Цена времени

Глава 1

"Кто время выиграл – всё выиграл в итоге".
Мольер

"Время уносит всё; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу".
Парменид


Сто сорок восемь шагов уходит на то, чтобы пересечь этот остров. Даже человек потратил бы не более четверти часа на то, чтобы обойти его целиком. Стражу же хватило бы и мгновения. Арей не торопится: всё его время сейчас укладывается в эти сто сорок восемь шагов, и спешить ему некуда. Он уже везде опоздал.
Семьдесят один, семьдесят два...
Сегодня будет шторм: небо потемнело, и холодное северное море уже вздувается валами, с рычанием штурмует остров. Маленький клочок скалы, чуть припорошенный землей, и маяк посреди бескрайнего холодного моря. Человек не выдержал бы здесь долго: леденящий ветер и ливни здесь обычное дело, и грохот волн, разбивающихся о камни, не стихает ни на минуту. Но что стражу мрака холод мира смертных? Тот, кто знал лёд и пламя Тартара, лишь улыбнется такой мелочи. Стражи мрака не люди.
Восемьдесят один, восемьдесят два...
Говори себе это снова и снова, Арей: стражи мрака не люди. Они не сожалеют, не привязываются, не страдают. Они не чувствуют. Не должны чувствовать.
Сто сорок восемь шагов на клятвы. Сто сорок восемь шагов на сожаления. Сто сорок восемь шагов на воспоминания.

***

Её присутствие ощущают даже смертные, и уж точно чувствует первый воин мрака – слишком часто он смотрел ей в лицо.

– Аида.

Если обернуться, можно увидеть, как из каменной стены выходит щуплая старушка с безразмерной сумой за плечами; чехол в левой руке скрывает самое совершенное оружие из всех существующих – даже его меч – меч барона мрака – не сравнится с ним.
Не нужно приветствий: это не первый её визит. За годы ссылки мечник привык к ним и даже их ожидает. Забавно всё же – ждать в гости Смерть.

– Не за мной ли пришла?

Ирония, конечно. Любой подумает, что ирония.

Аида Плаховна Мамзелькина смеется – коротко и дробно – словно горох на каменный пол рассыпает.

– К тебе, но не за тобой, Ареюшко. Или хочешь, чтобы наоборот было?

Можно лгать кому угодно, даже себе, но не ей, и потому мечник молчит. Есть ли смысл оспаривать очевидное?..

Ветер треплет подбитый алым бархатом плащ, но гостьи обегает, словно и не стоит она на маяке посреди начинающейся бури. Того, кто мертв, не касается материальный мир. Только сам он – намного ли живее её?..

– Гроза будет, – замечает Аида, опирается на косу. – Ишь как ветер-то полощет.

Барон взглядывает лишь мельком, отзывается сухо:

– Здесь всегда грозы.

Даже смертные изменяют окружающий мир – что уж говорить о стражах?.. И в его сердце такие же грозы, и вечные приливы и отливы, и непрекращающийся осенний дождь, и вспыхивают молнии в клубящихся тучах. Тот проклятый октябрьский дождь – он не прекратится никогда.

Мамзелькина чуть хмыкает, смотрит пристально. Из всего мрака можно бояться только её: больше, чем она, не знает никто, и ничто не скроется от её взора. И её боятся – почти все, – хоть и не признаются в этом. Почти – потому что он не боится. Чтобы бояться, надо, чтобы было что терять.

– Скоро родится наследник мрака, – продолжает она. – Совсем недолго осталось.

Это по их меркам недолго, а по человеческим – очень даже. Для людей и секунды порой решают всё.
Не опоздай он тогда...

– По делу пришла или так?

– А я всегда в делах, сокол мой недобитый, – хихикает “старшой менагер некроотдела”. – Всё у меня дела да случаи. Работа такая, Арей, тебе ли не знать.

Если не думать, что она была и там, можно быть почти любезным. Если же думать...

Стражи мрака не чувствуют. Стражи мрака не сожалеют. Стражи мрака не любят. Сто сорок восемь раз по сто сорок восемь говори это себе, Арей. Вырежи это в памяти кинжалом, как режешь сейчас мокрый камень. Стоит раз забыть – и мрак вырежет это на сердце – по живому вырежет и шрамы оставит.

– Вижу, не рад меня видеть, – замечает весело она. Позванивает коса в чехле едва слышно.

Мечник кривит губы в иронической усмешке.

