Глава 1"Душевные перемены не происходят слишком быстро".
Зигмунд Фрейд
"Пока уста обвиняют, сердце оправдывает".
Альфред де Мюссе
Всем известно: светлый страж обязан верить в лучшее и искать свет даже в самой кромешной тьме, но наивности Дафны порой удивляется даже лояльный и склонный к идеализму Эссиорх. Раньше было проще – раньше и Даф считала, что весь мир подразделяется на чёрное и белое. Раньше, но не сейчас – слишком многое произошло с тех пор, как она, волнуясь, переступила порог резиденции мрака на Большой Дмитровке, познакомилась с Мефодием, Улитой, Ареем... Слишком много воды утекло с тех пор, и накопившийся опыт медленно, но верно подточил заученные сызмала теории, изменил и преобразил мировоззрение. Даф узнала, что следование свету не всегда легко и приятно, а падение – заметно и ощутимо, что друзья не всегда протягивают руку помощи, а те, в ком ранее был так уверен, могут преподносить сюрпризы. Невозможно, нельзя давать однозначные оценки, ибо всё равно ошибешься. “Я знаю, что ничего не знаю”, – говорили древние и были правы. В конце концов, один абсолют лишь способен быть объективным.
Раньше с Даф было проще, думает Эссиорх. Раньше она не сомневалась – напротив, она первая внушала Мефодию, что чёрное – не белое, а от мрака нельзя ждать добра. “Враг всегда остаётся врагом, сколь романтично и возвышенно он бы ни выглядел, – говорила она. – Мрак не способен исправиться”.
Теперь же она говорит другое, и Эссиорха это пугает. Он знает многое, но не всё; он, конечно, понимает сомнения Даф – как-никак сам он, хранитель из Прозрачных Сфер, любит тёмную, – и именно поэтому волнуется ещё больше.
– Разве мы не должны всегда верить в лучшее? Разве есть такая тьма, которая не отступила бы перед светом? – упорствует Даф, и хранитель лишь разводит руками: он давно исчерпал свои аргументы, а его подопечной всё как о стенку горох.
Более всего же он боится, что знает причину – почему Даф, его верная свету и уверенная Даф с таким жаром пытается отрицать очевидное. И подозрение это слишком пугающе, чтобы в него поверить.
– Безусловно, – отзывается он, – свет всемогущ и способен изменять неизменное, и в любой пустоте может зажечь огонь вечности, но, Даф... – Эссиорх замолкает, пытаясь подобрать слова: он не хочет ранить её и не желает подозревать, но предостеречь. – Это распространяется только на людей. Стражи – совсем другое...
Дафна взглядывает испуганно – словно Эссиорх сейчас взял и прочитал какие-то её мысли – мысли, которых она сторонится сама, – но длится это мгновение.
– Знаю, – торопливо отвечает она. – И всё же...
Эссиорх внутренне содрогается: упорство, с которым в последнее время она цепляется за иллюзии, пугает его безмерно. Но ещё больше пугает его мысль, что, возможно, возникло оно не на пустом месте.
***
Возмущённый вопль слышен, кажется, даже с улицы, и неудивительно, что он становится первым, что слышит Даф, едва оказавшись на Большой Дмитровке. На втором этаже дома номер тринадцать, кажется, бушует торнадо: Варвара не приглушает звук и не стесняется в выборе выражений, и это потрясает, потому что даже в самых диких фантазиях невозможно представить, чтобы нашелся смертник, рискнувший бы так орать на Арея.
С тех пор как барон мрака вновь вернулся в резиденцию, Варвара появляется редко: отказавшись жить здесь однажды, она не торопится менять решение, но и не приходить не может. Кажется, она и сама не понимает, что тянет её сюда – не понимает, и оттого злится ещё больше, – и практически каждый её визит на Дмитровку заканчивается скандалом, после которого на пути Арею лучше не попадаться. Тайна барона мрака по-прежнему известна лишь Улите да Даф, и Варвара всё ещё считает его кем-то вроде старого знакомого и любые попытки “чтения морали” пресекает на корню, не стесняясь в выражениях, – хоть и злится скорее на непривычную и непонятную свою привязанность, чем на желание “влезть в её жизнь без мыла”. Дафна понимает её прекрасно: в конце концов, она всё ещё светлый страж, а у дочери Арея есть эйдос, движения коего не секрет для Даф. И сколь хорошо она понимает “непонятную” привязанность молодой девушки, столь же больно ей и видеть, как слова Варвары ранят мечника больше, чем любое из оружий всех его сражений.
