте, говорит, чаю, раз все равно ждете, я и выпил.
- Вот тут-то, святой отец, оно и случилось. Перед глазами поплыло, всё вокруг как будто дымкой подёрнулось. Голова закружилась так, что я едва на пол не свалился. И во рту сладко-сладко стало, как после патоки.
- Что я подумал? Да известно что – растрясло, должно быть, в дороге. А через секунду уже как рукой сняло. Я головой потряс для верности и снова озираюсь. И тут меня как громом поразило – возле окна стоит Она. Девушка. Да такая, отче, как будто все мои мечты и тайные мыслишки вдруг воплотились в одно небесное создание. И волосы, и глаза, и губы. Что это были за губы... Простите, простите, отче. Я, было дело, захаживал с ребятами в один мюзик-холл, так там актрисочка выступала – Стелла Шайн, красивее никого не видел. До того дня. По сравнению с ангелом, который неизвестно как оказался в халупе Гонтов, мисс Шайн была сущая каракатица.
Я поначалу даже пошевелиться не смел, боялся, что наваждение исчезнет, до того нелепо она выглядела во всём этом убожестве. И Меропа на моё счастье куда-то подевалась. В конце концов, не выдержал и спросил, кто она и откуда взялась. И сам представился, разумеется. Она сначала вроде как растерялась, смутилась, должно быть, а потом назвалась Мэри, вроде бы какой-то родственницей старику Гонту она приходилась, я точно не запомнил, мне, отче, не до этого было. Такая оторопь меня вдруг взяла, святой отец, увидел бы кто – глазам бы не поверил. У меня с девицами всегда отлично получалось ладить, а тогда сидел чурбаном и не знал что сказать.
Наконец в халупу старикашка Гонт ввалился, глянул на меня презрительно, это он-то – грязный, оборванный, со всклоченной бородой! Сунул причитающиеся деньги и прокряхтел, мол, убирайся и чтобы духу твоего здесь больше не было. А что мне оставалось? Ушел, я бы и рад был оттуда ещё раньше сбежать, если бы не Мэри. Хорошо ещё успел уже у порога её за руку поймать и прошептать на ухо, что буду ждать её завтра в роще. Весь вечер в тот день только о ней и думал, о её руках, о губах. И сладость эта на языке, как будто повидла наелся.
- Я ни есть, ни спать не мог, все думал, что она не придет. И в роще ее с самого рассвета прождал. От каждого звука, каждого шороха вздрагивал, все гадал: не примерещилась мне она? Но она пришла. Красавица!.. Будь на ее месте другая, вы уж простите, отче, не растерялся бы, а так ходил за ней, глаз не мог отвести, руку ее не смел взять. А она веселенька была, щебетала, как птичка. Оказалась она старику Гонту племянницей. Приехала погостить. А я уж ей всю жизнь свою рассказал и что никогда не встречал красивой такой. Она слушала, смеялась, а потом загрустила. «Что, - спрашиваю, - что ангел мой, что любовь моя?». А она заплакала, отворачивается. Говорит: «Любишь меня, а женишься на другой». Ну я схватил ее за руку, побежал в дом, она еще все спотыкалась и не упала чуть пару раз. Я тогда на руки ее подхватил и до порога самого донес, такая легонькая она оказалась.
- Мои родители как-то чуднО себя вели. Теперь-то я понимаю почему, а тогда разозлился безумно. Мать как Мэри увидела, сразу побелела, а когда я про свадьбу сказал, и про то, что люблю её и жить без неё не могу, вообще за сердце схватилась и ушла в спальню, только дверь хлопнула. А отец меня в сторону отозвал и говорит: ты, сынок, мол, если не хочешь на дочке Перкинса жениться - так и скажи. Я же тебе не чужой, всё понимаю, тебе ещё погулять хочется. А с Перкинсом я поговорю, отложим свадьбу, если нужда такая есть. Мы ведь тоже люди, сынок, за что ты так с матерью-то? Разве мы тебя когда-нибудь силой заставляли?
Мэри, голубка моя, как увидела это всё – разрыдалась и убежала, а я тогда и решил – уеду, и её увезу. В Лондон. Сбережения у меня кое-какие были, на первое время должно было хватить. Собрал кое-что из одежды, бросил в машину и, чуть свет, за милой поехал.
- Родители? Да я, отче, о них и не думал, только нацарапал на листке «прощайте» и в холле его оставил. И про Сесилию ни одной мысли не было, а она, бедняжка, говорят, удавиться потом пыталась, да слуги вовремя из петли вытащили. Это сейчас, святой отец, мне так от этого паршиво, что самому в пору в петлю лезть, а тогда… А тогда они только помехами казались, будто тени какие, которые мне свет любимой загораживают.