– Рад не рад, а встречать придется. Бочонок сама найдешь?

Пьяная Смерть – вот уж действительно ирония этого мира. Впрочем, за вечность чего не бывает.

Усмехается Аида. Смотрит хитро.

– На работе я, говорю же. Руки заняты, печаль-то какая!..

Света на площадке немного, но мрак не боится мрака. Мечник видит в темноте отлично – едва ли не лучше, чем при свете. Живешь в ночи – беги света: ослепнешь. Как-то раз он уже ослеп – настолько, что бежал мрака. И тогда мрак одарил его вечной тьмой.

А руки старухи и вправду заняты, хотя коса извечная рядом в воздухе.
Усмехается загадочно:
– Да, Ареюшко, нелегкая у меня сегодня ноша.

Барон хмурится, смотрит вопросительно. Стражи мрака видят и сокрытое, но не захочет Аида – не увидишь. Она сильнее, ведь и стражей её коса косит.
А костлявые руки перехватывают сверток поудобнее, отдергивает темную ткань, словно полог: смотри же.

У стражей мрака нет души.
У стражей мрака нет сердца.

Барон мрака не боится ничего. Тех, за кого он боялся, уже нет в живых. Но он отшатывается, и печать равнодушия на миг покидает его лицо.
Стражи мрака не чувствуют?..

Ребенок в руках смерти всегда жуткое зрелище.
Ему ли не знать.

Если у них нет сердец, тогда что сейчас превращается в уголь, жжет огнем?..

– Что это?

Голос-предатель выдает, рвется, как струна.

У девочки светлые волосы, и лицо спокойное, умиротворенное, но это спокойствие жизни: она просто спит – спит на руках у Смерти.
Начинается дождь: капает сначала медленно, а потом всё сильнее, но ребенок не просыпается: не так просто проснуться в таких объятиях. Лицо восково-бледное, по щеке стекают капли.
Как мало иногда нужно для пытки. Тартару и не снилось.

Арей каменеет лицом; взгляд тяжелее могильной плиты.
Стражи мрака не знают боли?..

– Знаешь, Аида, – слова вырываются с трудом, падают глухо и безжизненно, – не скажу, что я этого не заслуживаю, но это жестоко даже для тебя.

Он вообще не считает, что мучить правильно. Убиваешь – убивай быстро. Жаль, что сама смерть порой так не считает.

Мамзелькина делает удивленное лицо, пожимает костистыми плечиками.

– И-и, Ареюшко, ты тут при чём – не понимаю. На работе я, говорю же. Взяла то, что причитается. По праву взяла.

Лицо мечника дергается, словно он только что получил оплеуху.

Волосы у девочки совсем вымокли. Восковая кукла под дождем – и та на вид живее будет.
Хватает одного взгляда, чтобы понять: если это и жизнь, то ненадолго. Прах, из коего сотворены все смертные, ещё пульсирует биением жизни, но духа в нём нет, а без него...
“Оживут ли кости сии?” – есть такое место в скрижалях света.
Без духа нет вечности.

– Наша она, Ареюшко, наша. Времени-то чуть осталось, вот и взяла её – что, думаю, недолго ж...

– Как?

Аида понимает вопрос и без расшифровки. Вечные вопросы в них вообще не нуждаются.

– Мать её прокляла, вот эйдос-то мраку и отошел. А без эйдоса какая жизнь? Ещё взрослый так сяк, а дети-то совсем не могут: ничего их на земле не удерживает.

Не смотреть. Не думать. Не вспоминать.
Она слишком похожа.

– Разнарядка пришла?

Глупо спрашивать очевидное, но молчать нельзя. Когда говоришь, легче.

– А как же, – бодро отзывается Аида. – Мы контора честная, без разнарядки не работаем.

Он никогда не признается себе в том, что один из самых мучительных вопросов, терзающих его по сей день, – “почему?” Почему свет тогда подписал бумагу? Почему подписывает сейчас?..
Он ещё более жесток, чем мрак, с ненавистью думает Арей, – разве не должен наказываться тот, кто виновен?!..

Смерть, кажется, читает по лицу – ей и мыслей не надо.

– Мать-то её давно уже наша, – говорит она. – А сделанного не воротишь. Раньше думать надо было.

Арей чуть встряхивает головой, словно отгоняя мысли.

Мрак, дай сердцу стальной панцирь, затуши огонь, вечным льдом окутай. Как было – до. Как стало – после.

