Гаруспик

Гаруспик (лат. haruspex, от hirae (этрусск. harus) — кишки, внутренности и этрусск. specio — наблюдаю) — жрец в Древней Этрурии, позже — в Древнем Риме, гадавший по внутренностям жертвенных животных.

Ну здравствуй, мой мальчик. Давно я тебя не видела, давно… Ах нет, постой, не вчера ли твои кудри за ухо заправляла? Вчера, вчера, видишь, совсем старая стала, все забываю. Ну да какой там спрос со старухи, я свое отжила, мне бы полежать теперь тихонько.

А ты вон какой стал – большой, сильный, спина широкая – весь в отца, дай Бог ему покоя. Ушел он рано, молодой был совсем, хотя ты не поймешь, ты же совсем еще мальчишка. Он ушел, а я осталась. Тяжело мне, милый мой, да ничего, вот и я скоро за ним пойду, а ты не мешай, не мешай только.

Мне самой уйти пора уже, да волнуюсь я за тебя. Глупый ты, размашистый, куда ты себя денешь, куда пойдешь? Тут-то, в глуши – семь дворов, да три старухи, да бобыль один подзаборный. Ходил-бродил по дворам, так и он пропал недавно – ушел, видать, куда.

Что ты бормочешь, будто нашкодил? Голову опустил, а глаза-то нахальные, вижу я, что не стыдно. Опять чего наделал, глупый? Козулю, что ли, упустил? И так не в роскоши живем, а ты последнее по ветру развеешь. Да что ж ты, горе мое луковое... Рассеянный, всю жизнь рассеянный был. Помню я, было тебе пять годочков, вот такой махонький, от земли два вершка, а сам сидишь, с мальчишками не бегаешь, все палкой землю роешь да приговариваешь чего. Пацанята в лапту играют, раз тебе мячом в лоб, а ты только – «А?» – и дальше ямку колупаешь. Они опять хлоп мячом, а тебе хоть бы что, не заметил будто. Рассеянный ты у меня да тихий.

Да что тихий, оно и хорошо. А то вот Нюркин Васька все шумный малый был, бегал, прыгал, коленки все битые, Нюрка радовалась – вон, какой бойкий пацан растет, помощник будет. Прыгал он, прыгал, да допрыгался – в тюрьме сидит. Катьку, жену свою прибил спьяну. Хорошая девчонка была, жаль ее. Потом сказали – брюхатая ходила. Да что ж я, ты тогда подлетком конопатым уже ходил, сам все слышал, небось и видел чего побольше меня, старой. Негоже это – на такое смотреть, да кто ж вас, любопытных, за юбкой-то удержит?

Ну что ты, милый, глядишь так странно? Я не сержусь, не думай, вовсе не сержусь. Вот, Васька, говорю, в тюрьме, а ты мальчонка тихий был, хороший, сейчас при мне сидишь. Все на полу возишься, все чертишь что-то… Да черти, Бог с тобой, черти, коль тебе так спокойнее. Ты будто и не вырос совсем – все в игрушки свои играешь. Ой, горе мое, как же жить будешь?.. Да что ж я, хорошему человеку жизнь легка, а у тебя сердце доброе, мягкое. Как вспомню – всегда домой животинку тащил, кошку ли, щенка ушастого. Чесал их, под боком грел. Да только сбегали все, сколько помню – дольше недели дома не задерживались, у тебя-то, рассеянного, то узел не стянут, то дверь не заперта – пыль ходи-гуляй по дому. Вот звери и убегали. А мне одно расстройство – за тебя сердце болит, смурной весь ходишь.

А помню, послала тебя в поле скотинку выпасти – дело-то не сложное, стадо совсем мало: старая-рогатая, козлик-подлеточек, да мамка с малышом. Возвращаешься под вечер – ревешь-заливаешься. «Мамочка, – говоришь, – родненькая, упустил я малявку, ворон засчитался, не заметил, как ушла!» А у меня аж сердце зашлось – приключилось с тобой чего, думала. Ты мой родненький, выстраданный, о тебе только думаю. Как услышала про козочку – от сердца отлегло. Тяжело нам жилось, да не впроголодь, малявку жалко, да ничего, не ушла бы далеко.