– Что вы вообще ко мне лезете? – доносится из летнего сада на втором этаже, и Даф застывает едва не на пороге: голосом Варвара не обделена, и её гневные вопли могут, кажется, и мёртвого из гроба поднять. – То не так, это не этак! Цепляетесь ко мне, придираетесь, поучаете – сил никаких нет! Что вы вообще себе напридумывали? Без мыла в душу лезете – с какой радости?! Тоже мне, папашка нашёлся!..
Даф вздрагивает, краем глаза замечая грустное лицо Улиты – та стоит посреди приемной и, в отличие от Дафны, несомненно, слышит ссору с самого начала. Обернувшись на взгляд, ведьма лишь разводит руками: мол, яблочко от яблоньки недалеко падает. И верно: Варвара в гневе вылитый отец – бьёт метко и наверняка. И не только в гневе, надо сказать. Только жестокость её не от мрака идёт, а от привычки и незнания, и обвинять её в этом может лишь нечуткий слепец.
Улита никак не комментирует эти сцены: данная клятва есть данная клятва, пусть она и знает, что Дафне всё известно. Шутки на тему отцов и детей на Дмитровке равносильны самоубийству – быстрому и изощренному, и даже языкастая Улита тут пас: жить пока что хочется и ей, а заговорить с Ареем о дочери – всё равно что размахивать факелом в пороховом погребе или плясать джигу на минном поле. Улита ещё помнит, что было, когда после одной из таких ссор, когда Арей, полный ненависти к себе и ко всему миру, бушевал в тренировочном зале, она умудрилась ляпнуть про “папину дочку”. Ведьма до сих пор уверена: её спасла лишь мгновенная телепортация – практически экспрессом из положения “последний прыжок бегемота”, – и она не перестает удивляться, как тогда не размазалась где-то по дороге и не вросла головой в арматуру Останкинской телебашни или брусчатку одной из площадей.
Улита помнит всё это слишком хорошо, и потому, когда Даф вдруг делает шаг к лестнице, давится поедаемой под шумок шоколадкой и уставляется на Дафну, как на смертницу.
– Жить надоело, светлая? – изумляется она. – Хочешь склеить ласты быстро и качественно?
Даф не успевает ответить: наверху хлопает дверь, открытая прицельным ударом ноги, и по лестнице, грохоча тяжелыми ботинками, скатывается Варвара – скатывается, едва не сбив Дафну и не врезавшись в Улиту, бросает по пути что-то нелицеприятное относительно тормознутости первой и размеров последней, и исчезает за дверью.
Удивительно, но за всё это время со второго этажа не доносится и намёка на присутствие там барона мрака: Арей ничего не говорит дочери и никак не обрывает её – Даф подозревает, что просто не может.
Дафна так и не отвечает Улите – лишь бросает на неё извиняющийся взгляд и всходит по лестнице. Она и сама знает, что это самоубийство, но сердце её давным-давно уже уступило сочувствию к барону, и держаться больше нет сил.
Когда это началось? Дафне кажется, что недавно – когда после удивительной новости о возвращении в мир живых его дочери и разгрома старой резиденции Даф увидела вдруг нового Арея – неприкаянного и раздираемого невозможными для мрака чувствами, страдающего и рвущегося – и неожиданно ожившего. И хоть жизнь эта была подобна трепету погрязшей в болоте птицы, было что-то в этом порыве, в отчаянном этом желании удержать своё неожиданное хрупкое счастье и отдать за него всё, и пожертвовать всем. Это был отблеск того, давнего света, который – Дафна поняла это уже давно, едва узнав его историю, – позволил ему – тёмному стражу, слуге мрака – полюбить и не раскаяться в этом. И отблеск этот – Даф была уверена, – именно эта малая искра, несмотря на всю его службу, привычки и страсти, сохраняла ещё в нём способность идти против мрака – идти редко, порывами, но хотя бы так. Жаль лишь, что сам свет в целом по-прежнему оставался для Арея непонятным и скучным. Верно, сердце его было уже таково, что, сохраняя ещё отблеск пламени, не могло вместить самого огня. Так луна светит отраженным светом, если есть рядом солнце, но погружается во мрак, если солнце потухает, ибо сама светить не в силах.