– Да, – эхом отзывается он, – всё верно.

Плаховна остро смотрит на него, кивает согласно.

– Верно-верно, Ареюшко: честно всё. Наше – мы и забираем. А уж как оно нашим стало – дело десятое.

Барон мрака никогда не признается в том, что больше боли потери его мучает осознание того, что всё бессмертие тех, кого он любил, принадлежит сейчас мраку. И как именно оно мраку досталось...

Физическая боль ничто для него, знавшего муки Тартара, и потому он не замечает, что сжимает кинжал голой рукой, и кровь капает на мокрые плиты.

Сметь желать своим близким света – вот его главный проступок. Даже не любовь столь возмутила мрак, не привязанность, а то, что две смертные – жена и дочь – стали ему дороже всей силы, которой он служил – настолько, что он даже посмел думать, что спасет их. Слуга мрака – пожелал ли бы он мрака для тех, кого любил?.. Слуга мрака – мог ли он надеяться, что свет защитит их?..
И всё же – завладеть ими такой ложью...
Не ему, конечно, говорить о чести и справедливости, – но.

– Десятое, – бросает он отрывисто. – Для них – точно десятое, если не сотое!

Аида едва не разводит руками. Развела бы, если б ребенок не мешался.

– Ну а что ж свет поделает, коли мать её так пожелала? Теперь-то всё равно жизни ей нет...

Восковое лицо, и каменные плиты, и соленый дождь на щеках, смешивающийся с кровью. Он тоже плакал тогда, как и они, – кровавыми слезами.
До сих пор плачет.

Смерть смотрит остро-остро, а он не замечает: взор его направлен вглубь себя – туда, где до сих пор в каменном колодце лежат тела тех, кого он любил.

Забудь, Арей, первый мечник, мрак приказывает тебе.
Забудь.

Светлые волосы... У неё тёмные были. И глаза серые, как у матери…

– Если только кто из наших не поручится за неё, – продолжает вдруг Аида, и слова падают четко-четко, – да силой своей с ней не поделится.

Арей моргает, словно просыпаясь, взглядывает на неё.

– Ты бредишь, Аида, – бросает он холодно. – Что пустота даст пустоте?

Крамольные мысли?
Здравая самооценка.

Мамзелькина чуть склоняет голову к костлявому плечу.

– А время? – откликается она. – Как же время?

– Исход один, – безжалостно отрезает Арей. – Днями позже, днями раньше...

– Тогда зачем ты торопился? – говорит вдруг она жестко; нет больше рассеянной старушки – теперь она сама как сталь косы, что рушит миры. – Не махнул рукой, не бросил, если знал наперед?

Только смерть и может бить так метко.

Арей дергается, как от удара, искажается гневом и болью лицо, шрамом перечеркнутое.

– Замолчи, Аида! – рыкает он. – Не смей говорить о том...

Мамзелькина смотрит спокойно и даже ухом не ведёт, словно и не видит гнева барона мрака – и он осекается вдруг, и яростно отрезает:
– Убирайся отсюда! И девчонку захвати!

Он почти достигает лестницы, когда сквозь грохот крови в ушах до него долетает вдруг детский плач.

– Мама!

Девочка ворочается в покрывале, трет кулачками мокрые глаза.

– Мама, где ты?

Мамзелькина не шевелится, и трупный холод, от неё исходящий, совсем не похож на тепло материнских объятий.

– Папа!..

Это действительно слишком жестоко даже для смерти.

Если бы он успел тогда...
Ведь времени не хватило совсем чуть-чуть.
Каких-то минут.
Времени…

Взгляд его блуждает по каменным плитам площадки, а в ушах как наяву звучит её голосок.
“Папа, не уходи!..”
Если б можно было вырвать это ноющее сердце, он сделал бы это. И растоптал бы ногами.
Если бы он не опоздал...

Когда он срывается с места и подходит к Мамзелькиной, девочка замолкает – только глядит испуганно и трёт покрасневшие глаза. Он не смотрит на неё, но благодарит все силы, которые можно поблагодарить, за её молчание.
– Как её зовут, Аида? – резко спрашивает он.
– Улита, – отвечает Смерть; смотрит внимательно. Девочка вздрагивает, когда слышит своё имя, моргает длинными, то ли от дождя, то ли от слез слипшимися ресницами.

