Глава 1* чувство весны (лат.)
“Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я,
Либо полюбит меня, либо обяжет любить.
Многого я захотел!.. О, лишь бы любить дозволяла!..”
Овидий
“Терпение горько, но плод его сладок”.
Пословица
Сумрачно и тихо в подземном царстве Аида: неспешно катит свои волны Лета, чуть колышутся под несуществующим ветром бледные асфодели, густо усыпающие её берега, неслышно скользят между ними тени умерших, что когда-то давно или вовсе недавно перевез сюда с другого берега хмурый Харон. Сумрачно и тоскливо здесь – да и откуда взяться улыбкам и смеху в царстве вечного покоя?..
Персефоне тоскливо тоже. Лишь недавно пришедшая сюда, сердцем она ещё на земле. Дочь богини Деметры не может привыкнуть к вечной тиши, скучает по солнцу, коего здесь нет и не будет, по пению птиц, сменившемуся тихим плеском вод забвения, по цветущим лугам Элевсина – совсем иным, нежели эти мертвые асфоделевые пустоши.
Не милы ей дорогие убранства, почитание и трон повелительницы: с большей радостью она вновь вила бы венки с Левкиппой и Файно – где вы сейчас, дорогие подруги? – плясала б под сенью дерев и смеялась – заливисто, счастливо, – радуясь солнцу и небу, и молодой своей беспечной девичьей жизни...
Но теперь всё в прошлом, и об этом лучше забыть; теперь она царица подземного мира, жена самого Аида, брата повелителя Олимпа, и увидит свет солнца ещё очень нескоро. Хоть и повелел Зевс навещать девушке мать раз в год, покидая мужа, но год – это так много для юного сердца. И Персефона скучает и тоскует, хоть и знает, что ненужно это, всё равно ничего не изменит.
Вздыхает юная царица, перебирает жемчуга в золотой шкатулке. Много драгоценностей кругом и богаты покои – ничего не жалеет Аид для молодой жены, – а Персефона всё это за один лучик солнца отдала бы, за один живой мак – не мертвый асфодель. Вздыхает девушка – глубоко, печально, – матово поблескивают жемчужины в нежных пальцах. И вся она как цветок без солнца – увядает, клонит головку, печально качаясь под несуществующим ветром…
– Ты вновь тоскуешь, – не вопросом, а утверждением.
Персефона вздрагивает, рассыпаются со стуком драгоценные жемчужины по мраморному полу царских покоев.
Аид всегда появляется неожиданно – словно выступает из мрака, клубящегося в углах большой залы, коридоров и галерей древнего дворца на берегах Амелета. И немудрено: это его царство, и он часть его, а что до умения появляться из ниоткуда, так не зря ж у него есть шлем-невидимка – дар циклопов ещё со времен битвы с титанами.
Персефона до сих пор не знает, как вести себя с ним – и бояться не боится уже, но и любви пока нет. Слишком неожиданным было её похищение, слишком робко сердце и мрачен муж, чтобы сдаться в столь короткий срок. И всё же она пытается привыкнуть – ведь ни словом, ни делом ещё владыка мертвых не обижал её.
– Здесь так тоскливо, – чуть помедлив, отвечает она, поднимает взгляд. Глаза её – летнее небо – высокое, синее. Жаль только, что солнца они больше не видят.
Аид смотрит непонимающе. Властелину Эреба, ему непонятны муки жены: печаль – неизменный и привычный спутник смерти, знает он. Печаль и покой. Персефоне этого пока не понять, ведь душой она ещё там, где всё живо и радуется животворному свету Гелиоса.
– Здесь никто не улыбается, – робко продолжает она, в волнении глядя, как муж хмурит тёмные брови. – И солнца здесь нет. А я так скучаю по солнцу…
Тонкие девичьи пальцы нервно теребят то, что осталось от ожерелья.
Не цветут цветы в темноте, а Персефона – редкий цветок в подземельях Аида. Гаснущий лучик, умирающая звезда.
– Разве тебе мало света? – почти укоряюще спрашивает повелитель смерти. – Посмотри: здесь цветут асфодели, и души смертных видят друг друга. Разве во тьме можно было б найти, что потеряно?
Это верно: здесь встречаются разлученные. Наконец-то встречаются – и не расстаются боле.
