Глава 1Последний же враг истребится — смерть.
Насколько близко нужно знать человека, чтобы в душе что-то дрогнуло, когда узнаешь о его смерти? Быть может, нужно вечерами веселиться с ним в гостиной Гриффиндора, подшучивать над слизеринцами, у которых не получается элементарное заклинание, обсуждать очередную шалость? Или достаточно, чтобы этот человек был далеко от вас? Семь этажей и подземелье — это большое или малое расстояние, чтобы чувствовать утрату, потому что там, далеко, в том самом ненавистном кабинете, уже никого нет и не будет? Что там осталось — колбы, реторты, незаконченные зелья, ненаписанные учебники, собрания книг по зельям и боевой магии? Будничные черные мантии и белые рубашки в шкафу, очередная монография, забытая на прикроватной тумбочке? Работы учеников, которые никто уже не проверит, заготовленные ингредиенты для отрабатывающих наказание нерадивых детей, которые своими глупыми выходками доводили если не до инфаркта, так до белого каления точно?
Что осталось там?.. Как много я не знал о нем, как много упустил возможностей узнать? И почему в моей голове нет ни единой связной мысли, кроме тех, которые обязательно заканчиваются вопросительным знаком? Я только хочу найти ответ хотя бы на один из них, всего лишь на один. Разве я так много прошу?
Мы, маги, обладаем грандиозной силой, нарушающей не только все существующие законы физики, но и подчас законы логики. Мы можем трансфигурировать предметы, варить зелья, летать на метлах, аппарировать… Мы можем, казалось, все. Создать невероятное изобретение? Запросто. Превратить сказку в явь? Да каждый день. Придумать сотни методов и средств для убийств? Легче легкого. Мы, волшебники, умеем всё. Почти всё, как оказалось. Почему-то за сотни лет существования магии так и не придумали хотя бы одного способа, как вернуть человека к жизни. Почему мы можем изменить реальность по своему усмотрению, а ограничивает нас лишь фантазия, но вернуть целостность одной ниточке, связывающей человека с этим миром, мы не можем?
В тот день, когда я прочел свое письмо с Хогвартса и узнал, что волшебник, я понял, что почти всесилен. Если прилежно учиться, иметь цель, обладать чистыми помыслами, я смогу все — победить темного мага, принесшего столько горя другим людям, спасти от смерти друзей, обрести покой. Я не просто попал в мир, где сказка могла стать явью, я стал частью этого мира, я сам творил сказку семь лет.
Но сегодня я понял, что не могу ничего. Нет, не так. МЫ не можем ничего. Вся наша магия, все умения просто ничто по сравнению с какими-то высшими законами этого мира, которые не дано понять не то, что магглам, но и нам, творящим чудеса на каждом шагу. Выше нас есть какая-то сила, распоряжающаяся нами, словно марионетками, подвешенными за ниточки. Каюсь, сначала, просмотрев воспоминания Снейпа, я подумал, что Дамблдор мастерски манипулировал всеми нами, без малейших сожалений разменивая одну фигуру на другую ради какого-то призрачного всеобщего блага. Но я смирил свой гнев, а на смену ему пришло отчаяние. Простое, дикое, чужеродное чувство безысходности и отчаяния.
Хорошо или плохо поступил директор? Я не хочу даже задумываться над этим вопросом, иначе он породит десятки, сотни, тысячи других, каждый из которых будет не менее важным в данную минуту. Он сделал то, что должно, и пусть будет то, что будет. Хорошо или плохо поступал Снейп все эти семь лет? Пожалуй, об этом я хочу думать еще меньше, но порой мысли, которые хочется прятать, упорно возвращаются вновь. Здесь не поможет ни думоотвод, ни очищение сознания. Когда в разум змеей вползает боль, не остается ни единого уголка, где можно спрятаться.
Боль. Я думал, что знаю значение этого слова целиком и полностью, много лучше других. Как же я ошибался… Простительно ли это в семнадцать лет? Быть может. Но прощу ли я эту ошибку себе? Вряд ли. В конце четвертого курса я испытал на своей шкуре действие Круциатуса. Что значит телесная боль? Наверняка Гермиона объяснила бы жутко научным языком физиологию боли — она любит читать маггловские книги. Когда корчишься на земле тебе, на самом деле, глубоко плевать на физиологию процесса, волнует только, когда этот самый процесс закончится. Да нет, что это я. В это время не думаешь вовсе. Просто невозможно думать о чем-либо. Это запредельная боль? Да, я так раньше думал. Заблуждался ли я? Глубоко.
