Глава 1Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - и сразу же возвращайся.
[…] Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
© Иосиф Бродский.
Это не я появился в доме, а дом вырос вокруг меня. Сначала среди белой пустоши из земли по кирпичу выросли щербатые неухоженные стены; затем, добравшись до высоты моего пояса, сложились в оконные проемы готически заостренной формы. В минуту комната вокруг меня выросла до трех метров и, пару секунд задумчиво открывая пасть в голое небо, укрылась каменной крышей – такой увесистой, что я подумал, что сейчас окажусь погребенным под ее завалами.
Но крыша не двинулась с места. Вместо этого с тонким дребезжанием оконные проемы стали заполняться стеклами – сплошь разбитыми витражами с вьющимися от угла к углу трещинами и потеками. Комната вокруг меня выросла, но дверь в ней была только одна, ведущая не на улицу, а в другую часть дома.
Я оглянулся, чтобы запомнить место, в котором нахожусь, на случай, если дом снова исчезнет из моей видимости. Но ничего запоминающегося в комнате не было. Странный клубящийся свет, проходя сквозь витражи, окрашивался в разные оттенки, и оттого пустая комната становилась то малиновой, то желтой, то голубой.
Вдруг я вспомнил про Гарри. Про Дору отчего-то не вспомнил, но Гарри ввинтился в висок, как шуруп, держащий всю конструкцию собранной. И с этим шурупом я сразу почувствовал и все остальное: почувствовал, что в доме пахнет пылью и скатавшейся шерстью, почувствовал, как из разбитых окон размеренно и мерно идет по полу сквозняк, и что кроссовки мои почему-то мокрые до последней нитки. Я никогда не носил кроссовок.
Что-то вдруг изменилось, и я не сразу понял, что. Дверь, ведущая в другую часть дома, пропала, и в пустом проеме с крошащимися кусками кирпичей, просвечивающими сквозь облупившуюся штукатурку, я увидел юношу на трехногом табурете, вкручивающего лампочку в коридоре. Пока я шел к нему, почему-то не издавая при хождении ни единого звука, он выбросил в угол старую лампочку и вкрутил в патрон новую. Угол коридора отсвечивал битым стеклом – десятки, сотни, тысячи битых ламп.
Лампочка в патроне вспыхнула, и из полутьмы выплыло лицо парня – вальяжное, с чуть заостренным носом и яркими светлыми глазами.
- Сириус, - сказал я.
Он оглянулся, медленно спускаясь с табурета, остановился, рассматривая меня всего так, будто никогда прежде не видел, и ломанулся обнимать, не произнося почему-то ни слова, а только вздыхая – громко, удивленно, держась за солнечное сплетение.
На вид ему было лет шестнадцать.
- Ты не должен был умирать, - вот что он мне сказал, выпустив из объятий. – Никто не должен был умирать.
Я собирался спросить, что здесь происходит, но тут с ним что-то произошло: углубились складки вокруг губ, начали прорезаться морщины, подбородок тут же оброс щетиной. Он старел у меня на глазах, молниеносно меняя те возраста, которых я не видел в реальности: эпоху долгих азкабанских скитаний. На оголенных руках проступали синие татуировки, тут же смазываясь и тускнея, вокруг глаз обозначились широкие темные круги, сами глаза вдруг запали и потемнели – и я увидел Сириуса Блэка, едва сбежавшего из тюрьмы.
- Что… Бродяга, ты постарел.
Он поднес руку к лицу, проведя ладонью по жесткой черной щетине, и нахмурился, сводя брови.
- Это случается. Странно, что ты остался прежним.
- Значит, я умер, - утвердительно сказал я, медленно и со скрипом вспоминая: вот рядом падает Дора, схватившись, как Сириус, за солнечное сплетение, вот что-то ударяет меня по плечу, от зеленого света глазам становится больно, а потом вокруг вырастают стены, над головой укладывается крыша, и не остается ни Доры, ни зеленого света, ни ударов – только горящая лампочка и Сириус, меняющий возраста.
- Я тоже умер, - сказал Бродяга, пнув осколок лампочки в свой угол, и сказал: - Надо найти Сохатого, пока не перегорела.
Только сейчас я заметил, что под потолком не было никаких проводков и никаких креплений – источник света просто висел в воздухе, искрясь тусклым электрическим сиянием.
- Сохатого? – переспросил я. – Он тоже здесь?
