Глава 1- Дядя Фернан!
Голосок Каталины звучал так радостно, так возбужденно, что я невольно улыбнулся. Племяннице сегодня исполнялось восемнадцать лет, и ее переполняла та бьющая через край юность, о которой мне оставалось только вспоминать. На день рождения я хотел сделать ей по-настоящему красивый подарок, но, опасаясь ошибиться, решил не рисковать и отказаться от сюрприза. Я привел Каталину в ювелирную лавку, предложив ей самой выбрать украшение по вкусу.
И вот она уже битый час терзала несчастного торговца, не в силах сделать окончательный выбор. Это была своего рода пытка – но пытка сладостная, ибо процесс перебирания драгоценностей, по-видимому, доставлял племяннице удовольствия не меньше, чем предстоящая покупка. То и дело Каталина поворачивалась ко мне, демонстрируя одну из безделушек, и, как сейчас, вопрошала:
- Дядя Фернан! А как вам это?
Я невольно улыбался и неизменно отвечал одно и то же:
- Тебе все к лицу. Выбирай, что понравится.
И она снова погружалась в свое завораживающее занятие. Тонкие пальчики, матово-смуглые, перебирали кольца, броши, серьги, цепочки и прочие бесполезные, но столь милые женскому сердцу вещицы. А я стоял неподалеку от входной двери и издали любовался племянницей. Ее гордая южная красота расцвела, и сейчас, как никогда, напоминала о Мерседес. Каталина унаследовала от матери и густые черные волосы, и бархатные, как у газели, восхитительные глаза, и точеные скулы, и благородный профиль… Единственная разница состояла в том, что Мерседес даже в юности излучала поистине царственное величие. Ее надменный взор казался взором королевы, а поступи могла бы позавидовать императрица. Каталина могла бы претендовать разве что на титул принцессы: в ее взгляде было больше тепла, в улыбке – больше открытости.
Что ж, это вполне можно понять. Мерседес, как и большинство каталанцев, жила когда-то на грани нищеты, рано осиротела, и каждый ее день был борьбой. Каталине повезло больше: ее семья была полной и, несмотря на то, что Дантесы так и не разбогатели, милое дитя ни разу не ложилась спать голодной.
Я почувствовал, как мои кулаки сами собой сжимаются так, что коротко стриженые ногти впиваются в ладони. Жалование капитана было немаленьким, но дела работодателя Дантеса шли не слишком-то хорошо, и процент с прибыли выходил минимальным. На содержание собственного домика, жены и троих детей уходило чересчур много, чтобы откладывать деньги на что-либо еще. А если по каким-нибудь причинам корабль задерживался, то приходилось сильно экономить, ибо Мерседес была слишком горда, чтобы идти к Моррелю за деньгами, причитающимися ее мужу. Из той же гордости она никогда не обращалась ко мне… И отвергала мои попытки помочь ей.
Сам я выдвинулся в жизни. Когда вскоре после треклятой свадьбы Бонапарт ненадолго вернул себе власть, меня тут же призвали в армию. Дантеса бы тоже призвали – но он как раз на днях успел уйти в свое плаванье, поэтому счастливо избежал набора. Я же оказался на северной границе. Помнится, я тогда даже радовался этому призыву. Я надеялся, что меня убьют, и тогда, возможно, моя душа сможет смириться с выбором Мерседес. Уповая на это, я не оставил армию и после повторного падения Бонапарта. Я прослужил еще несколько лет, успел получить несколько повышений и даже умудрился отложить часть жалования.
Но смерть не желала приходить за мной, и однажды я уступил. Оставив службу, я вернулся в Марсель. Я нашел дом капитана Дантеса и, набравшись храбрости, отправился туда. В конце концов, говорил себе я, ведь Мерседес – моя кузина, мы родственники, и нет у нее никого из родни, кроме меня. Дантес просто не имеет права не впустить меня в свой дом.
Я зря накручивал себя: Дантеса не было в Марселе, его старик помер год назад, и в доме я обнаружил только Мерседес с ее маленьким сыном. Сперва мне показалось, что она сильно располнела по сравнению с прошлым, однако даже моего ума вскоре хватило, чтобы сообразить: Мерседес ждала еще одного ребенка!
Мы говорили тогда ни о чем. Точнее… Даже и не говорили толком. Я пытался рассказать ей что-нибудь, припомнить забавные случаи или описать, что видел – но получалось плохо, да и, взглянув на ее прекрасное лицо с усталыми глазами, я терял ход мысли. Мерседес тоже начинала что-то говорить – но все ее рассказы сводились к мужу, она смущалась и замолкала. Я попробовал завести беседу с ее сынишкой – но тот спрятался от меня за материнскую юбку.