В конце пятого я испытал боль душевную. Она оказалась гораздо сильнее, глубже, изматывающее. Всего два года прошло с того момента, как я узнал о Сириусе правду. Я видел его так мало, о столь многом не успел его расспросить. Каким он человеком, что он любил, какое было его самое счастливое воспоминание? Черт возьми, да я не успел узнать ничего о нем! В моем сердце появился огромный кусок пустого места, которое должно было заполняться воспоминаниями, связанными с моим крестным, но там осталась только большая дыра. Представляете себе? Просто нет какого-то куска сердце. Услышь сейчас мои размышления Гермиона, она бы снова выдала маленький спич по поводу нелогичности подобных сравнений. Снова с физиологической точки зрения. Плевать я хотел на это. Когда больно перестаешь думать обо всем. Ноющее чувство в груди, першение в горле, жжение в носу и уголках глаз — вот все, что можно чувствовать, думая о смерти близкого человека.
Как я пережил потерю Сириуса? Я не знаю. Если бы кто-то из тех, кто сейчас находится в Большом Зале и оплакивает гибель своих близких, спросил меня, как пережить разъедающее чувство в грудной клетке, я бы не смог сказать ни слова. Два года назад я потерял человека, которого почти не знал, но для которого уже успел отвести место в моей жизни. Единственное, что я помню о неделях после его гибели, это то, что я никогда не хочу вновь ощутить то жжение в уголках глаз и сдавленность в горле. Я бы мог слить те воспоминания в думоотвод, тогда они поблекли бы в моей памяти и казалось бы, что они произошли когда-то очень-очень давно, быть может, даже не со мной. Но зачем? Избавляясь от воспоминаний, избавляемся ли мы от потери?
Хотелось бы сказать, что я чувствую что-то сейчас, сидя в кабинете директора на ступеньках и глядя на серебряную круговерть думоотвода, где туманной дымкой переливаются воспоминания Снейпа. К сожалению, не могу. Ни ноющей боле в шраме, ни какой-либо горечи или боли. Можно ли чувствовать опустошенность? Или пустота предполагает полное отсутствие чего-либо вообще?
Пожалуй, все же не пустота. Пока не пустота. У меня есть долг. Долг перед друзьями и людьми, которые видят во мне свою единственную надежду. Долг перед родителями, которые погибли, чтобы жил я. Долг перед всеми, кто успел уже сегодня и за многие года перед этим пожертвовать своими жизнями, чтобы у меня был шанс спасти других. Нет, я не думаю, что все эти жертвы были ради меня. Я уверен, что они были только ради других. Других людей, которые заслужили спокойной жизни; которые не будут прикрывать собой младенцев или любимых; которые не будут встречаться лицом к лицу с зеленой вспышкой только ради того, чтобы дать время кому-то прожить еще несколько минут. Все жертвы погибших были лишь ради блага выживших. Можно лишь заплатить жизнью за жизнь. Вопрос лишь в том, готовы ли вы на такой размен?
Мои родители были готовы. И десятки других волшебников тоже. И Снейп. Снейп тоже был готов на все. Но ради кого? Ради других, ради мира, ради чьего-то блага? Может, ради любви, которая не заканчивается даже после смерти? Той любви, которая всегда остается с нами даже тогда, когда человека не стало; когда не услышишь больше такого родного голоса и не прочтешь ни одного письма, написанного таким знакомым почерком; когда не услышишь шутки, не выпьешь чаю, сидя у камина. Когда из сердца вырван огромный кусок, и тебе совсем плевать на физиологию — ты ведь знаешь лучше, что у тебя осталось там, в грудной клетке, верно?
Что потерял Снейп в тот Хэллоуин? Любимую женщину или больше? Частичку души, верного друга, внимательного и заботливого советчика? Что мы теряем, когда уходит из жизни тот, кто нам дорог? Можно ли найти хоть какой-то набор слов, которые смогут быть хотя бы жалким подобием тех чувств, которые высасывают душу с такой разрывающей болью, что любой дементор не в силах причинить?
А что потерял сегодня я, когда умер Снейп? Когда умер человек, с которым меня разделяло столь многое. Не только семь этажей и подземелье, нет. Принципы, идеалы, привязанности, образ мышления… Быть может, мы были с ним как раз теми людьми, которые никогда и ни при каких условиях не найдут общий язык? Или теми, кто могут стать если не друзьями, то приятелями? Я никогда этого не узнаю, потому что у меня больше не будет возможности спросить. Я не смогу выразить ему свое восхищение и получить ядовитый или, напротив, благодарственный ответ. И не смогу предложить ему поговорить о чем-либо. Я не смогу даже увидеть его больше. Услышать, получить письмо, прочитать учебник Зельеварения, на обложке которого вверху будет значиться его имя. Я не увижу его за столом преподавателей в Большом Зале и в кабинете в подземельях. Я просто больше не имею возможности на что-либо, связанное с ним.
