Глава 1"Hold on to me, love
You know I can't stay long
All I wanted to say was
I love you and I'm not afraid.
Can you hear me?
Can you feel me in your arms?
Holding my last breath
Safe inside myself
Are all my thoughts of you
Sweet rapture and life
It ends here tonight".
Evanescence
"Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей.
Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой…"
М. Цветаева
Арисава Тацки не первый год борется со вспыльчивостью и помнит, что всякий раз, разозлившись, нужно считать до десяти, чтобы не наломать дров, но на этот раз получается с трудом: едва шагнув за порог палаты Куросаки, она видит Рукию, стоящую у постели больного.
Ичиго уже третью неделю в больнице, и никто из врачей не может поставить однозначного диагноза. “Переутомление”, – разводят руками одни; “сердечная недостаточность”, – протестуют другие; “кататония”, – утверждают третьи. Спорят, спорят, но так и не могут прийти к однозначному выводу, потому что по всем данным Ичиго здоров. Здоров – но тает, как снег по весне. Здоров, но холоден и бледен, как умирающий; здоров, но даже не слышит, как его зовут и, конечно, молчит. Формально здоров – и всё же теряет силы, словно в глубине его существа идёт некая борьба или жестокая ломка.
Тацки приходит к нему каждый день, часто подменяя Карин и Юзу, а иногда и Орихиме. Последняя, впрочем, появляется редко, но всякий раз, когда она приходит, Тацки видит на лице её странную тень вины, словно это она, Иноуэ, виновна в нездоровье Ичиго.
Глупость, конечно.
Странное дело: Тацки даже бровью не поведёт, если и весь женский состав их школы придёт навестить Ичиго, но вид Рукии почему-то ввергает её в холодное раздражение, которое, люби Арисава Ичиго, легко можно было б назвать ревностью.
Но Тацки не любит, конечно.
Конечно, нет.
Глупости какие!..
– Что ты здесь делаешь? – неприязненно спрашивает она, когда Рукия поднимает глаза.
Могла б и нормально одеться, с раздражением думает Тацки; это ж надо додуматься – притащиться в больницу в косплейных косоде и хакама, и с катаной за поясом! Как её вообще в таком виде пропустили?..
А катана-то, похоже, настоящая, приходит ей в голову, когда она подходит ближе.
– Пришла проведать Ичиго, – спокойно и вежливо отвечает Рукия. – Здравствуй.
Тацки не видела её очень долго. Правильнее сказать, Тацки не помнит, когда вообще в последний раз её видела.
“Проведать”, подумайте!..
– Долго собиралась! – хмыкает сардонически Арисава, бросая мельком взгляд на безмятежное, но по-прежнему бледное лицо Ичиго. Увы, всё ещё без сознания… – Могла бы и ещё пару недель покопаться – как раз на похороны успела б!
Спокойное лицо Рукии, её странно неприступный вид (в школе она была совсем другой, вспоминает Тацки) раздражают неимоверно. И какая-то тёмная часть души уверяет, что маска хладнокровия и этого непривычного аристократизма слетит с её лица, стоит только подобрать нужную шпильку.
Увы, уязвить Рукию не так-то просто – потому хотя бы, что отношение её к Тацки – снисходительная лояльность старшего к младшему. У неё вообще очень старые глаза – словно в молодом на вид теле Рукии живёт как минимум столетняя душа.
Глупости какие…
– Я не могла раньше, – негромко отзывается Кучики. – У меня и сейчас мало времени.
Во взгляде её печаль – тяжёлая и искренняя, и маленькая рука невесомо касается выпростанной поверх покрывала руки Ичиго.
Кожа Куросаки почти сливается с простыней – такая она белая, и сухая, словно пергамент. Тацки не просто думает – она знает, потому что тоже касалась её.
Именно поэтому сейчас она вновь ощущает укол гнева – или раздражения, или чего-то ещё – неважно. И хотя по правилам этикета она давно должна была б выйти, Тацки не двигается с места.
– Тогда поторапливайся: время посещений ограничено, а ты не из его семьи, чтобы торчать здесь до утра.
– А ты?
В голосе Рукии нет иронии или ехидства, не чувствуется и желания повздорить, но Тацки вспыхивает, словно её ткнули раскалённой иглой, и едва сдерживается, чтобы не ответить тем же. Потому лишь сдерживается, что знает: передергивание в споре глупо по определению, а повторяют одни попугаи. И Тацки достаточно умна и горда, чтобы не опускаться до такого.
– Если помнишь, мы знаем друг друга с детства, и мы друзья! Это не изменится, даже если он уедет из Каракуры, даже если пройдёт десять лет, даже если он...
Последнее Тацки не договаривает, хотя искренне верит, что и смерть никогда не конец. Не им, верящим в бесконечность перерождений, бояться её.
А она всё равно боится – только кто об этом знает?..
– Да, друзья должны быть рядом, – отзывается негромко Рукия, и кажется, что она скорее отвечает своим мыслям, чем комментирует услышанное. – Тебе повезло, что ты можешь...
В её взгляде всплескивает вдруг такая глухая тоска, что Тацки на мгновение забывает и о раздражении, и о ехидстве, и глухая, холодная ярость, всколыхнувшаяся в ней от недавнего вопроса, опадает, словно волна, налетевшая на скалу. Арисава ощущает вдруг странное сожаление – словно она только что ткнула человеку пальцем в открытую рану. И неважно, что человека этого она не выносит совершенно.