Аид хочет понять её – хотел бы попробовать, – но порой ему кажется, что они говорят на разных языках – как если бы встретились скиф и эллин, и не поняли друг друга.
Персефона робко смотрит на него. Глаза Аида темны, как самый чёрный обсидиан – эти камни видела Персефона в святилищах Энны. Тёмные и без блеска, словно свет, их касающийся, затягивает внутрь без возврата. Он весь тьма подземного мира: чёрные глаза, цвета воронова крыла волосы и перстень на руке с чёрным алмазом. Кожа бледная – как у тех, кто не видит долго дневного света, а черты резкие, но правильные, словно выточенные из мрамора искусным мастером. Холодная статуя на вид – и всё же живая. Во всяком случае, когда он смотрит на неё, взгляд его теплеет – совсем чуть-чуть, но Персефоне и этого достаточно. Так уже намного спокойней.
– В настоящем свете – жизнь, – отзывается она тихо. – А здесь всё мертво.
В золотом чеканном сосуде на столике стоят асфодели – прекрасные, спору нет, но давно неживые.
Аид хмурится, следя за её взглядом.
– Разве ты чувствуешь себя мертвой?
Это неправильно, думает он, – если она умирает, когда он, кажется, только начал оживать.
Персефона не говорит ни да, ни нет, только вздыхает.
– Я бы так хотела, чтобы они ожили, – отвечает она, чуть кивая на цветы. – В смерти нет никакой красоты, а без красоты нет жизни. И я всё бы отдала, лишь бы видеть здесь хоть что-то живое.
Она смотрит на букет и не видит, как лицо Аида темнеет – но лишь на мгновенье.
– Это царство смерти, – резко бросает он. – Научись видеть красоту в вечном. Жизнь, о которой ты говоришь, преходяща и не долговечней, чем снег под солнцем.
Она вздрагивает и поднимает глаза, но его уже нет. Ушел – как всегда неслышно, – исчез, смешался с темнотой своего дворца.
Почему-то Персефоне кажется, что она сказала что-то, чего не должна была говорить, и она чувствует сожаление, граничащее с горечью.
Она хотела бы понять его, но всегда так случается, что они говорят на разных языках – как если бы встретились змей с соловьем, и не поняли друг друга.
***
Сумрачно и тихо в подземном царстве: неспешно катит свои волны Лета, чуть колышутся под несуществующим ветром асфодели, густо усыпающие берега, неслышно скользят между ними тени умерших, приветствуют свою царицу.
Персефона собирает цветы – как тогда, месяцы назад на лугу у озера в окрестностях Энны, когда разверзлась земля, и на четверке чёрных коней выехал из Эреба мрачный его властитель, и увлек её с собой в этот сумрачный мир.
Цветы бледные и хрупкие, и совсем не живые: тронь не так – рассыпаются белым прахом, – но какое-то время они простоят, и Персефона успеет вспомнить другие луга и солнце, и пение соловья ночной порой, и блеск росы на нежных нарциссах – любимых её цветах. Их же она и собирала в тот день, когда Аид прибыл забрать её с собой в подземное царство. Жаль, венок тот давно рассыпался в прах – едва лишь она ступила за Лету...
Она приносит асфодели в свои покои и идет за сосудом, чтобы поставить их рядом с ложем, и застывает в изумлении: в кучке белого праха – вчерашний букет уже стал ничем, – сверкает цветок.
Персефона удивленно разглядывает его, затем берет в руки – осторожно, потому что помнит, как хрупко здесь всё, что живёт, или только делает вид...
Впрочем, можно не осторожничать: он прекрасен и совершенен – на точеных лепестках словно застыла роса, и на листьях видно каждую жилку, – но тяжел и холоден, и, конечно, мертв, потому что сработан из камня.
– Тебе больше не нужно ходить за ними, – раздается за спиной, и, обернувшись, Персефона видит Аида. – Этот будет с тобою вечно.
Прекрасный цветок – творение не земного мастера, несомненно, – поблескивает в девичьих пальцах. Если есть в мире красота, то это, конечно, она. Жаль только, что она застыла во времени.
– Он никогда не умрет, – продолжает Аид, смотрит внимательно чёрными своими глазами. – Разве это не прекрасно?
Персефона опускает голову, смотрит куда-то на золоченые ремешки сандалий.