- Приехал я, значит, к Гонтам, а Мэри меня уже у ворот ждёт, глянул я на её лицо, а по нему будто рябь какая-то пошла, она мне тут же стакан протягивает, ты, говорит, побледнел что-то, выпей, а я пока за вещами сбегают. Ну и я выпил, и правда - прошло, сразу в глазах прояснилось. Уложили мы пожитки Мэри, совсем немного их оказалось, и собрались было ехать, но тут старикашка Гонт из дома выскочил и давай вопить – «Ты что это удумала, потаскуха?! Ни кровь предков, ни законы тебе больше не указ? О себе хоть подумай, он же не для тебя!». Я, конечно, и сам понимал, что такую красоту не заслуживаю, но всё-таки тоже не последний человек. В общем, разозлился я, отче, каюсь, послал Гонта к черту и, видно, крепко разозлил, потому что его проклятия долго ещё нам вслед неслись.
- Поженились мы, сняли небольшую квартирку в Лондоне. Только она совсем не любила выходить из дома. Не любила, когда на нее смотрят. А на нее всегда смотрели и даже, позабыв о всяких приличиях, оборачивались. Я не удивлялся, хотя мне и хотелось закрыть ее, спрятать ото всех, что бы только я мог видеть ее красоту. Мы ждали ребенка, отче, и мне казалось, нет счастливее человека на свете, чем я.
На венчании, правда, казус случился, но я тогда не придал значения: когда священник имя Мэри произносил, он вроде как застыл и на неё глядит, а она на него, и палочку какую-то деревянную в руке сжимает, да так, что костяшки побелели и пот на висках выступил. А потом ничего, священник опомнился, стал дальше говорить, и Мэри как будто полегчало. Я после спросил, что это за палочка, а она сказала, что память о покойной матери. Волновать я её, отче, не хотел, особенно после всего, что дома случилось, вот и решил не приставать с вопросами, а палочку эту я тех пор больше не видел.
- Родители? Да что родители? Я все хотел им отправить телеграмму, но… Я на улицу-то без нее выйду и уже думаю, как она, ненаглядная моя. И ноги сами мимо телеграфа несут. Я наберу персиков, груш, сладостей всяких и к ней. А уж как она мне каждый раз рада была. На шею бросалась и целовала-целовала своими губами, сладкими, как мармелад. Скорее несла чай. А что с ней бывало, отче, случись мне задержаться. Уж так она переживала, плакала, ругала. Говорила не жизнь ей без меня.
- А потом, святой отец, случилось такое, от чего у меня до сих пор мороз по коже. Неделю назад и случилось, уже и время рожать моей Мэри приближалась. Сначала как будто всё хорошо было, только стал я замечать, что вокруг птички моей снова какая-то рябь появилась, как тогда, возле дома старика Гонта, и лицо у Мэри как будто размытое временами становилось. И вкус этот чудной на языке стал всё слабее делаться. Что я подумал? Подумал, переутомился, должно быть, я тогда работал как проклятый, кое-что приходилось даже домой брать, но голубка моя всё терпела, знала, что для неё стараюсь. В общем, ничего я, отче, ей не сказал, ни к чему моей Мэри было попусту волноваться.
- И вот через несколько дней просыпаюсь я, и как обычно тянусь к Мэри, чтобы её поцеловать. Гляжу, а моей Мэри нет. Вот так – нет. А вместо неё лежит в кровати Меропа Гонт, да, да, отче, та самая. Я вскочил как ошпаренный, и любой бы на моём месте так поступил. Проснуться рядом с такой - хуже ничего и не придумаешь! Растолкал её, где, говорю, Мэри и как ты здесь оказалась? А сам думаю: «должно быть, они с Мэри меня разыграть сговорились». Но Меропа только глядела на меня, ни жива, ни мертва, а потом говорит: нет никакой Мэри и не было никогда.
- Рассказала она, святой отец, что вся семейка её, даже братец – колдуны, и что весь год она меня любовным зельем опаивала, чтобы я, значит, на Сесилии не женился, а с ней был. Только теперь не может она меня обманывать, потому что любит очень, и кажется ей, будто я её тоже полюбил взаправду. Я сначала только посмеялся, вы представьте, святой отец, мракобесие такое, в наши-то просвещенные времена. Да только это ведь всё объясняло: и про родителей, и то, что старик Гонт нёс, когда мы уезжали, и на венчании это она, выходит, священнику глаза отводила, чтобы он её настоящее имя не назвал. Да и началось всё точнехонько после того, как я чаю в лачуге у Гонтов выпил. И вот тогда отче, испугался я всерьёз.