Она хочет сказать что-то – возможно, заметить благородно, что Ичиго жив, а это значит, что Рукия ещё сможет прийти к нему, – но тут дверь отворяется, и в палату вкатывается один из докторов – профессор Кураки – пожилой, но на удивление деятельный, и, возможно, лучший из медиков Каракуры. Спорить с ним – всё равно что пытаться лбом остановить поезд, а колючий взгляд из-под кустистых бровей не располагает к полемике: для него все – и пациенты, и их родные, и знакомые – дети, и должны повиноваться беспрекословно.
– Ну и? Так и будешь стоять столбом? – сурово обращается он к Тацки. – Или тебе особое приглашение на выход нужно?
Визиты Арисавы привычное дело, но старик никогда не упускает шанса поворчать на неё, а также на других посетителей, и даже на Ишшина.
Рукия же почти не обращает внимания – только взглядывает быстро и вновь возвращается к Ичиго. И снова касается его руки – жестом мягким и нежным.
– А почему только мне? – вспыхивает Тацки – даже волосы её, кажется, встают торчком от негодования, – и в упор смотрит на Рукию. – А ей не надо?
Кураки саркастически смотрит на неё.
– С раздвоением личности не ко мне, Арисава. Шизофренией занимается Накамура.
– Чёртов старик! – ворчит Тацки, вываливаясь в коридор – под нос ворчит всё же, потому что каким бы вредным это светило ни было, оно всё же светило, и факт, что именно Кураки лечит Ичиго, дорогого стоит.
Рукия выходит следом – неслышно и легко, словно по воздуху плывет. Не то, что Тацки – у той что ни движение, то порыв.
Красивая, где-то в глубине сознания замечает голос; действительно красивая, хоть и мелкая, и плоская, и выглядит порой пацан пацаном. И почему-то Тацки неприятно это слышать.
– Ослеп он уже, что ли? – бурчит она – не затем, чтобы что-то говорить, а затем что до сих пор не понимает, какого чёрта Кураки выдворял только её. Какого, в самом деле?!..
В коридорах включили уже ночное освещение, и мягкие зеленоватые огни отражаются в стекле и белом пластике. Не “уже” на самом деле, а давно: время посещений подошло к концу, и больница закрывается на ночь. Закрылась, если быть совсем точным. Но Тацки можно не волноваться: благодаря протекции Ишшина для неё как всегда сделают исключение, позволив задержаться подольше. А чуть позже, как работа закончится, и сам Ишшин появится – и, возможно, даже с девочками. Обычный вечерний визит любящей семьи, из последних сил воображающей, что Ичиго просто лег спать, и ему нужно пожелать доброй ночи.
Ещё один день, печально думает Тацки, вот и ещё один, а Ичиго всё не легчает. И она ничего – совсем ничего – сделать не может…
Ах, если б могла!..
Лампы в конце коридора мигают, и Арисава удивленно прищуривается: она готова поклясться, что у выхода на лестничную площадку стоит высокий мужчина – и не в халате, и не в хирургическом костюме, как все медики, а в чём-то черном – кажется, с белым...
Поздний посетитель? Маловероятно.
В пролёте, верно, открыли окно, и ветер играет концом длинного белого шарфа...
Странно, лето же на дворе, зачем ему шарф, думает Арисава.
Рукия, похоже, тоже замечает посетителя, но смотрит на Тацки – внимательно и спокойно, и вдруг говорит негромко:
– Приходи к нему чаще. Хорошо?
Тацки оборачивается и не знает, то ли съязвить (“Спасибо за разрешение, без него же никак!”), то ли уточнить детали (“А ты, значит, больше не придешь?”), то ли просто удивиться. Она останавливается на последнем и молчит, ожидая продолжения, только смотрит вопросительно.
– Вы же друзья, – поясняет Рукия и чуть улыбается – мягко, но в то же время печально. Горько.
Но горечь эта, чувствует Тацки, к ней не относится. Совершенно точно не к ней.
Арисава инстинктивно бросает взгляд на дверь, отделяющую их от Ичиго.
“Приходи чаще”! Как будто ей надо об этом напоминать!..
“А ты?” – хочет спросить она – из вежливости больше, потому что самой ей вовсе не хочется видеть Рукию снова, – но, повернувшись, обнаруживает, что в коридоре кроме неё уже никого нет.
Рукия ушла – незаметно и бесшумно, и Тацки не понимает, как за миг можно преодолеть целый коридор.
Какое-то время Тацки стоит в задумчивости, а затем, сорвавшись с места, торопливо направляется к выходу: ками упаси наткнуться на Кураки после обхода – нотаций наслушаешься вдоволь.
Она выходит на лестницу, но останавливается в удивлении: на перилах сидит большая чёрная бабочка – то ли бражник, то ли какой другой вид – в биологии Арисава не сильна.
Тацки с любопытством разглядывает её какое-то время, а потом осторожно протягивает руку – она же не из тех, кто визжит при виде любых крылато-ползающих! – но когда пальцы её касаются изящных, на вид почти бархатных крыльев, насекомое не вспархивает и даже не падает, а вдруг рассыпается прахом – чёрным, мерцающим.
Логично было бы испугаться – но почему-то не страшно и даже не противно.
Тацки изумлённо рассматривает не то пеплом, не то золой покрытые пальцы, вытирает руку о полу халата и сбегает по лестнице – и на сердце её неожиданно легко и спокойно – впервые за последние три недели.
Почему-то ей кажется, что ждать выздоровления Ичиго осталось совсем недолго.