Пусть так, пусть хотя бы так. Тогда он опоздал. Сейчас время ещё есть.

Дарх дергается под рукой; эйдосы позванивают высоко и печально. Арей сжимает его в кулаке и глухо начинает:
– Я, мечник Арей, барон мрака...
И тогда Аида улыбается – совсем незаметно.

После произнесения формулы он не смотрит, как тело ребенка окутывает слабо серебристое сияние, и не прощается с Мамзелькиной – он уходит быстро и не оглядываясь, но и после, стоя на берегу под проливным дождем, не может забыть, как девочка улыбнулась ему.
Время так время.
В этот раз он хотя бы не опоздал.

***

Так Улита становится его воспитанницей. Удивительно, но мрак не выражает особого недовольства: Аида рассказывает, что на новость эту Лигул только пожал плечами да проворчал чего-то.
Арей видит девочку лишь спустя несколько лет – когда она подрастает, Мамзелькина доставляет её на маяк.
Было бы логично стесняться или робеть, думает мечник, но Улита если и робеет, то лишь первые минуты – и стоит ему отвлечься, как она уже лезет везде и даже заинтересованно поглядывает на пару мечей в углу комнаты. Простых, не магических. Его-то клинок, ясное дело, всегда при нём.
Арей угрюмо смотрит на свою новую обузу (он старается быть циничным), но не может не признать, что смелость девчонки ему нравится.
– Вот тебе и компания, Ареюшко, – хихикает Плаховна, отставляя ковш с медовухой. – Теперь не заскучаешь.
– Что она тут делать будет – маяк убирать? – огрызается мечник.
Аида загадочно улыбается.
– Ничто не вечно под луной, сокол мой, ничто не вечно.
Арей лишь пожимает плечами: одиночество давно уже не тяготит его и, хотя он и знает о грядущем рождении наследника мрака, событие это вряд ли изменит его жизнь.

***

Можно ли найти замену потере? Разумно ли искать сходство там, где его нет?
Он не ищет. У него не было времени узнать, какой стала бы его дочь, какой могла бы стать. Но Арей признается: Улита такова, какой он хотел бы видеть её. Смелая, отчаянная, за словом в карман не лезет. С оружием управляется прекрасно, за себя постоять может. Как стражу, ему не важна внешность: плоть лишь временная оболочка, дух куда важнее. У этой девочки нет души, но силы духа хватит на пятерых. И характера – тоже.
Или, возможно, она просто хорошо учится. С кем поведешься – так, кажется, говорят люди. Похоже, и они в чем-то бывают правы.

Спустя несколько лет из Тартара приходит грамота: барону мрака, по милости Лигула освобождаемому из заключения, прибыть ко двору вместе со своей новой секретаршей (именно на такой должности теперь Улита). И первый же их совместный визит в Тартар заканчивается скандалом: Улита не только дерзит Лигулу (Арей не может не признать, что это первый приятный момент за всё время его ссылки), но и умудряется подраться с каким-то молодым стражем: вот прямо так просто материализует рапиру и, вопя, чтобы тот не смел распускать руки, набрасывается на него – и весьма умело.
Сразу видно: ученица первого мечника.
Лигул смотрит кисло и настороженно – не на Улиту, конечно, а на него, Арея. На Улиту он взглядывает лишь раз – оценивающе, но по глазам видно: понимает. Лигул неглуп – тот, кто думал иначе, давно уже жарится в геенне огненной, – и именно поэтому держит свои выводы при себе. Не стоит озвучивать всё, что приходит в голову: Арей из тех, с кем нужно быть осторожным даже в намеках. Особенно – в намеках.
Улита возникает рядом, стоит мечнику лишь нахмуриться, – растрепанная, взбудораженная, со свежей царапиной на щеке, но довольная донельзя, – и они возвращаются в верхний мир.
До рождения наследника мрака остаются считанные годы.

– ...И тогда я его так и вот так, – юная ведьма показывает, как именно она приложила рапирой того наглого стража. Глаза сверкают, светлые волосы растрепались.
Бесшабашность Улиты забавляет Арея, но он всё-таки выражает неудовольствие: нельзя, чтобы девчонка нарывалась, и притом так открыто.
– Но он приставал, ко мне, шеф, – оправдывается она. – Этот мерзкий слизняк…
Воистину, женщины – проклятье этого мира: сначала они сами строят глазки, а затем обвиняют всех вокруг в домогательствах.
– Не лезь на рожон, – обрывает он её, – ты не в тех условиях.
Улита бледнеет, опускает голову.
Арей знает, что это жестоко – напоминать ей, что она принадлежит мраку с потрохами, но он не желает, чтобы с ней разделались раньше, чем он успеет схватиться за меч.
– Простите, шеф, – бормочет она, – это больше не повторится.