- Здесь кто-то ходит, - неопределенно ответил Сириус, оборачиваясь кругом. – Он должен быть тут. Ты поможешь мне его найти?
Ярко вспыхнув, лампа под потолком вздрогнула и погасла, и в темноте раздалась короткая ругань Блэка.
- Ну вот. Не успели. Подсади-ка меня, в этой дракловой темноте совсем не нащупать табуретку.
Лампочка полыхнула еще раз. На свету я успел разглядеть последнее дуновение, с каким скрадываются морщины Блэка, последний отблеск исчезающей бороды. Через секунду рядом со мной снова оказался мальчишка шестнадцати лет и, откинув с лица длинную прядь волос, едва переломавшимся голосом произнес:
- Ну вот. Снова. У тебя не найдется чего-нибудь выпить? Я все время хочу пить.
Я оглянулся в поисках чего-нибудь, что хотя бы отдаленно напоминало сосуд с водой, но наткнулся взглядом только на еще один пустой проем позади Бродяги.
- Это моя комната, - объяснил Сириус, шагая к проему. – Я здесь появился. После Арки. Несколько сотен лампочек назад.
- А остальные? – спросил я наобум, титаническим усилием выскоблив из памяти несколько имен. – Эммелина, Муди? Фред?
- Я ничего о них не знаю, - Блэк покачал головой и снова повторил: - Нужно найти Сохатого.
«Выходит, все это время он вкручивал лампочки и искал Джеймса», - подумал я, проходя мимо груды битого стекла (хруст раздавался, а шум шагов отчего-то нет). Комната Блэка, в отличие от моей, была до краев забита каким-то мусором – по большей части разломившимися деревянными полками, упавшими навзничь, старыми колесами, истертыми журналами с девственно-чистыми страницами. Здесь был даже кубок по квиддичу, неизвестно откуда взявшийся, лежащий на боку среди хлама, будто обыкновенная проржавевшая металлическая чашка. С потолка свисала длинная железная цепь, ни к чему не привязанная, болтающаяся в воздухе, как патрон лампочки в коридоре.
- Это хорошо, что ты здесь, - сказал Сириус. – Вместе нам будет легче его искать.
Я промолчал, и он спохватился:
- Нет, конечно, это ужасно, что ты здесь. Ты не должен быть здесь. Но мы сможем поскорее его найти.
Я никак не мог взять в толк, почему он все твердит о Джеймсе. Мои мысли скорее занимал Гарри. Почему-то именно Гарри, а не жена и сын, оставшийся в живых. Я мог бы пойти искать Дору, но какой-то частью, неясной мне самому, знал, что ее здесь нет.
Здесь нет Доры, Муди, Фреда и Эммелины, но почему-то есть Сириус. Он упал в арку давным-давно (я не мог вспомнить, сколько лет или дней назад), и мне, наверное, логичнее было бы оказаться рядом с кем-то, с кем я делю время смерти. Я подумал, что происходящее может быть не смертью, а той секундой, что ей предшествует. Агоническим бредом умирающего. Но стена на ощупь казалась реальной, прощупываемой до последней щербинки, и вокруг по-прежнему навязчиво пахло пылью и шерстью. Может ли человек в бреду ощущать запахи?
Мы помолчали минуту, потом Блэк нетерпеливо воскликнул:
- Ну, ты идешь или как?
Я обернулся, успев бегло заметить, что он стал еще младше – лицо округлилось, исчез юношеский пух над верхней губой, укоротилась шапка волос. Сириусу было лет двенадцать.
- Скорее, - поторопил он меня звонким голосом ребенка, и я медленно спросил, пытаясь выкроить время для того, чтобы хоть что-то понять:
- Зачем?
Он споткнулся на полуслове и удивленно уставился на меня.
- Зачем нам искать Джеймса? – уточнил я. Сириус несколько секунд молчал, а потом взрослым голосом ответил:
- Это же Джеймс. Он сможет нам помочь.
И снова начал стареть.
***
Я пытался привыкнуть к времени, делящемуся на лампочки, а они действительно перегорали слишком часто. Коридор почти всегда оставался непроглядно-темным – свет из двух наших комнат в него не просачивался. Свет стоял ровной стеной, не доходящей до дверных проемов, и за проемами начиналось темное и сухое царство темноты.
Комнаты имели свойство исчезать и появляться, и иногда мы оказывались запертыми в коридоре на несколько лампочек. Исчезало все – свет, табуретка, комнаты, возраст Сириуса, - и только один узкий длинный коридор с двумя дверными проемами оставался на месте.