Даф не знает покоя с тех пор: в сердце её, среди недоверия, уважения и тайной признательности (в конце концов, несмотря на всё его презрение, издевки и холодную иронию, Арей не единожды спасал ей жизнь), ярким цветом расцветают жалость и сочувствие, и когда Даф думает об этом, то содрогается от ужаса: она ведь сама как-то говорила Мефу, чем чреваты такие чувства. Симпатия – самое простое определение, но и в ней нелегко признаться, когда дело касается барона мрака. Даф пытается упрощать всё, думать об этом как можно меньше – и думает постоянно. И чем больше думает, тем больше её тянет к мечнику – неосознанно и медленно, но верно. От его одиночества и неутихающей по сей день боли щемит сердце, а перемены в нём заставляют её верить в то, что раньше казалось лишь безумной иллюзией. И Дафна цепляется за неё так отчаянно, что пугает даже Эссиорха, который, несомненно, уже что-то подозревает.
Это просто сочувствие, успокаивает она себя. Это естественно для светлого стража, это даже нормально: Арей ведь действительно не совсем обычный тёмный – а сейчас так и подавно. Невозможно быть тёмным и любить, привязываться, – в конце концов, он сам говорил: “Любовь размывает абсолютное зло”. И... И разве была б у него дочь, не будь в нём света? Мрак суть пустота и холод, и ни жизни в нём нет и не быть не может, ни привязанностей, ни самопожертвования…
Даф старается не вываливать свои теории на Эссиорха – видит, что и так он уже смотрит с подозрением, – и таит их в себе. В конце концов, она хранитель Мефодия и поделилась с ним крыльями. Всё остальное же... Всё остальное же просто естественно и логично – видеть свет и верить в него до конца – ничего больше, не так ли?..
Она знает, что рискует головой – заглянуть к мечнику после того, что они с Улитой сейчас видели, не рискнет даже Лигул. У Дафны нет повода верить в свою исключительность: несмотря на то, что Арей много раз демонстрировал ей свою лояльность (и даже симпатию, добавляет еле слышно внутренний голос), мирным нравом он никак не отличается, а когда же дело касается Варвары, то ему, по меткому заключению Улиты, и вовсе "капитально сносит крышу".
Даф знает это – и всё же берётся за дверную ручку. Глупо потакать сантиментам, когда дело касается барона мрака, но иначе она уже не может.
Она так напряжена, что едва замечает, как вспыхивают руны: мечник до сих пор пытается оберегать покой дочери и во время её визитов запирается так, что ни одной живой и неживой душе к ним не пробраться. Руны вспыхивают, но пропускают её – вероятно, Варвара, вылетевшая из зала минуты назад, нарушила магический контур. Не будь этого, Даф уверена, что и не приблизилась бы: резиденция и пропускает-то её с неохотой – нет больше старого дома, а новое полуживое существо чужеродно ей до мозга костей.
Под ногами что-то хрустит, и Дафна испуганно вздрагивает. Цветочный горшок явно познал всю прелесть знакомства с кованым сапогом – и поди угадай, отца ли, дочери ль. Яблоко от яблони, говорите?..
Когда Даф, пройдя небольшой коридор, выходит в зимний сад, мечник стоит у окна и кажется спокойным, но тот, кто, решив так, расслабится, может дорого заплатить за свою глупость: так, натянутая пружина безопасна на вид, но до тех пор лишь, пока не выстреливает вам в глаз.
Глупо испытывать судьбу и лезть в логово льва, но ещё глупее – лезть в логово льва раздражённого. Даф знает это, но с первым шагом за порог она сделала свой выбор. Если идти по стеклу, то хоть не останавливаясь: не так больно.
– Светлая.
Даф не удивляется: то, что Арей не смотрит на неё, не означает, что он не чувствует её присутствия. Он, возможно, знает о её приходе уже тогда, когда она ещё у порога резиденции.
