Глава 1Вокруг пахло ладаном и цитрусовыми.
Снейп сощурил глаза, вглядываясь в привычную черноту класса, но увидел только широкую полоску неровного света от распахнутой двери. Он оперся руками о дверной косяк, заслоняя собой выход, и тихо, сквозь зубы, зашипел от боли, когда задел свежую, едва затянувшуюся ранку от ожога на правой ладони.
Класс был пустым и темным. Но темнота пахла; пахла сладко, томно, тяжко, как кабинет прорицаний. Внизу, по полу, под партами, тянулась белая дымка зажженного благовония. Доски заляпанного, потертого паркета клочьями обтекали каменный пол; Снейп узнал в желтом освещенном квадрате досок дуэльную площадку. Пол был испещрен длинными царапинами, словно на нем танцевала очень большая и злобная кошка. Но не кошка была виновата в том, а Редукто, Сектумсемпра и острые ножки старых поломанных парт.
Он вспомнил, что много лет назад занимался в этом классе Защитой от Темных Искусств.
…их учил мужчина, высокий, упитанный, с раскатистым именем, что звучало, как мелкий перестук копыт по пыльным дорогам. Моррис.
Снейп едва слышно прошептал, шагая внутрь класса:
- Люмос!
«Ах, как неосторожно! - сказал бы профессор Моррис, глядя на своего подросшего ученика. - Как неразумно тыкать факелом в лицо человеку, который ищет тьму!».
Он говорил загадками, любил улыбаться - снисходительно, с острой смешинкой в глазах. Прыгал перед доской, словно галка или сорока, размахивал руками, и ежеминутно вытирал вспотевший лоб насквозь промокшим платком. Он был кем-то вроде Грозного Глаза Грюма: несговорчивый, осторожный. Параноик.
Однажды его нашли мертвым в собственной ванне. Моррис не оставил ни записки, ни письма, а на его столе лежал ворох непроверенных домашних работ. На последней из них было выведено уверенной рукой «Выше ожида…». И все.
Когда Снейп был на его похоронах, то, бросая цветы гвоздики на крышку багрового гроба, он подумал: «Как хорошо, что я все время ношу черное и не надо покупать фрак».
Резко хлопнуло что-то в дальнем углу, и неожиданно пополз по воздуху удушливый запах серы.
- Кто там? – спросил Снейп.
Он услышал собственный голос, как чужой, и удивился, что звучит так твердо и властно.
Не мог же он признаться самому себе, что заходить в комнаты, принадлежащие знакомым мертвецам, было немного страшно и очень противно. Будто вляпался во что-то подошвой сапога, а потом брезгливо вытираешь его о соседский коврик.
- Профессор?
Из темноты на него смотрели круглые, как две плошки, полные голубой плещущейся воды, глаза. Первокурсница Луна Лавгуд.
Имя, тающее карамелькой на языке.
- Ради всего святого… - в изумлении произнес Снейп.
В кругу заботливо сдвинутых парт солью на полу был насыпан алхимический Уроборос. Вместо глаз - две тары, полные тонких ароматных свечей. Рядом, под столом, среди пыли и паутины – свежая тарелка с разрезанными дольками апельсинов.
Раз, два.
- Будьте добры объяснить, что здесь происходит, - сказал Снейп, одним взмахом палочки зажигая факелы и туша свечи.
Лавгуд медлила.
Снейп вспомнил страницы книги. Очень старой книги, очень толстой, в коричневой потертой обложке, очень давно прочитанной, тщательно забытой. Там, на потускневших страницах, нелепые люди с выпученными глазами втроем держали в руках змею, кусающую собственный хвост. Северус смотрел на них, силясь прочитать мелкие буквы на латыни; должно быть, это был переведенный христианский псалом.
Он открывал форзац и долго-долго всматривался в чернильное имя автора. Бартоломью Принц, «От света – свет».
Практическое руководство по вызову демонов.
Лавгуд открыла рот, но, вместо того, чтобы ответить, вдруг запела:
- Сладки твои яркие губы,приди и сделай меня лучше, приди и сделай меня лучше!– она остановилась, внимательно поглядела на профессора – снизу вверх, но как на равного, и спросила: - Это случайно не Вагнер?
Конечно, это не Вагнер. Это Орф. Вязкие, тонущие в праздном, полузабытом детстве песни на латыни. Латыни его учила мать. По утрам, когда отец еще спал, она звала его в глухой подвал, там, при свете одной качающейся в вышине лампочки, он читал. Рядом всегда лениво ползла на граммофоне музыкальная пластинка. Мать лениво водила по винилу пальцем, и величественные песни прерывались скрипом её ногтей.
- Мисс Лавгуд? – Снейп чуть-чуть попятился назад, задевая ногой соленый рисунок Уробороса.
Луна Лавгуд улыбнулась. Она стояла внутри круга, упираясь в воздух руками так, будто перед ней была бетонная стена. Глаза у неё были подернуты белой дымкой.
Она облизнула губы.
* * *
- О чем вы думали? – потрясенно спросил Снейп. Совсем рядом, создавая ребяческое ощущение тепла и поддержки, стоял Дамблдор.
Луна Лавгуд не ответила. Она сидела на полу, вытирала соленые слезы руками, а потом слизывала их с влажной кожи. Её белые волосы светились в мутном свете, и резко очерченные скулы темно сверкали на её измученном, бледном лице.
- Иди спать, Северус, - сказал Дамблдор, - Я сам поговорю с мисс Лавгуд.
Этот разговор будет таким же, как разговор с Джеймсом Поттером на втором курсе. Длинные старческие пальцы, держащие в руках фарфоровую кружку, будут стоять перед глазами, и Луна не сможет поднять взгляд, чтобы увидеть его лицо. Голос будет плавным, мерным, убаюкивающим, и Северус, уходя, услышит только: «… они могли завладеть твоей душой», а Лавгуд печально ответит, что мать её думала по-другому.
Северус почти уверен, что последней фразой Дамблдора будет «будь осторожней». Потому что он знает, чье молодое лицо с золотыми, как мед, волосами, видит директор в зеркале Еиналеж.
И до тех пор, пока Гриндевальд будет смеяться, и письма из Нуменгарда будут приходить, директор, смотря на Лавгуд, будет вспоминать себя в круге из соли, посреди красных, как кровь, маков и пьянящих благовоний.
Кто знает, чьи демоны нашептывают им свои безумные сказки?
…и Северусу опять придется сделать вид, что ничего не произошло.
* * *
- Эй, Барти, - засмеялась Беллатриса, протягивая худые руки сквозь прутья решетки. Она пыталась дотянуться до другой стороны коридора, но только царапала ногтями каменный пол, и ногти её, почти черные, синюшные, чумные, скрипели по полу, как мел по доске.
Барти Крауч дрожал в углу камеры в лихорадке, завернувшись в легкое тряпочное одеяло.
- Эй, Барти, ты что, помираешь? – спросила лениво-капризно Беллатриса, кривя губы.
Барти Крауч открыл глаза.
Он не умирал, только чувствовал, как яростно гонит по венам горячую кровь чей-то девичий голос в его болезненном мире.
Еще, еще, молил Барти, еще, пой мне, пой мне.
Он глядел на стену камеры, где кровью, уже коричневой, грязной, мутной, разводами нацарапал кто-то:
«Ибо ангелам Своим заповедает о тебе -
охранять тебя на всех путях твоих.
На руках понесут тебя,
да не преткнешься о камень ногою твоею».
- Я жив, - ответил Барти Крауч и поднялся.
