Глава 3Часть вторая.
Обретение.
СЕВЕРУС.
«Я смотрел на нее. Она стояла передо мной, красивая, молодая, полная ожидания, мотылек, по счастливой случайности залетевший ко мне в мою старую, убогую комнату, в мою пустую, бессмысленную жизнь…»
Эрих Мария Ремарк. «Три товарища».
Как это, когда смотришь чужие сны?
Как. Печально. Мучительно. Сны никогда не расскажут о чем-то, что по-настоящему интересует. Ни один предмет не есть то, что он есть в чьем-то сне. Все слишком зыбко, превращения слишком быстры, присмотревшись к любому лицу, потеряешь его.
Это очень больно, смотреть чужие сны.
Но смотреть свои гораздо больнее. Во сне возникает прошлое и таращит мертвые глаза.
Я называл это просто прогулкой – когда по ночам бродил по спящим кварталам Лондона и ловил ускользающие сны незнакомых мне людей.
Просто прогулка. Словесный самообман, таких я позволял себе немного. Это легко - задайте себе самый честный вопрос и ответьте на него самым честным образом. И вы поймете, насколько бессовестно можете лгать самому себе.
Днем я иногда даже сам себе напоминал нормального человека.
До тех пор, пока не закрывал глаза и не забывался. А потом ночь, и голоса, и безумие, и смерть на неслышных шагах.
Если бы вас когда-либо интересовала статистика самоубийств (достаточно увлекательный материал для умеющих читать между строк), вы бы знали абсолютную истину: во время войны кривая самоубийств замирает почти у нуля. Это понятно и объяснимо - в такой период выживание требует куда больших усилий, а это делает жизнь более ценной, ибо человеку свойственно дорожить лишь тем, что дается с трудом.
Людям очень хочется жить. Когда озверевший мир на тебя охотится, нет желания играть в поддавки. Жизненный инстинкт обостряется тогда, когда жизни угрожает опасность. И наоборот.
После несвойственной мне словесной прелюдии, я позволю тебе еще одну метафору. Думаю вам понятно, почему у меня складывалось стойкое ощущение, будто я читаю книгу в пятьсот страниц, а главная развязка произошла уже на четыреста восьмой.
Зачем мне оставшиеся девяноста две страницы, если финал наступил?
Гермиона появилась в моей жизни в один из не самых приятных ее моментов. Было неожиданно (или скорее наоборот – вполне ожидаемо) обнаружить, что нервы все-таки истрепались, циничные шутки уже не спасают, тихим джазом не залечить старые раны, а агрессии во мне все больше. Утро встретило меня беспощадным слепящим солнцем, безумной головной болью и приглашением на конференцию зельеделов. Я сварил себе кофе и, проходя в гостиную, остановился перед зеркалом. Из зеркала на меня смотрела бодрствующая восковая фигура с остекленевшими глазами.
Кровоподтек радостно расплывался на груди.
В тот день, находясь в состоянии оцепенения, я решил что все же приду на конференцию. Есть что-то приятное в том, чтобы прийти туда, где тебя не ждут, поворачивать направо, когда все ожидают, что ты повернешь налево.
Доклады на конференции были еще бездарнее, чем я ожидал – это раз.
Полчаса мне понадобилось, чтобы привыкнуть к тому, что стул прилипает к брюкам – это два.
Гермиона Грейнджер и ее участливые вопросы меня раздражали – это три.
Гермиона Грейнджер уже пару лет была Уизли – это четыре.
Я не помню, какие слова в тот вечер я подбирал, чтобы пригласить Гермиону на ужин (что еще может быть более мне несвойственным, но, видимо, день был таков), но помню, что она ответила мне:
-Увы, мистер Снейп. Я сегодня сижу дома с ребенком. Может быть в следующий раз.
Меня всегда очаровывало слово «увы». Такое холодное сожаление.
Возможно, именно из-за этого слова несколько позже я повторил свое приглашение.
А еще одну встречу спустя, она пригласила меня к себе домой. Если вы ничего не имеете против, прибавила Гермиона.
Никогда еще в своей жизни, получив приглашение женщины прийти к ней домой, я не был так далек от понимания истинных мотивов такого приглашения.
Я никогда не пытался поставить себя на место Рона Уизли (я не поклонник подобных нелепых чувствительных экспериментов), но я его понимаю. Это понимание мне дали не два года жизни с Гермионой, увольте, вся информация лежала на поверхности. Быть мужем Гермионы (в этом вопросе я явно не могу опираться на свой опыт, мы не были женаты) поистине сложно. Она обладает слишком большим количеством качеств, которые можно указывать только в превосходной степени, это подавляет. Поистине невыносимо – быть «Гермиона Грейнджер +1». Уизли всегда оставался в тени своего друга и своей жены, мне даже несколько жаль его. Этот брак был обречен с самого начала. Я отчетливо осознал это, когда Гермиона объяснила невозможность нашей встречи тем, что ей нужно было посетить адвоката, в связи с предстоящим разводом. Неожиданностью это не было, поэтому никакого чувства облегчения я не испытал. Только некоторое удовлетворение – так бывает, когда происходят события, которые ты давно предвидел.
В тот вечер я обошел свою квартиру и понял, что в ней не хватит места для троих, и надо будет подыскивать новую.
Она была нужна мне, и это было высшее проявление эгоизма, которое я себе когда-либо позволял. Человек обязан лучше понимать, что он такое. И если ему нравится до седых волос грызть кости в темной пещере, у него нет права заманивать туда юную девушку.
- За мой развод, - Гермиона криво улыбнулась и подняла бокал вина.