– Если ты сейчас закроешь за собой дверь, я забуду, что ты ошиблась комнатой.
В голосе его с трудом сдерживаемый гнев; ещё миг – и смертоносная пружина развернется, и тогда... И тогда, Дафна, ты не убежишь. Ты даже телепортировать отсюда не сможешь. И права будет Улита, когда скажет потом: “Сама виновата, дура! Кто всё время нарывается, тот однажды нарвётся!..”
Даф молчит и не двигается с места.
Легко ли мотыльку потушить пламя пожара? Как сочувствовать тому, для кого жалость – жесточайшее оскорбление? Как помочь, когда тебе не подают руки, предпочитая тонуть в одиночку?..
А потом она всё-таки делает шаг. Всего один. Если уж прыгать с обрыва, то хотя бы быстро: меньше размышлений – меньше страха.
– Почему вы не скажете ей правду?
Вопрос, как звук удара железа о камень в полной тишине, повисает в воздухе.
Мечник поворачивается к ней – при всей его грузности он может быть стремительным, иначе б он не был лучшим воином мрака. И без того изуродованное шрамом лицо сейчас искажено гневом, и любой здравомыслящий давно летел бы отсюда во все лопатки, не пытаясь дальше ковыряться в гранате.
– Закрой рот, светлая! – рявкает он, и Даф вздрагивает. – Закрой рот и убирайся! Не помню, чтобы я спрашивал твоего мнения!
Однажды они договорились, что Дафна никогда не скажет Варваре правду – Арей знал, что ей всё известно – как-никак она была светлым стражем – и потому взял с неё слово молчать. И Даф не нарушала его: в конце концов, кто она, чтобы лезть со своими мыслями? Она не нарушала и не нарушит, она ничего не скажет Варваре, но и молча смотреть на то, что происходит, она не может – уже не может. И пускай он делает, что хочет, но она скажет, что думает. Смотреть на то, как они мучают друг друга, выше её сил.
– Чего вы боитесь? – почти шепчет Даф, с упорством самоубийцы не отводя глаз от его гневного лица. – Что она отвернётся от вас? Думаете, одиночество лучше правды?..
Этого становится достаточно для взрыва.
Он оказывается рядом в мгновение ока, нависает над ней – она едва достаёт ему до плеча, – и единственное, что она успевает сделать – инстинктивно закрыться рукой, полагая, что сейчас он либо ударит её, либо просто свернет ей шею. И охает, когда его пальцы смыкаются на её запястьях – железной хваткой, едва не сминая хрупкие кости. Он сильнее её в десятки раз – просто физически сильнее, не говоря уже о даре, – и в момент оказывается близко-близко, и лицо её опаляет жаром Тартара.
– Я сказал: закрой рот, если хочешь жить! – хрипло выдыхает он, встряхивает её, словно куклу; запястья пронзает острая боль, и Даф закусывает губу, чтобы не вскрикнуть. – Тебя это не касается!
Странно, что она ещё жива: в таком состоянии Арей не склонен к раздумьям, и уж если Улите, его воспитаннице, пришлось однажды спасаться бегством, то что говорить о светлом страже?.. Лояльность барона мрака – хрупкая ниточка, в любой миг могущая оказаться фатальнейшей из иллюзий. Последней из них.
Дафна поднимает глаза: взгляд у мечника дикий и отчаянный. В тёмной бездне, полыхающей огнём и пламенем, только ей заметна боль – вспыхивает на миг и вновь скрывается, залегает на глубине. Даф знает: Арей мечется между двух огней, не в силах порвать с мраком и желая защитить дочь, но скорее умрёт, чем признается в этом. В сердце его, выжженном пламенем Тартара, теперь пылает иной огонь – ещё более мучительный, чем прежний, и ещё более опасный – хотя бы потому, что для слуги мрака он – жесточайшая из пыток.
А она тянется к нему, презрев доводы разума, словно забыв, что случается с бабочками, летящими на огонь…
– Почему вы боитесь правды? – горько шепчет она. – Думаете, она отвернётся от вас?
Мечник вздрагивает – Дафна чувствует это: пальцы его всё ещё сжимают её запястья, пошедшие уже, верно, синяками.
Как она отвернётся, когда даже я не могу?..