Такова жизнь, девочка. Если, конечно, это существование можно назвать жизнью.

Аида Плаховна, глядя на воинственную девушку, лишь усмехается:
– По себе воспитываешь, а, Арей?
Мечник недовольно хмурится.
– Ерунду говоришь.
– Ну как же, – хитро улыбается Смерть, – вижу же: по образу и подобию своему. Принцип-то этот вечен, сокол мой недобитый.
Арей молчит какое-то время.
– Нет, Аида, – негромко говорит он, – не по своему. Не самый лучший образец, знаешь ли.
Страж мрака – хочет ли он для воспитанницы своей участи?..
Может, и не хочет, а отступать уже некуда: на шее Улиты вечная удавка. На шее её такой же дарх, как и у него – и Арею неприятно вспоминать, как он мучил девушку в первые дни.
Если время можно выиграть таким путем, то пускай хоть так. Впрочем, он уже сомневается, что это ещё важно.
Именно: по образу и подобию своему. Это-то и самое страшное.

***

Арей никогда не позволяет себе эмоций больше, чем нужно для создания образа строгого начальника. Пусть Улита знает, что она не служанка, но и привязываться она не должна. Он слишком хорошо знает: во мраке нет привязанностей. Всё светлое и доброе, что прорастает вдруг в сердце темного стража, мрак выпалывает с корнем, выдирает с плотью и кровью, – и нельзя, чтобы она тоже испытала это. Нельзя, чтобы она стала разменной монетой в его играх с Лигулом: горбун, знает мечник, не откажется от того, чтобы при случае использовать девушку как повод для шантажа – если узнает, что она важна ему больше, чем просто помощница – не желающему копаться в бумагах солдафону.
Арей мастерски поддерживает этот образ, но самому себе он может не лгать и не лжет. Бесполезно отвергать факт привязанности. Глупо отрицать факты: она не может заполнить пустоты в его сердце, но оживлять его жизнь – может. Если, конечно, это можно назвать жизнью.
Да, привязанность есть, и даже какая-то забота – насколько он может позволить себе эти чувства. Возможно, Лигул был прав, говоря о его сентиментальности.
Возможно, Лигул просто не знает, что такое пустота от потери всего, что любил.

Он честен с ней, и практически сразу рассказывает ей всё. Это больно – знать, что мать отказалась от тебя, обрекла на вечные муки, но горькая правда лучше сладкой лжи, он всегда придерживался этого принципа. Пусть она знает всё о мраке и свете – кто знает, возможно, у неё ещё будет время…

Мечник не позволяет никаких фамильярностей – девушка даже обращается к нему на “вы” – и потому, когда Улита вдруг в один из вечеров в лоб спрашивает его о его прошлом, он сначала на мгновение каменеет, а потом рявкает так, что девушка исчезает с глаз долой быстрее, чем это можно представить. Чтоб эту Аиду, рычит Арей, – кто ещё мог рассказать девчонке?..
Но Улита упорна и, похоже, решила добиться своего: выгадав момент, она вновь настигает его вопросом – и он неожиданно сдаётся. Не такая уж это и тайна, в самом деле – её и так весь мрак знает.

Арей почти уверен: к нему невозможно привязаться – и всё же временами девчонка ведет себя совсем не как помощница и уж точно не как служанка. Она знает: лояльность его – тонкая паутинка, а шутить с ним – ходить по лезвию бритвы, – и всё же она и шутит, и болтает, и лезет не в своё дело, и разделяет его вкусы, привычки, симпатии и антипатии. “Сразу видно: примерная ученица”, – смеется Мамзелькина.
Жаль только, что и отрицательные черты учителя девушке тоже передались: Улита несдержанна и гневлива, и цинична, и временами жестока, и юмор у неё особенный – если это вообще можно назвать юмором, и крутится исключительно вокруг трупной темы. Бог войны и Смерть – что ещё может вырасти в таком окружении?..
И пустота у неё в груди такая же, как у него. Шутить-то она сколько угодно шутит – что-де эйдоса у неё нет и не надо, – а только мечник знает: смех этот со слезами вперемешку. Знакомый такой смех.