– Красота ценна тем, что она конечна, – тихо отвечает она, хоть и чувствует уже, что говорит лишнее. – Как и жизнь.
– Как может цениться то, что проходит? – хмурится повелитель Эреба, и Персефона мучительно пытается подыскать слова, чтобы вновь не разгневать мужа.
Она хотела бы рассказать ему о яркой, но такой короткой весне, о том, как хрупки и прекрасны бабочки, живущие лишь несколько дней, как мимолетна пора цветения, как сверкает радуга – какие-то мгновения, как сияют, сгорая, падучие звезды…
Она хотела бы, но почему-то не может – или боится, что не найдет слов, и он вновь будет смотреть на неё с непониманием и холодностью.
– Чем короче долгожданный миг, тем он дороже, – шепчет она. – И пусть он пройдет – но сохранится в сердце, и однажды повторится вновь, и в ожидании его…
– Счастье? – холодно бросает Аид, но Персефона качает головой:
– Жизнь.
Ей кажется, что она слышит вздох, и она торопливо взглядывает на мужа, но его уже нет – лишь колеблется чуть-чуть пламя светильников.
Персефона опускается на край ложа и долго смотрит на драгоценный цветок, сотворенный для неё богом смерти, – и на самоцветные лепестки падает несколько слезинок.
Она очень хочет понять его, сделать шаг навстречу, но они всегда так далеки друг от друга, словно солнце и луна, разделенные целым небосводом.
***
Говорят, Лета дарит забвение всем, кто окунется в неё или зачерпнет её вод. Персефона не знает, поможет ли богине то, что помогает смертным, но когда тоска по земле становится невыносимой, она идет к реке с золоченым кубком – идет, надеясь избавиться от боли. Словно чувствуя, что царица не желает быть замеченной, встречные души отступают в туман, когда она, ступая легко и неслышно, спускается к кромке воды. Лета и сама сплошной туман и совсем не похожа на обычные земные воды, но оно и неудивительно: реки царства вечного покоя не звенят по камням, не сверкают на солнце, в них не плещутся рыбы и не живут наяды. В них вообще никто не живет, ведь и само слово “жизнь” неуместно в Эребе.
Персефона зачерпывает полный кубок, но отпить не смеет: страшит её неизвестность – и, конечно, правильней было бы спросить у Аида – властелин загробного мира знает всё о своих владениях, – но они не виделись с той последней встречи, и она боится, что муж до сих пор гневается на неё за равнодушие к его дару.
Персефона опускается на камень в нескольких шагах от воды и долго смотрит на кубок, до краев заполненный густым, почти осязаемо плотным туманом. Испив забвения, избавится ли она только от боли или вся её память канет в небытие, и она, некогда богиня, тоже станет скитаться по полям асфоделей, забыв мать и Олимп, подруг и всё прошлое, забыв мужа?..
Персефона вздрагивает: мысли об Аиде приходят сами собой, неожиданно, и очень её удивляют. Разве не сама она говорила, что нет у неё любви к нему – лишь обязанность? Узы, скованные Громовержцем, не разбить вовеки – а лучше бы их ковала Афродита... Но она и владыка подземного царства как солнце и луна, как день и ночь, свет и мрак, жизнь и смерть – разве смогут они понять друг друга? Разве может смерть любить, а цветок – жить во тьме? Разве может изменяться неизменное?..
– Ты забудешь всё, – произносит знакомый глуховатый голос, и Персефона вздрагивает от неожиданности, рука дергается, и белёсый туман льется из кубка на холодную землю. – Ты так хочешь этого?
Аид стоит совсем рядом: протяни руку – и коснешься тёмно-синего хитона, расшитого тонкими серебряными нитями. Смотрит пристально, и на этот раз Персефона не может отвести взора. Но гнева в его глазах нет, только вопрос и какая-то глухая пустота – подымается со дна, словно туман над стоячей тёмной водой.
– Я… Я не знаю, – в смятении шепчет Персефона, дрожат уже мокрые тёмные ресницы. – Я просто устала ждать...
Да, возможно, она слишком слаба, но до дня, когда она вновь – пусть ненадолго – сможет выйти на землю, ещё так далеко, а она так юна… И не растут цветы без солнца, неизменно это...
– Возьми, – говорит вдруг Аид, и в руке его дочь Деметры замечает небольшой сверток. – Возьми, а после пей. Я не буду останавливать тебя.