После какой-то сотой по счету лампочки в конце коридора появился третий пустой проем. Почему-то Сириус его не видел – недоуменно поднимал брови, слыша мои предложения вместе исследовать третью комнату, оглядывался, слепыми глазами шаря по темным стенам и полу, и все твердил о Джеймсе, одном только Джеймсе. В какой-то момент я попытался тряхнуть его за плечи и вразумить, но Блэк тут же отшатнулся, как ужаленный, и принялся разгребать осколки битого стекла в углу – найти еще одну лампочку, хотя бы одну лампочку.
И в третью комнату я пошел в одиночестве.
А стоило пересечь порог – проем за спиной вдруг затянуло кирпичной кладкой, и в комнате я остался один. До тех пор, пока сбоку что-то не зашевелилось. Раздался звон металла, и, обернувшись, я вдруг понял, что комната от пола до потолка забита столовым серебром. Вилки, десертные ложки, столовые ножи, чаши, тарелки, кубки – целое кладбище серебра, не успевшего потемнеть от времени.
За горой посуды, сваленной в одну кучу, ютился маленький человек, подтянув колени к груди и баюкая обрубок собственной руки.
Это был Хвост. И он меня не узнал.
Не узнал в самом буквальном смысле. Поначалу попросту не заметил. Все раскачивался на месте, бормоча что-то себе под нос, пока я вглядывался в серое, по-крысиному заостренное лицо.
- Питер?
Он вскинул голову. Грязные, давно немытые волосы откинулись назад, и на свет показались глаза, скрытые обширными бельмами. Питер Петтигрю был абсолютно слеп.
- Кто здесь?
- Питер, ты меня слышишь? Это я, Ремус.
- Р-ремус?
- Ремус Люпин, Питер.
Он испуганно вжался в стену, целой рукой нашаривая пол.
- Я в-в-вас не знаю… Кто вы?
- Питер, я Ремус Люпин. Рем. Лунатик. Это же я!
Не знаю, зачем я так часто повторял его имя. Да и свое тоже. Зачем нужны имена в месте, где они уже не играют роли? Наверное, мне просто хотелось как-то уравновесить пространство. В мире, который вырос вокруг меня, ничто не было упорядочено. Все вертелось по странной траектории, обрастало немыслимыми деталями. Устройство Вселенной не то шутило, не то открывало тайны, и я не знал, что мне со всем этим делать.
Единственное, что я мог, - ходить по комнатам и называть старых друзей по именам. У меня не было другого способа подчинить пространство сухой логике. Я и при жизни так делал. Имена, имена, комнаты. Пока Сириус гнался за призраком Джеймса, ведя себя подчас хуже ребенка, а Питер Петтигрю слепо несся за благами Темного Лорда, я всего лишь искал разумное объяснение тому, что здесь происходит.
…Мысль так меня удивила, что я на секунду позабыл о Хвосте.
- Уходите, - сказал он тихо, падая лицом в колени, прижатые к груди, и от его неловкого движения груда столового серебра звякнула совсем не мелодичным звоном. Хвост вздрогнул, еще больше отползая к стене, и заплакал, трясясь маленьким рыхлым телом.
Я хотел его утешить, но вдруг понял, что сказать мне нечего. С минуту нависал над рыдающим Хвостом, молчаливо маясь и хмуря брови, потом отошел к противоположной стене. Присел к месту, где несколько минут назад была дверь, и принялся ждать.
Все ждал, ждал и ждал. Знать бы еще, чего.
***
Не знаю, сколько прошло времени. За стеной, где Сириус без устали и отдыха искал Джеймса, время можно было измерить перегорающими лампочками. Здесь же мало что менялось: Хвост по-прежнему меня не узнавал, не отвечал на вопросы, а при малейшей попытке давления тут же заходился во всхлипывающих рыданиях, от которых у меня сразу начинала болеть голова.
Что меня удивляло – головная боль в этом мире ощущалась абсолютно иначе. Единственная вещь, в которой я когда-либо разбирался лучше всех других, - это борьба с болью. Головной болью. Болью от шрамов, оставленных на теле самим собой. Болью при трансформациях. Болью от потери друзей. Болью при встрече со страхами. Самой разнообразной болью. Я научился арсеналу нужных заклинаний, испробовал все виды обезболивающих, выпил цистерны зелий, объелся шоколадом на три жизни вперед. Но с этим странным ощущением от рыданий Питера я ничего не мог сделать. Болела не голова и не тело. Тела у меня и не было, если подумать, - была только его проекция.