Сейчас Луис уже взрослый. Он так похож на отца, что, когда я вижу его, меня невольно охватывает дрожь ярости: мне кажется, что Дантес навечно остался молодым. И он тоже стал моряком – кто бы сомневался! Плавает пока с отцом на «Фараоне», но все мечтает отправиться куда-нибудь самостоятельно.
Несмотря на не слишком теплый прием, я тоже обосновался в Марселе. Это ведь и мой дом, в конце концов. Наша деревушка у самого моря почти совершенно обнищала к тому времени, многие подались на заработки в город, а в поселении остались одни старики – и возвращаться туда не имело никакого смысла. Мне удалось удачно разместить скопленные за время службы средства, и постепенно мои дела пошли в гору. Своей семьи я так и не завел, потому мог позволить себе жить скромно до тех пор, пока не сумел хорошенько развернуться. Сейчас я сам уже стал арматором – как и обещал когда-то Мерседес, о чем каждый раз вспоминаю с болью. Я стал побогаче Морреля, и даже как-то предложил Дантесу перебраться ко мне на более высокое жалование. Этот гордец отказался, и, боюсь, Мерседес в этом его отказе приняла посильное участие.
Годы шли, и несколько раз – два или, может, даже три – я думал о том, что надо что-то делать со своей жизнью. Но вновь и вновь я приходил в дом Мерседес, и понимал, что моя жизнь – в ней. Ах, если бы этот проклятый Дантес сгинул в одном из своих походов! С какой радостью я ввел бы Мерседес в свой дом… и стал бы отцом ее детям, ибо в первую очередь эти дети все-таки ее.
Мерседес продолжала держаться несколько отчужденно, но не накладывала запрета на общение с ее малышами. Правда, старший, Луис, так меня и не принял – но малышка Каталина, та, которую Мерседес ждала, когда я приехал, каждый раз была рада меня видеть. Когда я смотрел на нее, у меня перехватывало дух: я знал свою кузину с детства и мог поклясться, что на меня вновь и вновь смотрели глаза маленькой Мерседес.
Потом у них родился еще один сын – и с ним мы тоже нашли общий язык. Я посмотрел через плечо в небольшое дверное окошко. Хосе носился по залитой солнцем улице в компании других мальчишек. Я не смог сдержать усмешки: мой младший племянник легко находил друзей, везде, где бы он ни оказался. Хосе тоже уродился похожим на Мерседес, но так как он был мальчиком, а Мерседес была дочерью брата моего отца, то с замиранием сердца видел я в его озорном лице свои собственные черты. Видел их, похоже, и Дантес, который, чем старше становился Хосе, тем хуже ко мне относился. И все же я не мог не радоваться, глядя на крепкого мальчугана с копной черных вьющихся волос и с темными, будто маслины, глазами. Так, говорил я себе, мог бы выглядеть
мой сын – если бы он у меня был…
Но у меня нет ни сына, ни дочери. И, видимо, никогда не будет – если только небо не смилостивится надо мною и не утопит этого чертова Дантеса в какой-нибудь луже. Нам с Мерседес уже за сорок, но, может, еще остается какой-нибудь, пусть небольшой шанс?
Я вздыхаю и снова поворачиваюсь в ту сторону, где племянница увлеченно перебирает украшения. Надо прекратить эти мысли немедленно – после них тянет выпить, а хорош же я буду, если напьюсь посреди дня с двумя детьми на руках.
Вообще я сегодня хотел собрать «всех, кто на берегу» в уютной таверне, чтобы отпраздновать восемнадцатилетие Каталины, но Мерседес твердо отклонила мое предложение. Она никогда и никуда со мною не выходила, несмотря на все мои клятвы, что все будет строго по-семейному. Ей как будто было безразлично, что я наступил и на свои чувства, и на свою гордость – я хотел быть рядом с ней в какой угодно роли… Но раз за разом на все мои предложения она отвечала лишь «нет».
Но зато она не отказала в просьбе, чтобы я забрал в этот день Каталину и Хосе. Это был праздник племянницы, но я планировал потом также обед и – сюрприз! – поход в приехавший из Парижа театр, поэтому было бы крайне несправедливо в такой день оставить восьмилетнего племянника дома одного.
- Вот это!
Радостный возглас Каталины снова вывел меня из задумчивости. Она поворачивалась ко мне то одним боком, то другим, демонстрируя серебряные сережки с красными камушками.
Мы провели хороший день.