Персефона смотрит с недоумением, когда странная вещь опускается ей на колени, и, мгновение поколебавшись, осторожно разворачивает плотную, почти твердую парчовую ткань – и не может сдержать изумленного восклицания.
Снежно-белые, с солнечно-жёлтой сердцевиной цветы как вспышка света среди сумрака, яркий цветной мазок на простом сером фоне – неожиданные гости в мире смерти.
Неожиданные, потому что живые.
Её любимые нарциссы.
Лепестки помялись и лишились уже обычной свежести, но цветы живы, несомненно живы – и густой дурманяще-сладкий запах тому доказательство.
Ни один даже самый драгоценный камень не может пахнуть – солнцем, светом, жизнью…
Цветы вдруг начинают расплываться перед глазами, и Персефона торопливо моргает и вскидывает голову, смотрит вопросительно и почти умоляюще.
Взгляд Аида по-прежнему нечитаемый, но внимательный и напряженный – словно ожидает чего-то.
– Ты хотела увидеть что-то живое, – говорит он, отвечая на непроизнесенный вопрос. – Я не касался их, и они живы.
Так вот зачем ткань и сверток…
– Они умрут, конечно, – продолжает Аид, и его глаза кажутся Персефоне почти усталыми, – но захочешь – я принесу ещё. Ты ведь сможешь подождать?
Он так сильно хочет понять её, сделать шаг навстречу, что почти готов изменить неизменное. Что ж: и ночь отступает, когда начинается день.
Она вернется на землю, конечно, – так решил правитель Олимпа, – но ожидание не должно быть для неё пыткой. Это неправда, что смерть жестока. Вовсе нет.
Персефона только кивает: слов у неё почему-то не находится, и голоса тоже.
Она поднимается с камня, осторожно держит цветы – словно они хрустальные и в любой момент разлетятся мелкими осколками.
Конечно, сможет. Теперь – да.
А потом она протягивает цветы Аиду.
Повелитель Эреба чуть отстраняет их, касаясь лишь ткани.
– Они обратятся в прах, Персефона, – говорит он негромко. – На свету им лучше.
Как он мрак и смерть, так она – свет и жизнь, – недаром же она дочь богини земли, и недаром земля так страдает сейчас.
Персефона не настаивает, но и рук не отводит, и цветы остаются между ними – яркое живое пятно в этом сумрачном мире.
Совсем рядом клубится туманом Лета.
– Лучше умереть раз, чем всегда быть мертвым, – говорит вдруг девушка. – Разве смерть не всего лишь сон?
Если так, то я хочу спать в твоих объятиях.
Аид смотрит на неё – внимательно и долго, и глаза его светлеют – цвета золы и пепла уже, не кромешной тьмы, – и вдруг улыбается – кратко, одним уголком рта, но сердце Персефоны отчего-то замирает.
– Верно, дочь Деметры. И за каждым сном всегда следует пробуждение – нужно лишь дождаться утра.
– А с приходом ночи – заснуть снова, – неожиданно вырывается у Персефоны.
А глаза у него вовсе не холодные и не мертвые, думает она. Вовсе нет. Иногда и под пеплом ещё тлеют угли – незаметные, но не значит несуществующие.
Ведь и смерть никогда не конец, не так ли?..
***
Где-то за пределами Эреба плач Деметры всё тише, и суровый Борей уступает мягкому Ноту, несущему измученной ожиданием земле весть о скором возрождении.
На полях Элевсина снова цветут нарциссы.
_______________________________________________________
Нарцисс был цветком Персефоны и Деметры и активно использовался в праздничных церемониях, посвященных им и Аиду. Был символом смены времен года, олицетворяя известную эллинскую теорию о том, что смерть есть сон (слова “нарцисс” и “наркоз”, кстати, имеют один корень). Им же украшали умерших. Нарцисс также был цветком и богини любви Афродиты.
Существует несколько мнений относительно того, откуда именно была похищена Персефона. Автор взял за основу Диодора и Овидия, говоривших о том, что было это близ города Энна на Сицилии.
Элевсин – город к западу от Афин, центр культа Деметры и Персефоны. Именно там, по одной из версий мифа, Деметра встречалась с возвращавшейся из подземного царства дочерью.