Физически я не чувствовал ничего. Ни холода, ни жары, ни малейшего дискомфорта. Слабое подобие тактильных ощущений все еще сохранялось, но с каждым разом все больше мутнело, размывалось и таяло. Если сравнивать, то это больше всего похоже на медленное онемение всех конечностей. Я даже начал считать в уме секунды, чтобы определить скорость, с которой исчезает ощущение жизни. Добравшись до двенадцати тысяч, сбился и начал заново.
Примерно через двадцать раз по двенадцать тысяч я перестал чувствовать собственное лицо.
Я пытался рассчитать полнолуние. Привычка, оставшаяся с детских лет: вечно крутящиеся в голове формулы, цифры, лунные календари. Попытка привычно уравнять свою жизнь с полнолунием тоже провалилась: волка я тоже больше не чувствовал, как ни старался. Возможно, он умер точно так же, как я, но попал в другое место. Другую комнату, другой дом или, что вероятнее, в другой мир. И я остался один. Как и всегда хотел.
Всю сознательную жизнь – с того самого дня, когда Фенрир Грэйбек решил мною поживиться, - я считал, что, если бы не волк, все сложилось бы совершенно иначе. Считал, что представься мне возможность избавиться от него, я бы сразу стал другим. Мир обрел бы новые очертания, я избавился бы от страхов, перестал бы считать себя прокаженным, позволил себе человеческую жизнь, а не существование загнанного в угол оборотня. Я и с людьми вел бы себя иначе: искренне полюбил бы Дору, перестал отдаляться от близких, не замыкался бы на одном себе.
Но вот волк умер (или ушел, или исчез, или канул в лету, или и не существовал никогда) – и ничего не изменилось.
Я хотел бы поспать, чтобы увидеть во сне лицо Гарри, но ночей не было, глаза не слипались, и аморфное тело не просило ни сна, ни еды, ни питья.
Только Хвост плакал и плакал в своем углу, шепча что-то изуродованной руке и со страхом поглядывая на груду девственно-чистого серебра.
Время стояло на месте, как солнце в зените. Хотя солнца, конечно, тоже не существовало.
***
Но все-таки я дождался. За стеной, прислоненной к моей спине (или наоборот – я уже не разбирался), кто-то начал стучать. Стучал сначала медленно, потом настойчивее, громче, и вскоре стуки превратились в один сплошной грохот, закладывающий уши. Посыпалась каменная крошка, пошатнулись кирпичи. Стена рухнула, образовав зубастую дыру среди пыли и столового серебра, и оттуда, из темноты и камня, вышел Сириус.
Секунду постоял на месте и, рыча, бросился на Хвоста.
Хвост – растерявшийся, скулящий, трясущийся от страха, - бросился в сторону, напоровшись на груду посуды. Бездна чашек, кубков, тарелок и вилок покатилась по комнате в хаотичном броуновском движении, переворачиваясь и звеня, зависая в воздухе, перекручиваясь по орбите. Я почему-то вспомнил космос с его звездами, планетами и спутниками – серебро двигалось в воздухе так же. И пока я, как завороженный, смотрел за этим космическим представлением, Сириус прижал визжащего Хвоста в угол и молча бил – точно, жадно и без пощады, пока я не спохватился и не оттащил его за плечи.
- Он знает, где Джеймс! Он все знает! – закричал Сириус, пытаясь вырваться из хватки. – Давай выбьем из него всю подноготную, Лунатик! Это он во всем виноват!
- Друзья мои… - хрипло и жалостливо пробормотал слепой Хвост, припадая к полу. Обрубок руки дернулся в неестественном жесте.
- Мы тебе не друзья, - яростно обрубил Сириус, и я, держащий его за плечи, вдруг вспомнил.
Вспомнил, что уже видел это однажды. В Визжащей хижине, летом девяносто четвертого. Они даже выглядели тогда точно так же – заискивающий в ужасе Хвост (разве что с целой рукой и зрячий) и необузданный сумасшедший Сириус в тюремной робе, обросший бородой и похожий на дементора во плоти.
- Все это уже было, - сказал я вслух, но меня никто не услышал. – Все это с нами уже происходило, - повторил я громче. Сириус прекратил вырываться, обернулся и удивленно спросил:
- Луни, ты рехнулся?