– Не вздумай влюбляться, – говорит он ей без обиняков, когда замечает девушку в компании молодых стражей. – Влюбишься в кого из наших – себе дороже выйдет, влюбишься в смертного – его и себя погубишь.
Глаз у тебя нет, что ли, мрачно думает он.
О светлых же речи просто не идет.
– Вот ещё, – фыркает молодая ведьма, – что я, с ума сошла, что ли? Дураки только влюбляются! – и уносится на очередное свидание; у неё их в неделю по десятку.

Цинизма в ней много, это факт, – жаль лишь, что в глубине сердца она всё ещё больше человек, чем страж. Только человек может потащиться к Лигулу, чтобы вызволить его, Арея, из Тартара. И не просто человек, а последний идиот без чувства самосохранения.
– Совсем спятила? – вместо благодарности интересуется он, когда, выйдя из темницы, узнает о её авантюре с Лысой Горой.
Улита сияет, как начищенный самовар: ещё бы, самого Лигула приструнила и начальника из заточения вытащила.
– Я тоже соскучилась, шеф, – осмелев, хихикает она. – Рассказать вам, кому наш великий горбун уши чистил?
Умей он улыбаться – улыбнулся бы, а так Арей лишь кривит губы, усмехается иронически.
– Ну-ну, – только и замечает он, – ты и ад вверх дном перевернешь.
Ну точно как он сам когда-то: совсем головы на плечах нет.
Перед мысленным взором встает смеющаяся черепушка Мамзелькиной: “Всё от тебя перенимает. Что, скажешь, не права?..”
Что тут можно сказать? Солгать разве что.

***

Когда Арей узнает, что его воспитанница умудрилась влюбиться в светлого – и не стража даже, а хранителя из Прозрачных Сфер! – он сначала думает, что бредит, и не верит собственным глазам. Бред, говорит он себе, ерунда это, бред полный, без примеси. Временная дурь – на Улиту она вообще очень часто находит. Перебесится и забудет: сколько у неё уже этих "любовей" было – от Москвы до Питера очередь выстроить можно.

Ему хватает пару раз увидеть их вместе (в первый раз Улита умудряется помешать их дуэли и впервые прекословит ему), чтобы понять: не бред. Не бред и не дурь. Но он всё же выжидает какое-то время, полагая, что всё пройдёт. Мечник даже делает вид, что не замечает, как она, таясь, бегает на свидания. Побегает и успокоится, думает он. Ведьма и хранитель – более невозможной пары и придумать нельзя. Мрак и свет, тлен и вечность, пустота и горение – что есть более несовместного?..
“Сам-то ты много об этом думал?” – интересуется ехидненько внутренний голос.
Арей гневно пинает кресло.

Но когда ведьма вдруг завязывает со всеми знакомствами и начинает пугающе часто цитировать светлые теории, становится ясно: не пройдёт. И депрессии и слёзы тоже об этом свидетельствуют. Без Эссиорха – так, кажется, зовут этого светлого – ей плохо, как без воздуха.
Пустота и горение – что есть более несовместного? И всё же пустота эта к огню тянется...