В тот вечер она была нервно-очаровательна. Звенели серебряные браслеты на ее запястьях, и гриффиндорский цвет платья слепил глаза.
Красный цвет коварен. Его можно носить и мазать на лицо до умопомрачения, делаясь только серее. Я его люблю, хотя и не всегда.
Никому красный не идет так, как Гермионе.
Я покрутил бокал вина в руке.
-Это вино слишком хорошо для тостов. Не стоит примешивать чувства к такому вину. Вкус теряется.
Гермиона хрипло рассмеялась.
Ее глаза. В них словно молнии сверкают. Нежные красноватые молнии, рожденные из хаоса пылающих свечей.
В нашем разговоре в тот вечер было много пауз – смысл общения был явно не в обмене информацией.
Эту ночь Гермиона впервые провела у меня. Касаясь черствыми пальцами молнии на ее потрясающем красном платье, я испытывал отвлеченное изумление, смешанное с благоговением.
Когда я все же смог уснуть, мой сон был совершенен, как первая снежинка.
Кровоподтек шел по диагонали, начинаясь под шейными позвонками и заканчиваясь у самого основания грудной клетки, - черно-сине-розовая косая полоса, обрамленная «газонами» выцветшей желтизны. По обе стороны от синяка кожа на груди и животе почти до самого паха была в тонких красных прожилках от бесчисленных мелких кровоизлияний.
Тогда, более двадцати лет назад, Дамблдор сам осмотрел меня. Ничего не сломано, ничего не разбито, никаких опухолей.
Он ничего не спрашивал, да я бы и не ответил.
К чему эти дикие россказни о том, как после смерти Лили невидимая, но чудовищная сила пригвоздила меня к полу в жалкой комнате в Паучьем переулке.
С тех пор всегда, когда мне становится невероятно тошно от окружающего мира и, прежде всего, от себя, кровоподтек вновь появляется на моей груди.
Гермионе я никогда об этом не рассказывал, да и повода не было – за два года, что мы с ней были вместе, синяк ни разу не подал признаков жизни.
Всю свою жизнь я контактировал с детьми исключительно с позиции преподавателя, поэтому Хьюго вызывал у меня некоторую настороженность, если не опасение. До этого я был вынужден общаться с бесчисленным количеством детей, носящих фамилию Уизли, но Хьюго был сыном Гермионы, а это все меняло.
Через три месяца я впервые уложил его спать и прочел ему на ночь сказку. Гермиона с любопытством слушала из-за двери – не для контроля, а просто чтобы посмотреть, как у меня получится.
Моя методика общения с детьми, к которой я привык в Хогвартсе, никуда не годилась.
Когда я вышел из детской, Гермиона сказала, что в моей манере рассказывать слишком много честолюбия: в этом деле важна не гладкость речи, а сама процедура. Я могу и дальше тратить на это столько же энергии, но очень скоро сам увижу, что выдыхаюсь, лишь с трудом удовлетворяя незатейливые вопросы своего слушателя.
Я тогда ей возразил и, во всяком случае, через некоторое время добился того, что Хьюго не желал засыпать без моих импровизированных историй.
Мне нравилось, как Гермиона общается с сыном, у нее получалось воспитывать Хьюго, не прибегая к помощи замечаний и упреков, и мне приходилось признать, что я привязываюсь к мальчику.
Однажды Гермиона вошла в кухню и увидела, как я кормлю Хьюго. (Он очень плохо ел – капризничал и все время требовал пить, и если с ним и были проблемы, то чаще всего именно из-за еды.) Я придумал такую игру: нарезал два больших сендвича на кусочки разной величины и раскладывал их в виде змеи (не знаю, сказалась ли в этом моя слизеринскость), чередуя маленькие и большие куски. Маленькие для него, большие для меня. Но есть мы должны были, соблюдая строгую очередность. Я жаловался, что умираю с голода, а он задерживает меня своими несъеденными порциями, и Хьюго, сжалившись при виде моих страшных мук, клал в рот очередной кусочек. Так мы с ним продвигались от головы змеи до хвоста, образуемого двумя шоколадными лягушками – одна для него, другая на потом.
Я ничего гениального в этой выдумке не видел (почти), но Гермиона была в восторге. Позже, когда Хьюго уже спал, она сказала, что за три года, прожитые со свои отцом, ребенок не получил от него и сотой доли того тепла, которое ему досталось от меня. Я ответил, что это мне не стоит больших усилий (почти). Она сказала: «В том-то и дело».
Я очень быстро привязался к Хьюго, мне не пришлось приносить никаких жертв, во всяком случае, больших. Возникла даже абсурдная мысль – скорее всего, я был бы неплохим отцом.
От Гермионы я получил два дара, понять цену которых смог только сейчас. Сначала она подарила мне себя – и тем самым спасла меня, а через два года она ушла от меня, подарив мне тем самым меня.
-Северус… - Гермиона обернулась в дверях и пристально посмотрела мне в глаза. – Тебе нужно всего лишь повернуться лицом к себе…
В темноте плыл сладкий аромат цветов, смешанный с запахом земли и остывающей листвы. Я зажег камин и пламя пробудило ясность в моем разуме. Медленно, не нарушая только что обретенный, пока еще призрачный покой, я вытащил черно-золотой переливчатый сук и крепко сжал в ладони.
Боль ударила словно Круциатус, зигзагами распространяясь по всему телу. Я выжигал из себя Лили, ее огненно-рыжие волосы, ее зеленые, истинно колдовские глаза. Рушился в пламени союз мародеров, рвался к небу погребальный костер моей любви. Дотла, до серого пепла выгорали во мне интриги двух величайших волшебников своего времени.
Вместе с ожогом я обретал себя. Того себя, которого потерял очень давно.