- Мы все рехнулись. Все это уже происходило в реальной жизни. Что, если мы в аду, и повторение событий – какая-то изощренная пытка?
- О Мерлин, Лунатик, ты псих! – в сердцах воскликнул Сириус, выпущенный из хватки моих рук. Волосы укоротились, лицо помолодело, морщины разгладились, будто и не было. – Если бы это был ад, то мы с ним, - презрительный взгляд на Хвоста, - явно бы разошлись в кругах.
Хвост чихнул, поднимаясь на корточки и отползая к стене. Что-то серебрилось в ворохе тряпья, в которое он был одет. Хвост опустил глаза, пару мгновений удивленно рассматривал слепыми глазами это что-то (рукоятка, вдруг догадался я), дернул на себя и вытащил из груди серебряный столовый нож. Методично вытер кровь о тряпье, отложил нож в сторону и слабым голосом подобострастно спросил:
- Ремус, ты ведь дашь мне списать свой конспект по астрономии? Профессор точно снимет с нас баллы.
***
Сириус искал Джеймса, я искал правду, а Хвост никого не искал. Мысль о том, что мы в аду, вскоре показалась мне абсурдной, но одно я знал совершенно точно: происходящее повторяет то, что уже было, укладывает жизнь в череду сомнительных символов, перекручивает реальность до абсурда. Хвост никогда не выходил из своей комнаты. Я не возвращался в место, где впервые возник. Сириус носился то туда, то сюда, всякий раз разный, но говорящий одно и то же, вновь и вновь ищущий мертвого друга.
Мы не находили Джеймса, потому что его здесь нет и, возможно, никогда не было, и я спрашивал себя, почему. Если место, в которое мы попали, определялось бесконечными исканиями, то мне на ум приходил только один вариант – Джеймс уже все нашел. Возможно, Джеймсу и не нужно было ничего искать – последние годы его жизни были посвящены Лили, и он получил ее – что в земной жизни, что в загробной. Его не было, потому что не существовало необходимости в его присутствии. Джеймс ушел дальше. А мы остались – поскольку, что с Джеймсом, что без него, так и не нашли черты, за которой можно было найти покой.
Как-то раз, когда вкрученная Бродягой лампочка, светила особенно долго, Сириус спросил меня:
- Ты ее любил?
Я не знал, любил я Дору или нет. Не знал, когда был оборотнем, и не узнал, когда перестал им быть. Я мало что смыслил в любви, которая не касается друзей и родителей, а Дора… Дора была одним сплошным воплощенным сомнением. Моим собственным. Абсолютно неразрешимым.
- Если бы я любил ее, я был бы сейчас с ней, - сказал я так честно, как только мог. Бродяга свел брови к переносице, пнул осколок стекла и непривычно мудро добавил:
- Возможно, ты просто этого не хотел. Может, мы застряли в этой гребаной дыре, потому что делали то, чего не хотели. Ну, по-настоящему, понимаешь? Творили одну сплошную херню, а то, что должны были, не сделали.
- Что должны были?
- Не знаю. Что-нибудь, - он поднял глаза к потолку. Под дрожащим светом лицо его стало скукоживаться, вокруг глаз появились борозды морщин, и грива быстро начала седеть. – Сделать что-нибудь для себя. Или для друг друга. Должно же быть какое-то объяснение, почему мы здесь вместе.
Позади раздались шаги. Мы по инерции оглянулись – слишком давно не слышали настоящих шагов. Что я, что Сириус при ходьбе не издавали не единого звука.
У дыры в стене стоял Хвост – серебряная рука вместо обрубка, землистое потерянное лицо. Лампочка дрожала, раскачиваясь в воздухе, и отбрасывала на уродливое, по-крысиному заостренное лицо неровные тени. И никаких бельм.
- Я… я… - он задохнулся, бормоча низким хрипящим голосом. – Я хотел быть таким, как вы… я не думал о… я думал о том, чтобы стать похожим… умнее, выше… хитрее. Простите меня. У меня никогда никого не было, кроме…
Договорить он не успел – серебряная рука вскинулась, вцепилась в беззащитное серое горло, сдавливая. Тараща глаза и открывая рот, как рыба, выброшенная на берег, Питер Петтигрю попытался воспротивиться собственной руке, но у него ничего не вышло, а мы так и стояли на месте, не делая ни шагу вперед.
