Глава 1“И это лучшее на свете колдовство:
Ликует солнце на лезвии гребня;
И это все, и больше нету ничего -
Есть только небо, вечное небо”.
Мельница
“In my heart I know I can let go
In the end I will find some peace inside
New wings are growing tonight”.
Within Temptation
Это место всегда было её домом — всегда, сколько она себя помнила, — домом и единственным пристанищем, уже многие сотни лет. Сотни, если не тысячи — память её, чуть подернутая уже дымкой забвения, ведала слишком многое. И хотя время ни на миг не прекращало свой бег, те места, что она знала так хорошо, менялись мало: всё так же северные ветра точили неприступные скалы, волновался вересковый ковёр у подножия гор и раз в год выпадал снег — и уже не сходил до весны. Свернувшись у входа в пещеру, она смотрела, как кружатся на ветру снежинки, как темнеет горизонт с приближением бури, вслушивалась в далёкое гудение холодного моря. Она могла лежать так часами, и тогда её легко можно было принять за камень — огромный, обросший мхом и лишайником валун — и за пару шагов лишь обнаружить ошибку. Что и говорить, сколь бы ни был чудесен их мир, но и в нём не могло быть камней, открывавших навстречу вам янтарные глаза — живых крылатых камней, выдыхавших огонь. Впрочем, иногда она сама сомневалась, что живее камня.
Она не помнила, сколько ей лет — время проходило мимо неё,— но не сомневалась, что много. И ночами, в глухой тьме зачарованной пещеры ей виделось, как меняется лик земли, как ходят в небесах по кругу созвездия, как созидаются и в один миг рассыпаются прахом целые царства, как рождаются и умирают десятки смертных — хрупких бабочек-однодневок под жерновами времени. Она видела огни пожарищ, пустеющие города, кровь и пепел, разносимый ветром, слышала звон оружия и грозные крики...
Она помнила многое — почти всё, — но не то, как появилась здесь. Кто приковал её к этому месту, и какой в том был смысл, навсегда осталось для неё тайной. Магия, вплетённая, казалось, в саму её плоть — в каждую кость и жилу, в каждую каплю крови, удерживала её в этих горах, окружая их незримой границей. Незримой, но от того не менее реальной, — это только глупые смертные говорят, что невидимого глазу не существует. За годы и годы она выучила, что магический круг проходит не далее чем в семнадцати больших шагах от подножья горы и входа в пещеру, и любая попытка сделать ещё один бесполезна: законы магии — и только магии ли? — не терпят нарушений.
Она не понимала, что было важного в той проклятой пещере, но оно, несомненно, было, раз она должна была её сторожить. Да и смертные — те, кого, она знала, зовут людьми, — не менялись: годы и годы они искали то, что хранилось в пещере, — все на одно лицо для неё, отличимые лишь по цвету чешуи да странным знакам, что носили с собой, — а найдя, навек оставались в зачарованном кругу — прахом и пеплом, и землёй, из которой и были сотворены. А искры, освещавшие этот прах, уходили — высоко-высоко, прямо к звёздам. Куда именно — она не могла увидеть, но была уверена, что они уходят ещё дальше — туда, куда и соколиный взор не достанет.
Много раз она бродила по пещере, и под могучими лапами её тонко позванивало, а в неверном свете пламени, бывшем её дыханием, тускло золотились какие-то округлые плоские камни, вспыхивали искры — прозрачные и яркие, словно капли крови, синь неба или зелень первой весенней травы. Она вновь и вновь разочарованно вздыхала, и всё кругом вновь погружалось во мрак: они даже не были живыми, не слышали её и не говорили с нею — не то, что настоящие камни или небо, или совсем уж живые деревья. Уходить из этого мира не казалось ей страшным — но не ради такой же безделицы? Эти люди были странными существами. На её взгляд, жертвовать жизнью можно было ради одной лишь жизни. Но она, конечно, рассуждала на свой, драконий лад. Она никогда не понимала людей.
Не понимала, но никогда не ненавидела, хотя при виде её они всегда кричали — несомненно, от ужаса, — начинали размахивать остро отточенными железками и пытались отсечь ей лапу или уколоть — так, чтоб добраться до сердца. И всё заканчивалось, как всегда — пеплом на земле, искрой, улетающей в небo, или — редко — болью, когда железо всё-таки достигало цели. Но и боль проходила: плоть дракона, питавшаяся магией, щедро разлитой кругом, была не столь уязвима и смертна. А в сердце — или в том, что она ощущала похожим на те летучие искры, — не рождалось ненависти, но лишь раздражение, тяжелое, словно камни, и непонимание, глухое и мутное. Порожденное хотя бы тем, что одно из этих странных крикливых и жестоких существ должно было снять заклятье, удерживавшее её у проклятого клада.