Арей вызывает Улиту на ковёр и без обиняков выкладывает ей всё, что думает о её умственных способностях, эмоциях и поступках. Он не выбирает слов и дает волю гневу.
– Совсем разум потеряла! – орет он на неё, когда терпение его иссякает. – Ты мрак, он свет – думаешь, у вас есть будущее? Все правила наши забыла? Даже я не смогу спасти тебя!..
И каково же его удивление, когда Улита, зверски хлюпая носом, но отчаянно глядя на него, бросает:
– Ну и не спасайте! – и яростно добавляет: – Плевать я хотела! Люблю я его, люблю! Не запретите! – и стремглав выносится из кабинета, рыдая так, что слышно, кажется, и на другом конце Дмитровки. Слава Тартару, Мефодий с учениками мрака где-то бродит.
Барон устало опускается в кресло.
– Всё возвращается на круги своя, а, Ареюшко? – спрашивает Аида. Иногда она появляется без предупреждения – старым друзьям это позволительно.
Мечник сводит брови: один намёк…
Но Мамзелькина хитра, что и говорить.
– Человек она, Арей, – продолжает она с невинным видом. – Человек-то всегда к свету тянется.
– Всегда ли? – иронически отзывается Арей. – Тянулся бы – конторы нашей бы не было.
– Когда в темноте нагуляется – всегда, – невозмутимо отвечает Плаховна. – Растение-то и в ночи расти может, да только днем ему всяко лучше.
Третья сила – так порой называют Смерть. Потому и крамольные рассуждения ей не запрещаются.
Да и крамольные ли? Правда-то не меняется, хоть в коробку её прячь, хоть грязью обмазывай.
– Бред это, – бросает Арей, морщится недовольно. – Ей ли к свету тянуться? Дарх всю её любовь выпьет.
– Твою-то что-то не выпил, – замечает спокойно Аида. – А уж посильнее, чем у неё, будет.
Лицо Арея дергается, как от удара, гнев загорается в глазах. Но он сдерживается – чудом, не иначе.
– И вышло что? – глухо говорит он. – А с нею и так не будет.
Именно: с ведьмой Лигул церемониться не станет. Его-то понятно, почему пощадили: жаль полезного слугу терять – первый мечник мрака всё же. А ведьм на Лысой Горе пруд пруди; одной больше, одной меньше – мелочь для мрака.
Мамзелькина пожимает костлявыми плечами.
– Ты время-то не торопи, – говорит она. – Пройдёт, может, всё; никуда она из мрака не денется.
Она исчезает, оставляя после себя страшный звон косы. Смерть может позволить себе иронию.
Хочет ли он для Улиты своей участи? Позже ли, раньше ли – всё едино?
Стоит ли этого выигранное время?..

***

Новость о том, что дочь его жива и возвращена в мир людей, сваливается на него, словно ушат холодной воды на разгоряченную голову, выбивает почву из-под ног, вносит хаос в его, с трудом упорядоченный за последние сотни лет, внутренний мир. Упорядоченный, ха! Здание, построенное на песке, его мир!.. Арей помнит, что в скрижалях света говорится о таких зданиях. Вот и его рушится в один миг.
И за это нежданное падение он готов отдать все тысячелетия своей бесконечно-долгой жизни.

“Последний спасательный круг”, – говорит он Аиде.
Последняя искра света.
Последняя надежда.
И смысл жизни.
Варвара.

И первой о его дочери узнает именно Улита.

Сколько времени прошло, а её чувство к светлому хранителю всё не угасает, а только разгорается сильнее. И всё переживает – и разрывы, и ссоры, и различия, и разногласия. Видно, и вправду, из тьмы ночи в свет тянет.
А потом Мефодий с Дафной случайно иль чудом отбирают у мрака и передают свету её эйдос.

О том, что эйдос его жены тоже возвращен свету, он узнает много позже – вместе с новостью о дочери.

Арей уже устал удивляться; в фатум он не верит, но что тогда ведёт эти случайности? Случайности не случайны, стражи знают это получше смертных. “Неисповедимы пути Света”, – шепчет на задворках сознания тихий внутренний голос.

Мечник никогда не признается в том, что самое большое счастье – знать, что мрак боле не властен над теми, кто ему дорог. И пускай дочь его с половинчатым эйдосом – он не станет её гибелью. Свет дал ей время, и он не уменьшит его.
Время – почему оно всегда так важно?..

Барон мрака не может благодарить свет – гордость его вопиет громким голосом при этой мысли. Но он благодарен ему – хоть и скорее даст себя четвертовать и сварить заживо, чем признает это.
И когда по приказанию Пуфса ему приходится вернуть Улиту в резиденцию, он уже знает, как поступит.
Знает он и то, что с возвращением дочери его мир стал ещё более шатким. Потому хотя бы, что весь его мир теперь заключается в одном человеке.
Только в таком положении особенно четко осознаешь важность свободы.

***

Для него самого нет свободы – Арей понимает это, когда получает приказ убить Мефодия. Или голова отказавшегося от мрака ученика, или дочери – Лигул предельно прост в формулировках. Так было и так будет: любовь во мраке – удавка, цепь, за которую всегда будут дергать, понуждая склониться, а затем, когда не склонишься, эту цепь легко разорвут. Легко – одним пальцем. И всех сил стража не хватит, чтобы помешать: все слуги мрака – лишь его, мрака, рабы.
Любовь во мраке – проклятье для любящего, гибель для любимого.

Странная вещь – любовь.
Боль и страдания – и в то же время единственный свет жизни – даже во мраке. Видно, и вправду он везде светит.