Он взбрыкнул всем телом, замер, рука разжалась, глаза остались распахнутыми. Упал на пол, посиневший лицом, полежал так секунду, а потом медленно и неспешно исчез, растворившись в воздухе.
- Ну вот, - сказал Сириус тихо. – Он сделал то, что должен был.
И лампочка погасла.
***
Я трижды видел, как он умирал.
Первый раз он умер, когда весь ноябрь восемьдесят первого газеты печатали его кричащее одичалое лицо на первых полосах. Я смотрел на это лицо, удивлялся тому, как оно не похоже на лик друга, которого я знал, и мысленно уже хоронил его – того, прежнего Сириуса, который не сидел в Азкабане и не убивал Питера.
На самом деле, конечно, все было не так – Блэк остался тем же, это я не оправдал ожиданий, собственных в первую очередь. Мне следовало бы удивиться не его лицу, а своему. Если бы я подошел к зеркалу и внимательнее присмотрелся, столкнулся бы с еще одним предателем, легко верящим в виновность своих друзей.
Второй раз я увидел его смерть в Отделе Тайн. Смерть быструю, шальную, немного нелепую – все, как он любил.
Третий раз он умер там, в доме. Раньше, намного раньше, чем я. Он умер в момент, когда перестал стареть и молодеть. Сидел на груде стекла, хрипло смеялся, отбрасывая волосы с лица, и вдруг спросил меня о Гарри. Раньше он вспоминал только Джеймса, а если я вдруг и заговаривал о Гарри, Сириус быстро сводил тему в сторону его отца. Я ловил себя на мысли, что вся жизнь Бродяги выстроилась вокруг Сохатого. Так брошенная собака раз за разом выходит за калитку встречать своего давно почившего хозяина – день за днем, год за годом, забывая, как он пах и выглядел, зная, что он не вернется, но все равно возвращаясь в исходную точку. Из инстинкта, наверное. И потому, что не умеет жить иначе.
С Гарри случилось то же самое: вне Джеймса он для Сириуса не существовал. Гарри, о котором я вспоминал каждый день (я не видел, как растет мой собственный сын, а потому цеплялся за чужого), был для Бродяги той самой дорогой за калиткой, к которой подходит собака. Принюхивается, садится, скучает и судорожно бьет хвостом, завидев на дороге малейшую тень, напоминающую мертвого хозяина.
Но в тот момент Сириус спросил меня о Гарри, именно о Гарри, и, поглощенный мыслями, я едва расслышал вопрос.
- …а я уверен, что он победил. Только Гарри и мог победить. Никому другому это не было под силу. И Джеймсу – не было. Мне иногда кажется, что у них совсем ничего общего нет. Что ты думаешь, Луни?
Я поднял глаза. Сириус передо мной сидел посвежевший и коротко стриженный, ни больше ни меньше – тридцать пять лет. Усмехнулся – не по-собачьи, а так, коротко и обычно, привстал, посмотрел наверх…
- Да к чертовой матери эти лампочки, - сказал он, вставая на трехногий табурет, дернул патрон, обжегшись о нагревшуюся лампу, и вскрикнул: - Ай, черт! Жжет, твою мать!..
Табурет покачнулся, завалился на бок и стал медленно планировать на свалку старых ламп. Через мгновение со звоном стекла упал, рассыпавшись на четыре деревяшки, но Сириуса на табурете уже не было. Я протер глаза (лица не почувствовал, как обычно), но Блэк и не думал возвращаться.
Ну а что, от души ругнуться перед смертью – это очень даже в его стиле.
***
Я не вкручивал лампочки, я не боялся серебра. Меня не преследовали полнолуния, не убивали собственные руки. Я не падал с табуреток. Не старел и не молодел. Со мной ничего не происходило – только руку однажды кто-то положил на плечо.
- Что мне нужно сделать? – спросил я.
- Захотеть быть с людьми, - сказал Джеймс очень просто (он всегда любил упрощать).
- Но я хотел… я всегда хотел…
Я не видел, как он улыбнулся, но какой-то частью почувствовал. Может, просто звериной – или той, которую я всегда принимал за нее.
Я дошел до собственной комнаты. Все те же готические окна, та же пустота, те же разбитые витражи, разноцветный дым, клубящийся в просветах. За окнами ничего не было.
Я присел у двери, подняв голову вверх, уставился в тяжелый каменный потолок и принялся ждать, когда он сдвинется с места.
Когда захочу.
fin. 