Это было странно, да и верилось в это с трудом, но голос, и в самые тёмные ночи порою звучавший в её голове, утверждал, что это так. Что так случится — и случится так, когда придёт тот, кто захочет дать, а не забрать. И даст сам — то, чего не хватает ей.
Загадка из загадок.
У неё было всё: синь неба над головой, курлыканье журавлей в весеннем небе, бездонные ночные небосводы, усеянные мириадами звёзд, запах молодой травы, убаюкивающее гудение моря, прохлада и чистота раннего снега, ветер, гнавший тучи над вершинами гор... Всё привычное и знакомое — даже магия, приковывавшая её к этим местам. Было ли что-то большее? Могло ли быть?..
Ей хватало всего. И она была довольна — всем. И всё же ждала.
Но тщетно.
***
Годы оставили след и на её бессмертном теле: вызеленили некогда яркую чешую, притушили острый блеск глаз, затупили когти, и даже само её дыхание сделалось будто прохладней, по-прежнему оставаясь смертоносным. А она всё ждала — сама не зная чего, думая, что предначертанное не может не сбыться. Кажется, смертные — люди — называют это верой.
А они, между тем, не менялись, хотя многое менялось вокруг. Они все были одинаковы — на её взгляд. Одинаково глупы, одинаково жестоки и одинаково глухи — к её голосу. Впрочем, и не только к её: вряд ли они вообще слышали, как с ними говорят — иначе не рубили бы деревья, стонущие под железом, не жгли бы траву, корчащуюся под огнём, не мечтали бы о проклятом золоте (она лишь недавно узнала, как это называется) — и уж точно не убивали бы друг друга.
Глухие слепцы.
Она лишь фыркала и, тяжело шагая, уходила в темноту пещеры, когда ветер уже развеивал то, что осталось от очередного безумца. Всё было как всегда, и ничто не менялось. И она перестала ждать.
***
Этот не был таким, как все, хотя бы потому, что не тыкал в неё мечом и не пытался выкурить из пещеры. Однако она всё равно дохнула — для острастки, и вновь опустила голову на лапы, внимательно следя тускло-янтарными глазами за странным человеком. Он не нарушал границ, а она никогда не любила убивать — она и не понимала убийства ради забавы. Он сел неподалёку и смотрел на неё — и когда день подошел к концу, она ушла в пещеру, размышляя над тем, как это странно. Странно и необычно. Непонятно. Будь она человеком, она бы, верно, разводила руками.
А он стал приходить каждый день, разглядывал её — сначала издали, опасаясь её дыхания, а затем стал подходить всё ближе и ближе. А однажды, сидя неподалёку, сделал совсем уж невозможное: заговорил с нею.
Она была изумлена: никто из них никогда и не пытался говорить с нею. Что люди знают о драконах? Что они вообще знают о мире? Придумывают себе сказки, не замечая настоящих чудес. Не верят правде, но доверяются лжи.
Но этот человек разговаривал с ней — он рассказывал, что в далёкой стране, откуда пришёл он, всегда светит солнце, и зимы не бывает, а животные там привыкли жить даже в самых жарких пустынях; что деревья там сухие и редкие — и не густые и раскидистые, как здесь, а похожи на свечки, и даже сама земля там хранит в себе память творения. Он говорил о лесах и долинах, родниках и реках — обо всём, что повидал на своём долгом пути, и о том, что, по его словам, делало его счастливым. Он говорил о свободе и вечности, и ни разу — о золоте.
Да, этот не был таким, как все.
Она слушала и старалась не дышать: человек был слишком близко, а дыхание её по-прежнему несло смерть. А она не желала смерти тому, кто не хотел её для неё самой.
***
Дни шли за днями, а она всё не понимала, почему он приходит. Верно, он не нужен своим, сказала она себе, — почему ещё станет человек приходить к дракону?
И — ей показалось, или он чуть заметно вздрогнул?..
***
В тот день он рассказывал ей о море — бескрайнем, волнующем, — и то светлом и радостном, то бурном и жестоком, а она привычно уже слушала. Он сидел совсем рядом, а она почти не позволяла себе дышать. В конце концов, за все эти годы ей ни разу не приходилось слушать человека.