Взбежала я к Нюрке на пригорок, зову ее козулю искать, а она как шикнет на меня! «Какая, - говорит, - козуля, тут зверь какой-то в лесу изник, скотину дерет, третья животинка уж за месяц.» Ох, и перепугалась я тогда! Волк, видать, безстайный бродит, какая уж тут козуля, счастье – ты живой остался. Я домой бежать, а ты на приступке сидишь и слезы утираешь. Сердце твое доброе, жалостливое – долго потом волновалось. Помню, зашла в твой угол прибраться, пыль погнать, а там ошейник малявки той в щель упрятан, мохом сверху забит. Долго ты, сынок, горе помнил, долго сердце покоя не давало.

Да что ж я, страсти всякие поминаю, к чему теперь? Мне бы о тебе подумать, ты у меня один, сыночек, к жизни не приученный. Сейчас все суетишься, вкруг кровати моей бегаешь, а я помру – что будешь делать? Зря я тебя от юбки не отпускала, ох зря, да ничего поделать не могла – один из всех детишек живой остался, один не сгинул, хоть и слабенький был. Помню, долго на руках таскала – ты все не рос, все как пушинка был. Ручки – палочки, ножки – тросточки. Но ничего, мне мамка еще говорила – слабые детки всех умней растут, всех разумней. А ты хоть крепкий вышел, да не глупый, читать вот выучился. Какие книжки у гостя проезжего усматривал – все себе клянчил, все домой выпрашивал. Я тогда ругалась, а теперь скажу – гордилась я тобой, один на селе ученый парнишка, один умненький.

Как-то доктор старый проезжал, у нас на день остановился, а ты к нему прильнул – не отодрать, хоть что делай. А доктору приятно, внукам евонным до него и дела нет, а тут такой мальчонка славный, во все глаза глядит, во все уши слушает. Доктор уехал, да целый чемодан книжек оставил. Я посмотрела – иные книжки толстые, буквы малюсенькие столбиками плотными, закорючки какие-то – не разобрать. А иные потоньше, с картинками, картинки цветные, нарядные, да только страсти какие-то нарисованы – то кости, то кишки, то люди голышом без кожи… А еще была книжка одна чудная про древности мирские, ты мне все вслух читал. Я помню – «этруски», «сирийцы», «помантии» всякие… И тогда-то мало понимала, а сейчас вообще не разобрать. Но ты-то умный, все накрепко запомнил, я же знаю.

Да что ты все суетишься, присядь, присядь, сынок, отдохни. Ты что это, к огню меня двигаешь? Не надо, не надо… А, ладно уже, подвинул, спасибо, родненький. Погреюсь хоть, а то холод пробирает до жилок. Ты посиди со мной немного, посиди. Вот так, вот так. Опять вскочил, да что ж ты будешь делать! Всплеснула бы руками, да только слабая уже, дышать бы хоть, а не корягами своими размахивать.

Вернулся… В руках ножницы. На что тебе ножницы, что резать будешь? Смеешься, добрый мой. «Примета есть такая, маменька, дай научу!» Ну что ж, учи, учи старую. Ай, дернул клок волос! На что тебе седые космы? «Чуб срезать на счастье надо.» Ну коли на счастье, так бери, побольше бери, чтоб счастья много было. Глаза веселые, огонек пляшет – значит правду примета говорит, будет счастье. Да ты кидай в огонь, кидай, негоже волосами разбрасываться, черти унесут, знаешь ведь. Вот так, вот так…

Я слышу, ты на стол противень выставил. Готовить чего будешь? Не надо, родный мой, не надо, ты обожди чуток, обожди, а то, боюсь, сплохеет мне от запахов. Ты бы водички принес, вот это ладно было бы. Да-да, неси, неси сюда, да аккуратнее… Ты что еще там прихватил? Мне не видать, поблескивает что-то… Да Бог уж с ним, неси скорее. Да-да, вот так, подай мне… Поближе… Ш-ш-ш, все пролил! Рассеянный, уж сколько говорила. Да тише, тише, не сержусь я. Что же мне злиться, как на тебя сердитый взгляд кидать? Да только холодно, по шее потекло.

Совсем стемнело, я и не заметила. Так мерзло, ты разожги огонь сильнее, не жалей. Сильней, сильней – все кости проморозило. Блескает что-то… Не вижу. В руке твоей блескает. Опять игрушка? Малый мой… Да ты играй, играй, коли тебе спокойней. Я полежу.