***

В ночь перед битвой с Мефодием Арей задумчиво ходит у себя в кабинете. Он не знает ещё, что будет дальше – впервые в жизни он решает просто ждать завтрашнего дня, не думая, не планируя. Мечник знает: как бы он ни поступил, это не станет решением проблемы. Даже смерть Мефодия ничего не изменит: до тех пор, пока мрак знает о его дочери, его всегда будут держать за горло. Как там сказал тот светлый, кого любит Улита? “Марионетка мрака”?..

Ему не нужно долго звать: Улита приходит, стоит лишь ему мысленно обратиться к ней. Открывает тихонько дверь, заглядывает. Только слепой не увидит: ей неприятно уже находиться в резиденции мрака, её тянет сбежать отсюда, нестись к своему светлому, но договор держит её здесь, приковывает цепью. Ещё одна марионетка – и ещё более беспомощная.
Он сохранил ей жизнь когда-то – но разве для этого?..

– Звали, шеф?.. Чем у вас здесь…

Ведьма потягивает носом на гарь и удивленно смотрит на пергамент в руках Арея. Пламя пляшет по его краю, расползаясь, захватывая всё больше; горящие капли падают на полированную столешницу.
Тартарианский пергамент не как бумага горит – смолой плачет.

Арей разжимает пальцы, и пламенеющий договор падает на стол, корчится в последних судорогах.

Улита охает – громко, пораженно, когда, шагнув чуть ближе, разбирает на извивающемся клочке своё имя.

“…Улита… навеки… мраку...”

Гори, прошлое. Огонь Тартара все грехи этого мира сжигает – пусть же сожжет он ещё один – чужой.

Теперь тебе не нужна моя сила, девочка. И помощь не нужна. Выбирай путь сама – ты теперь видишь оба. Хорошо, когда есть выбор.

Улита прижимает руки ко рту, поднимает ошалевшие глаза на барона.

Мечник дергает плечом, смотрит хмуро.

– Дальше сама иди, – говорит он глухо, четко роняет слова. – Дарх твой при тебе останется, так что тебе решать.

Ты же всё понимаешь, девочка. Вылепленная мною, у тебя есть шанс, которого у меня не было. Если время дается – значит, не просто так. Никогда просто так. Неисповедимы пути…
Человеческого сердца.

– Шеф, – шепчет молодая девушка.

Такой взгляд многого стоит. На сотни смертей – один такой взгляд. Ему достаточно.

Маленькая девочка, и старый маяк, и дождь…

Дальше наши пути расходятся, Улита, ты же понимаешь.

– Иди, – непреклонно бросает он, когда она уже в полушаге от него. Только соплей и объятий ещё не хватало. – И хватит мокроту разводить, не ребенок же.

Иди и не повторяй моих ошибок. А я буду исправлять свои.

Улита отчаянно хлюпает носом. А хлюпай не хлюпай – и так видно, что слезы в три ручья. И это его ученица!..

– Второго шанса не будет, – говорит он громко, и она замирает у двери: круглое лицо мокрое, руки дрожат. – Знаешь ведь: горбунок, если что, спуску не даст.

Улита длинно всхлипывает.

– Да, шеф, я помню, – шепчет она, но мечник слышит каждое её слово. И, помолчав, добавляет: – Берегите себя.

Так по-человечески. Странная вещь – человеческое сердце.

– Иди уже, – резко отзывается он, и девушка исчезает за дверью.

Её последний шепот ещё долго витает в воздухе. Кажется, темные стражи должны ненавидеть это слово – ведь оно содержит в себе всё, против чего борется мрак.
Должны, конечно.
Прав Лигул: он всегда был излишне сентиментальным, хоть и убивал порой без раздумий.

Странная вещь – сердце.

***

Арею не нужно окон, чтобы увидеть, что творится на Дмитровке: истинному зрению стены не помеха.

Моросит дождь, и сквозь серую пелену барон мрака видит удаляющуюся пухлую фигуру, и ещё одну – высокого мужчины, и слышит треск мотоцикла.

Просто сохрани её, светлый. Оправдай своё название.

***

Арей не знает, что будет дальше: грядущий день раскроет новый виток его судьбы или оборвет её полностью. Но, глядя на то, как его воспитанница уходит с хранителем, он вдруг думает, что, она, перенимая у него всё, участи его, к счастью, не повторила.

Иногда за время действительно стоит бороться.