Мне страшно. Первое чувство, которое посещает меня после безысходности, — это страх. Перед долгом, перед друзьями и товарищами, перед семьями, которые надеяться только на меня, перед… многими. Перед всеми, пожалуй. Страшно не оправдать надежд, дрогнуть, свернуть, оступиться. Но я могу все это сделать! Понимаете? Я МОГУ! Гораздо больше я боюсь того, что я уже не смогу сделать, как бы сильно я этого не желал. Я не смогу сказать Снейпу одно простое слово — спасибо. Не нужно уточнять за что. Слишком большой список получится, а у меня нет времени сегодня. Хотя… спасибо ему за то, что он был. Плохой или хороший — неважно. Он был и о нем помнят. Я о нем помню. Даже если он будет оставаться жить только в моем сердце, то ради этого стоило бороться. Со всеми, с целым миром.
Я поднимаюсь и оглядываю кабинет в последний раз. Как часто я здесь бывал, а ведь большинство учеников никогда даже не разговаривали ни с одним из трех последних директоров. Большой резной стол с грудой книг и бумаг, высокое кресло с золоченой верхушкой, обитое кожей. Насест Фоукса, который так и не убрали, — что стало с птицей, потерявшей своего хозяина и друга? Умер ли он или фениксы по определению не могут умереть? Множество вечно жужжащих приборов исчезли — очевидно, их убрали, чтобы не сломать случайно. На стенах десятки портретов: незнакомые мне волшебники и ведьмы, Финеас Блэк, Армандо Диппет, пустой холст Альбуса Дамблдора и кусок голой стены, где скоро будет висеть портер Северуса Снейпа — человека, который жертвовал всем, не говоря никому не слова и ничего не прося взамен. На многочисленных полках книги, сотни пухлых томов с золоченными и посеребренными именами на корешках: А. Стреджестон, Г. Паркинсон, К. В. Роджерс, И. МакДабет, Н. Фламель, С.-Г. Гонкур, И. Блэк, Ф. МакМиллан, Г. А. А. Уильямс, Г. Старки, К. Коллинс… Кем были все эти люди? Что было в их жизни, помимо изданных монографий и учебников? Чем они жили, кем были их друзья, кого они любили?.. Кто печалился, узнав об их смерти?..
Кто опечалится, узнав о моей?.. Я сделаю то, что должно, и пусть будет то, что будет. Так правильно. Десятки людей умерли для того, чтобы жили другие. Не я, а другие. Я тоже буду в числе погибших за других и буду надеяться, что еще одна жизнь, которая оборвется сегодня, моя жизнь, спасет будущее других. Тех, кто увидит рассвет над полуразрушенным Хогвартсом, кто первого сентября посадит своих детей на поезд на платформе, залитой солнцем, кто… Кто проживет отпущенные года достойно. Это мой долг, как и тех, кто уже умер.
Я уже собрался уходить, когда заметил неприметную черную тетрадку, сиротливо лежащую на светлых пергаментных свитках. Моя рука чуть дрогнула, когда я коснулся кожаной обложки, а сердце дрогнуло, когда я прочел первый абзац. «Мне хочется притвориться спящим. Так легче. В ушах шумит, словно по голове ударили чем-то тяжелым. Голос Дамблдора с трудом пробивается через этот шум, но я все равно слышу каждое его слово. Каждое. Но мне достаточно трех: «Волдеморт. Убил. Лили». Надо ли еще что-то говорить? Хочется оглохнуть, потерять сознание, умереть — что угодно, лишь бы больше этого не слышать».
Дневник Снейпа. Дневник человека, в один день потерявшего любимую женщину. Или больше, чем женщину, — часть своей жизни. Какой огромной должна быть сила той любви, если отпускаешь любимую с другим, лишь бы она была счастлива?..
Наверное, такой же, какая нужна для того, чтобы собой закрыть младенца. Закрыть собой друга, подставляясь под Непростительное. Подставить горло змее, чтобы тот, кому суждено умереть, узнал о своем предназначении.
Мне кажется, сегодня происходит что-то абсурдное. Я не верю в реальность смерти ни одного из тех, кто лежит под белым покрывалом в Большом Зале или под открытым небом на улице. Или на полу в Визжащей хижине. Или… Мир сошел с ума. Я не верю и не хочу верить в смерть. Пока человек, память о нем, живет в чьем-то сердце, он остается жив. Навсегда.
Я закрываю за собой дверь директорского кабинета и иду на встречу со смертью, в которую не верю. Я об этом не жалею. О чем угодно, но не об этом. Надеюсь только, что Гермиона и Рон меня поймут. Впрочем, если выяснится, что они доберутся до воспоминаний Снейпа и просмотрят их, я не удивлюсь. Потому что они совершенно непредсказуемые.
А вот я предсказуем безгранично. И я буду идти в Запретный лес с мыслью, что я буду жить — жить в сердцах тех, кто обо мне помнит. Мы не умрем до тех пор, пока жива память.
И пусть последний же враг истребиться — смерть.
________
- перефразированный первый абзац из фика "Отрезок пути" авторства Iris Black.
- "Что-то абсурдное" - название первой главы фика "Отрезок пути" авторства Iris Black.
- перефразированный последний абзац из фика "Отрезок пути" авторства Iris Black.