Взгляд у него странный – она впервые так близко и смотрит ему в глаза, – но длится это доли секунды, за которые ей кажется, что она падает в пропасть, настоящую бездонную пропасть, – и впервые за всё время ей становится страшно.
Даф ожидает новой вспышки и, возможно, новой боли, но мечник вдруг ослабляет хватку и отстраняется.
– Уйди, – глухо говорит он. – Уйди, светлая. Мне не нужны твои эдемские сентенции. Ты...
– Почему вы просто не скажете ей? – у Дафны больше нет сил молчать, и она не боится уже перебивать его, хоть и знает, что именно это и называется “лезть на рожон”. – Зачем мучаете её?.. “И себя”, – почти добавляет она, но неожиданно сардонический взгляд барона срезает её на взлёте.
Арей холодно взглядывает на неё, кривит насмешливо губы.
– Ты не перестаешь удивлять меня, светлая, – бросает он. – Или тебя действительно плохо учили в этих ваших сферах, или твоя наивность граничит с патологией. Тебе никогда не встречалось выражение “меньше знаешь – крепче спишь”?
Даф упрямо поджимает губы: то, что Арей везде и всюду может прикрываться сарказмом, она уяснила уже давно.
– У нас говорят: во многом знании много печали, – отвечает она. – Но ещё у нас говорят, что самую сильную боль человек причиняет себе сам.
Выдерживать такой взгляд нелегко – особенно когда знаешь, что за ним может последовать что угодно. Спорить с Ареем – всё равно что прыгать по тонкому льду: никогда не знаешь, когда ухнешь в холодную воду и тебя навеки накроет ледяной крышкой.
К её удивлению, барон мрака не хватается за меч и больше не касается её – только смотрит с холодной иронией – как всегда, впрочем, когда она заводит с ним разговоры о светлой морали.
– Вас, светленьких, хлебом не корми – дай порассуждать о страданиях. Одно удивляет: вы же вроде приветствуете их – тогда откуда такой гуманизм?
Дафна вспыхивает и пытается ответить, но он делает предупреждающий жест, и она замолкает – не столько из-за предупреждения, сколько из-за того, что взгляд его неуловимо меняется: сквозь медленно затухающий гнев вдруг проглядывает неожиданная безнадёжность – столь мучительная, что сердце Даф пропускает пару ударов.
Мечник чуть поворачивается, и свет на мгновение падает на обезображенное шрамом лицо, высвечивает каждую черту. Кривятся чётко очерченные, опаленные жаром Тартара губы – но не насмешкой кривятся, а совсем иным. Миг – и Дафна замирает: проглядывает в чертах барона мрака что-то иное, далёкое, давно ушедшее – словно на мгновение маска срывается с лица – вместе с кожей.
Откровенность – нечто неизвестное стражу мрака, Даф знает это. Нельзя верить глазам: мрак способен создавать любые иллюзии, играть восприятием как угодно. Но Даф и не верит – глазам. Но не сердцу.
– Видишь ли, светлая, – вдруг глухо произносит он, – не всегда то, что хорошо тебе, хорошо и другому. Уж тебе-то это должно быть известно.
Это не вопрос, а скорее монолог, и Дафна не отвечает.
– Взять простой пример, светлая, – продолжает он. – Если больной смертельно опасен, должен ли он бежать к здоровым? Не все ли погибнут тогда, не вместе ли пойдут на дно утопающий и спасатель, если окажется, что сам спасатель плавать не умеет?
Даф понимает, о чём он говорит. Более чем.
– Вы не можете знать наперёд, – тихо отзывается она. – Вдруг от болезни есть средство, и никто не только не умрёт, но и сам больной выздоровеет? Вдруг окажется, что спасатель всё же плавает или берег не так далеко, или их увидят и за ними лодка придёт…
Смешок Арея больше смахивает на кашель, и Даф растерянно замолкает.
– Узнаю светлый идеализм. Только непонятно, где заканчивается он и начинается глупость. По-твоему, и свет в конце тоннеля всегда лишь выход, но никогда – поезд. Опасно так думать – можно однажды обнаружить себя размазанным по шпалам.
Знаю, думает Даф, ещё как можно.