Оплатив покупку, мы с трудом извлекли Хосе из компании уличных мальчишек и отправились обедать. Потом зашли ко мне, и Каталина подолгу кружилась возле каждого зеркала, которое попадалось ей на пути. Наконец она добралась до комнаты, официально считающейся гостевой, но в которой гостей отродясь не бывало. Там появлялась только Каталина, когда во время визитов ко мне ей требовалось переодеться, и потому я тайно, в душе, считал эту комнату ее. Племяннику я помог переодеться сам, в своей комнате. Хосе все теребил меня, спрашивая, не надену ли я в театр свой военный мундир. Мальчишке очень нравились мои рассказы про армейскую жизнь, сражения и полководцев, он готов был слушать все эти истории бесконечно. Мне удалось выкрутиться, сказав, что в театр мундиры не надевают. Врать племяннику было несколько неловко, но не мог же я ему сообщить, что отнюдь не уверен в своей способности застегнуть этот самый мундир. Брюха я себе, конечно, еще не отрастил, но сытая жизнь на одном месте начала давать печальные плоды: не так давно сюртук мне пришлось заказать несколько большего размера.
Сюрприз удался. Честно говоря, Хосе быстро перестал следить за сюжетом, да и сам я к концу сильно запутался во всех его переплетениях, но Каталина полностью погрузилась в действо, происходящее на сцене. Правда, и Хосе оживился под конец – когда главный герой сражался со своим противником на дуэли.
Возвращались мы уже ночью. Я бы с удовольствием оставил племянников у себя – до моего дома было рукой подать, да и все равно мы заехали туда переодеться. Но Мерседес всегда решительно протестовала против этого, и потому мой небольшой экипаж снова пустился в путь по опустевшим улочкам Марселя.
Когда мы добрались до дома Дантеса, Каталина уже клевала носом, а Хосе и вовсе спал сладким сном. Решив его не будить, я взял племянника на руки и отнес к дому.
В дверях нас встречала сама Мерседес, и взгляд ее не предвещал ничего хорошего. В доме было тихо и пусто: единственная приходящая служанка давным-давно ушла, а больше тут никого и не было. Каталина, будто не замечая недовольства матери, привстала на цыпочки, чмокнула меня в щеку и быстренько прошмыгнула в свою комнату. Мерседес чуть посторонилась, разрешая мне войти и уложить ребенка, однако продолжала не сводить с меня взгляда.
Я донес Хосе до его кроватки и осторожно сгрузил свою ценную ношу. Хотел снять с него башмаки, но Мерседес, тенью следовавшая за мною, потянула меня за рукав обратно. Бросив последний взгляд на племянника, я послушно вышел прочь.
- Зачем ты делаешь все это?
Голос Мерседес ударил мне в спину как кинжал. Я вздрогнул и обернулся, пытаясь понять, чем вызвал такую реакцию.
- Эти серьги… - Мерседес передернула плечами. – Ты хоть подумал, с чем ей их носить? Куда носить?
- К ней же, вроде, Моррель сватался? Младший который?
Когда я разговаривал с
ней, у меня пропадали остатки красноречия, и оттого в моем говоре отчетливее слышались каталанские нотки. Мерседес этого не любила.
- А этот театр? – мадам Дантес перескочила к следующей теме. – Зачем? У Катрин и так один ветер в голове – а тут еще все эти выдуманные истории. И, кстати, об историях: что ты постоянно рассказываешь Жозефу, отчего у него начинают гореть глаза, и руки тянутся к любой первой попавшейся палке?
Мерседес называла своих детей так же, как и ее муж – на французский лад. Моему слуху было приятнее их испанское звучание.
- Я просто хотел их развлечь…
Я мялся перед ней, как мальчишка, впервые оказавшийся перед любимой девушкой. Я выше Мерседес почти на целую голову, мне сорок три года, я солидный состоятельный человек – но я стою перед нею и мучительно комкаю в руках свою шляпу.
Мерседес молчит, и столько укоризны в ее молчании, что я поднимаю от пола свой взгляд и пытаюсь разглядеть хоть что-то в ее темных глазах. Они по-прежнему прекрасны, и ресницы, опушающие их, по-прежнему густы и черны… Но под ними залегли усталые тени, а в уголках наметились небольшие морщинки – свидетельницы того, что прожитые годы не были легкими.
Возможно, она хотела сказать мне еще что-то, ибо ее губы – возле которых уже наметились горькие складки – слегка приоткрылись, однако она проглотила приготовленную фразу, покачала головой, а после произнесла лишь:
- Иди домой, Фернан.
«Мой дом там, где ты» - так хотелось мне ей ответить, но вместо этого я кивнул и, неловко развернувшись, вышел из дома.
Покачиваясь в направляющимся к моему дому экипаже, я мучительно думал, что же в этой жизни я сделал не так. Почему мой дом холоден и пуст, почему меня там не ждет Мерседес и дети –
наши с нею дети. Я тоже устал за этот день, и мои глаза слипались, а мысли начинали путаться… Сквозь сонную дымку я видел сперва детское, а потом юношеское лицо, в тумане дремы мне послышался голос, зовущий меня отцом…
Перед тем, как окончательно заснуть, я подумал, что поступил бы так же, как Дантес: назвал бы сына в честь своего отца.
Я назвал бы его Альберто…