- Схватился за голову, и верю ей и не верю. Ум говорит одно, а сердце совсем другое. Говорит, не может этого быть. Не может, чтобы ангел мой, моя любовь, нежная моя, моя сладость... Ну я и начал кричать, за плечи ее трясти: «Врешь ты все, чертова ведьма! Где Мэри? Признавайся! Опоила ее? Заперла? Где?! Говори или убью тебя!». Она дрожит, плачет, костлявыми ручонками живот прикрывает. «Что ты думала, уродина, тварь безумная, я тебе поверю? Или, может, захочу с тобой жить?» Тут она вспыхнула, все лицо красными пятнами пошло, и в правду безумно глядит. А вокруг все как будто задрожало. Аж стекла в окнах и пузырьки на тумбочке зазвенели.
- Я со страху отскочил от нее, смотрю, а тут она руку протягивает, показывает на фото в рамке, на котором мы с Мэри счастливые стоим, я ее обнимаю.
Подошел, взял в руки - и тут меня как ударило. Я тот же самый и платье на ней то же, которое я вместе с ней выбирал, даже цветок в ее руках тот же, и животик заметен уже. Вот только вместо статной моей красавицы Мэри, ко мне льнет чудище это. Я так и сел.
Смотрю на фото, а в голове проносится, как мы с ней по бульварам гуляли, смеялись. Как танцевали, хотя она и отнекивалась вечно, что не умела, а мне так только нравилось. Как мечтали о ребеночке нашем. А все это оказалось… Чувствую, подползла ко мне тварь эта, гадина серая, за плечи обнимает, бормочет что-то. И так гадко, отче мне сделалось. Я оттолкнул ее, встал, оделся и ушел.
- Родители мои, отче, ни словечка ни сказали, после того, как я вернулся. Да и не знаю, как им обо всём этом рассказать. Я, знаете, вот что подумал – пусть лучше считают, что я это им назло сделал. Они ведь так постарели, отче, за год этот проклятый, я собственную мать едва узнал. Нет, не стану им ничего говорить, а то как бы беды какой-нибудь не вышло.
- Ребёнок? Я вот вам что скажу, святой отец, если Мэри моей никогда не было, то и ребёнка значит тоже. Даже думать не хочу о том, что Меропа на свет произведёт, так вот, пусть Гонты своё отродье и воспитывают. Знаю, знаю, отче, что дитя не виновато, так и я ни в чем повинен не был. Разве Господь не учил быть милосердными? Я ведь был – пожалел гадину эту, хотел с ней по-человечески, а она никого не пожалела, ни меня, ни родителей моих, ни Сесилию, даже отца своего... Я ведь, отче, любил Сесилию, и как представлю, как бы оно всё сложилось, если бы я тогда это чертово варево не выпил – плакать хочется.
- А самое страшное, отче, то, что я до сих пор свою Мэри люблю. Умом понимаю, что её нет, а как глаза закрою - вижу, будто стоит она одна-одинёшенька и зовёт меня, и руки протягивает. И так мне жутко делается, кажется, что вот сейчас подойду к окну, а на улице Меропа Гонт – смотрит на меня бесцветными глазами и свою эту палочку проклятую на меня наставляет.
- Из дому теперь почти не выхожу, боюсь с кем-нибудь из Гонтов столкнуться. Распятие на дверь повесил, другое на окно, а всё равно этот страх меня не отпускает. И всё мысли эти, о том, что не будет мне покое больше. Так в чем же я виноват, отче?
- Не верите мне, знаю, что не верите. Это ничего, я и сам себе не верю временами, а вот вам рассказал, и вроде бы легче стало. Вы за меня помолитесь, ладно? Вам ведь не в тягость, а Господь, может быть услышит и защитит.
- С Рождеством вас, отче.
27 декабря 1945 года
Газета «Литтл-Хэнглтонс мэйл»
Томас Риддл, его супруга, а так же их сын, Том Риддл-младший, обнаружены сегодня мертвыми в своём доме. По предварительным оценкам экспертов смерть наступила между 24 и 25 декабря. Следов насилия на телах погибших не обнаружено, однако полиция пока не исключает версию об ограблении и воздерживается от дальнейших комментариев.
Конец.