Он открывал перед ней мир, полный красоты и жизни, и того тонкого, едва уловимого, но могучего Духа, что она и сама порой ощущала во всём. Он рассказывал о нежности бриза, о бескрайних морских просторах, о кораллах, таящихся в глубине, о жемчугах, рождающихся далеко на дне океана, об удивительных существах, живущих в морских пучинах: добрых дельфинах, опасных акулах, страшных спрутах и чудесных рыбах, что летят над водой, сопровождая корабль...
Он говорил и дальше, а она всё думала: что значит — летают?.. И сама не заметила, как повторила мысль вслух.
И он услышал.
Услышал — и не изумился даже, не испугался — видно, и вправду давно уже мог её слышать.
– Чудо — полететь без крыльев. Тот, у кого есть крылья, всегда летает. Разве ты не знаешь?
Она никогда не говорила с человеком, но сейчас это почему-то казалось очень простым и естественным — словно так было всегда. Словно так должно было быть. Словно ей всегда отвечали.
— Нет.
Он смотрел удивлённо, и она поняла, что глядит он на крылья, горбом сложенные на её спине.
— Я не летаю.
Он молчал, а она тяжело развернулась и ушла в пещеру, и, лёжа там, в кромешной тьме, пыталась понять. Старалась забыть. Но крошечная искра, ещё горевшая в её сердце, жаждала понимания как ничего и никогда раньше — и забыть не получалось.
Она не выходила из пещеры три дня.
Когда же на рассвете четвёртого она вышла, человек уже был там — как всегда, впрочем. И она сказала: “Иди за мной” — и шагнула обратно во мрак, думая, что он не пойдёт — да и кто бы пошел? — но вновь ошиблась.
Когда же под лапами знакомо зазвенело, она выдохнула — вверх, в высокий потолок, чтобы не задеть человека — люди такие хрупкие; им бывает достаточно и малой искры, — и дышала так, пока тьма совершенно не расступилась, а под ногами смертного не засверкало проклятое золото, не запунцовели рубины, не заискрились алмазы...
— Возьми, что хочешь, — медленно произнесла она, ощущая, как волнуется вокруг них море магии. — Многие из вас хотели взять это, но ни один не был достоин.
Свет ещё не потух вверху, в сводах, когда она пошла вон, чувствуя, что нарушает все правила.
А когда вышла, увидела, что он шёл следом, и в руках его не было ни одной золотой монетки, ни единого камня и ни одной драгоценности.
Она наклонилась к нему — так ей захотелось вдруг увидеть его лицо, — и немигающий янтарь драконьих глаз встретился со спокойной синевой взора смертного.
— Почему ты не взял клад? — спросила она. — Это то, что нужно всем вам, чтобы быть счастливыми, разве нет?
— Нет, — отозвался он спокойно. — Для счастья нужно намного меньше — и неизмеримо больше.
Она не понимала. Не могла понять.
— Я должен идти, — сказал потом человек, и она не была против, когда его ладонь коснулась загрубевшей чешуи, и постаралась не дышать, чтобы не обжечь его руку. — Я ещё столько всего не видел. И со столькими не говорил.
Она вспомнила его слова о свободе и вечности — и вечность была ей понятна...
Одна лишь вечность.
— У тебя есть крылья, — сказал он напоследок. — Значит, ты полетишь. Я уверен. Это же такое счастье — иметь крылья.
***
Он уходил, а она всё глядела ему вслед.
Когда же человек совершенно скрылся из виду, она стала подниматься на гору — ей казалось, что оттуда она ещё сможет увидеть его. Это было бессмысленно, но она сказала себе, что просто хочет взглянуть, куда он пошёл.
А когда оказалась на самой вершине, поняла, что не чувствует ничего — никакой магии — только ветер, омывающий её тело.
Она ещё не понимала, но не думала об этом.
“Тот, у кого есть крылья, всегда летает. Разве ты не знаешь?..”
Я хочу узнать.
Царапнули камень когтистые лапы, посыпалось со склона каменное крошево — и хватило и шага, чтобы бесполезный груз за спиной исчез, и раскрылись огромные крылья — раскрылись и наполнились ветром, унося дракона в восходящих потоках всё выше и выше — в туман, в облака, в солнце...
Свет, горящий в ожившем янтаре, ветер, свистящий вокруг — она неслась наравне с птицами, и наравне с ним видела всю прекрасную землю, открывшуюся вдруг перед нею.
А гора, хранившая бесполезное золото, уже превратилась лишь в метку на горизонте и вскоре исчезла совсем.
Она была свободна.
Она всё-таки получила то, чего была лишена, — свой личный клад, своё счастье.
Всё сбылось в этой жизни.