Арей смотрит на неё – снова этот странный пронизывающий взгляд! – и Даф молчит, внутренне сжимаясь.
– Нет, светлая, – наконец говорит он, и слова падают глухо, но чётко, – только идиот потащит домой труп, если знает, что вместе с ним принесёт и чуму. Несколько минут прощания не стоят того, чтобы после умерли все.
Сердце Даф колотится где-то у горла, и отчего-то хочется сделать шаг – ещё ближе.
– Поэтому вы избегаете её? – тихо говорит она: не вопрос, но констатация факта. Да и чего тут спрашивать? Дафна знает, чего боится барон мрака и почему Варвара до сих пор не знает правды и вряд ли когда узнает. Даже весь мрак не пересилит в нём нежелания тянуть дочь за собой, лишить её душу последней надежды. Впрочем, в этом весь Арей: если сделал выбор, то и платить за него сполна будет, не откажется, не отступит. И в этом его счастье, и трагедия тоже в этом.
Он тяжело смотрит на неё и ничего не говорит, а затем вдруг, сорвавшись с места, в два шага подходит к розовому кусту, пышно раскинувшемуся в низкой кадке. Он не достаёт даже кинжала и в одно движение срывает цветок – ему ли бояться шипов?..
Странно смотрится роза в этих загрубевших, к мечу лишь привычных руках. Дафна смотрит удивлённо: чем вызван этот странный порыв, она не понимает, но непонимание не длится долго.
Невозможно поверить, но и не смотреть невозможно: ярко-алые лепестки меняются на глазах, чернеют, сворачиваются – и вот уже в руке барона мрака мёртвый цветок – тёмный, словно обуглившийся.
Сухая головешка.
Пародия на жизнь.
Дафна со страхом смотрит на него, а Арей лишь криво усмехается.
– Ответ на твой вопрос, – отрывисто бросает он, и мёртвая роза оказывается в руках Даф.
Пальцы Дафны дрожат: цветок кажется таким хрупким, что вот-вот рассыплется в прах – а ей почему-то так важно, чтобы не рассыпался…
– Как видишь, светлая, – Даф поднимает глаза и вздрагивает: мечник совсем рядом, и смотрит на неё в упор, и взгляд его нечитаем и пугающ, – иногда держаться подальше – лучший вариант, – особенно если знаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет. Странно, что за все эти годы ты так и не уяснила эту простую истину.
Арей уходит, и Даф слышит, как тяжело он спускается по лестнице, как хлопает далеко внизу дверь его скромного кабинета. В этот раз он не идет в тренировочный зал, думает Даф.
Руки её дрожат: кажется, одно неловкое движение – и цветок рассыплется прахом. Он не может, не должен рассыпаться, говорит она себе. И пускай Арей говорит, что она идеалистка, издевается над её наивностью – она не оставит его, даже если сердце его уже стало пеплом, как эта роза. И пускай Эссиорх говорит, что она сошла с ума, – пусть! Она видит свет во мраке, и мельчайший его отблеск стоит того, чтобы за него бороться. Не бывает так, чтобы не было надежды. Пути спасения тернисты и порой зарастают бурьяном так, что и не заметишь их, но уж коли нашлась эта малая тропка, – значит, неспроста это. Ничего не происходит просто так, она знает, и надежда всегда есть – нужно только верить и бороться за неё. Бороться и верить.
–
Et tenebrae eam non comprehenderunt…* – шепчет Даф и смотрит в окно – туда, где сквозь мутное стекло проглядывает кусочек неба.
Нет такой тьмы, что не отступила бы перед светом. Невозможно, нельзя не верить в это, ибо это истина от начала времён. И она будет верить – до конца, – она, слуга света, хоть и с потемневшими крыльями…
Дафна мельком взглядывает на розу, и сердце её замирает, когда пробившийся сквозь закопченное стекло луч высвечивает вдруг яркое вкрапление – последний живой лепесток, каким-то чудом избежавший тления.
__________________________________
*
Et tenebrae eam non comprehenderunt – “…и тьма не объяла его”, окончание фразы “Lux in tenebris lucet, et tenebrae eam non comprehenderunt” – “Свет во тьме светит, и тьма не объяла его”. (Евангелие от Иоанна, 1.5)
