И мир сейчас, кажется, окрашен только в серый и синий цвета. И даже обычно яркая и жизнерадостная оранжевая спальня Рона сейчас какая-то не яркая и оранжевая, а тусклая и грязно-зеленая. Ну, или какой там цвет получится, если смешать желтый с синим?
Хотя, знаете что, не важно.
Рональду Уизли, кстати, сейчас тоже ничего не важно. Его ничего не интересует, он ничего не чувствует – для него нет ни звуков, ни цветов, ни запахов. Боли, как таковой, тоже нет. А вот она, между прочим, не помешала бы сегодня. Ведь сегодня он навсегда прощается с братом.
И именно поэтому Рональду впервые за долгое время очень хочется плакать. Хочется, но не получается. Нет, вы только не подумайте, что он какой-то супер-мужественный тертый калач, которого ничем не пробьешь. Разумеется, Рон плакал и раньше – в детстве довольно часто (за что его беспощадно дразнили Джордж с Ф…), когда стал подростком – реже (конечно, пару раз было, но это от боли – значит не в счет). А затем в его жизни начало твориться такое, что Рон уже не плакал, он рыдал. По-настоящему рыдал – в голос, захлебываясь кашлем и слезами. Однажды он такой истерикой здорово напугал Гермиону: она только-только пришла в сознание в гостевой спальне коттеджа «Ракушка», открыла глаза, встретилась взглядом с Роном и… В общем, ей потом пришлось его успокаивать. После часа пыток и упавшей на ее голову люстры, она нашла в себе силы утешать целого и невредимого Рона! Блестяще.
Правда тогда Гермиона сказала, что это нормально...
Зато сегодняшнее явление –
не нормально, это уж точно. Он в последний раз видит родного брата, и у него нет ни одной чертовой слезинки?! Это так... так неправильно. Однако Рон настолько устал, что даже не злится на себя за отсутствие слез. Он даже не может заставить себя хотя бы
попробовать поплакать. Или попробовать подумать.
Единственное, что Рон может – лежать на спине поперек своей кровати и пялиться на входную дверь. Он это делает уже, наверное, полчаса. Да, точно, где-то полчаса назад все звуки, цвета, мысли и чувства покинули его, и он теперь ждет их возвращения.
И они возвращаются.
Гермиона проскальзывает в приоткрытую дверь и бесшумно закрывает ее за собой.
– Рон, – оба вздрагивают от звука ее голоса, хотя она едва шепчет, – ты… ты как? – спрашивает она и тут же мысленно дает сама себе подзатыльник. И это лучшее, что смогла придумать якобы самая умная ведьма? Позор.
Рон, тем не менее, не обижается на подобную бестактность. Он только криво улыбается и протягивает к ней руки. Три шага и две секунды спустя она уже лежит рядом с ним на кровати, уткнувшись холодным носом в его шею. Кто бы мог подумать, что шея Рональда Уизли идеальное место для носа Гермионы Грейнджер?
Какое-то время оба молчат – Рон оживает, Гермиона согревается.
– Где все? – наконец спрашивает он.
– Собираются. Они через два часа, – Рон знает, что она специально не произносит слово «похороны». Как будто кому-то от этого станет легче. Серьезно, назовите похороны хоть «послеобеденными посиделками», Фр… его брата все равно закопают в землю. – Тебе, кстати, тоже не мешало бы одеться.
– Хорошо. Только давай еще полежим чуть-чуть, ладно?
– Ладно.
И они лежат, цепляясь друг за друг, словно за жизнь. И вот комната уже не зеленая, а желтая, как… нет, хороших сравнений для этого цвета у Рональда Уизли нет.
– Рон, – ее дыхание обжигает, и Рон теперь знает, что у него есть шея и щека. И это прогресс, потому что еще десять минут назад он был уверен в том, что Рональд Уизли всего лишь сгусток воздуха, – ты мне не поможешь?
– Конечно, – соглашается он, еще не зная просьбы.
Зря.
– Волосы, – начинает Гермиона, почему-то избегая его взгляда, – мои волосы свалялись, спутались… а вот тут, смотри, клок выгорел. – Рон послушно смотрит. Действительно, концы черные и неживые. – И я… ну, когда голову мыла, ничего не смогла с ними сделать. А зелье, зелье варить или искать времени нет.
– И? – тупо спрашивает Рон. Ему, конечно, хочется быть для нее во всем идеальным, но он, как ни крути, парень, и разговоры про волосы – не его стихия.
Гермиона судорожно вздыхает, садится, нервно теребя подол футболки. Зажмуривается и тихо-тихо бормочет:
– Не мог бы ты… ну, отрезать… их.
Пауза. Взрыв.
– Нет! – Рон вскакивает на ноги и шарахается от нее в сторону. – Нет!
Вот он, без сомнения, самый страшный момент в его жизни. Гигантские пауки, трехголовые собаки, беглые преступники, дементоры, Пожиратели Смерти и даже сам Вольдеморт - все почему-то меркнет по сравнению с этим. Ледяные пальцы чистого ужаса уже сжимаются на его горле, и Рон знает, плакать он сегодня будет. Сто процентов.
– Пожалуйста, Рон, я не хочу в такой день… – опять она не говорит «похороны»! – И, ну, я видеть их не могу такими. Пожалуйста. Сама я не справлюсь.
Она достает откуда-то маленькие ножнички (кажется, они называются «маникюрные», но Рон не уверен) и взмахом палочки увеличивает их. Он отходит еще дальше и прижимается к стене, пряча руки за спиной.
– Рон…
– НЕТ! – Рон точно не знает, почему он кричит, почему изнутри горло уже раздирают рыдания, и почему, черт возьми, она просит
его об этом.
– Это в каком-то смысле даже полезно, они не будут лезть в рот, когда мы будем целоваться, – пытается пошутить Гермиона. Выходит дерьмово, и они оба это знают. – Пожалуйста.
Она протягивает ему ножницы, и он смотрит на них с бОльшим отвращением, нежели смотрел на Питера Петтигрю. А Рональд Уизли, к слову, любит Питера Петтигрю чуть меньше, чем пауков.
– Пожалуйста…
Он вырывает ножницы из ее рук и через несколько сердечных приступов спрашивает:
– Как?
– По плечи, я думаю, – равнодушно отвечает она. – Но можно чуть выше.
И тогда Рон аккуратно берет в руки ее тяжелые каштановые кудри... О! А вот и слезы! Он пропускает пряди между пальцами, наслаждаясь их гладкостью (именно гладкостью, потому что ему плевать, что все тут свалялось, полно колтунов и концы сгорели) в последний раз. Нет, стоп, конечно, не в последний. Ведь в этом и есть смысл смерти Фре… его старшего брата. В том, что для них это – далеко не последний раз.
– Я люблю их, - шепчет он.
– Я знаю. Они отрастут, Рон. Это закон природы.
– Я знаю.
И он действительно знает.
Потом… Потом отрезанные волосы падают на кровать между ними, и он наконец плачет (обо всем сразу). И она тоже плачет, потому что, что бы Гермиона Грейнджер не говорила, она любит свои волосы. А без них она – как бы и не она вовсе.
– Пойдем, – позже скажет Гермиона, – скоро похороны...
– Фреда, – закончит за нее Рон.
И над «Норой» будет светить ярко-оранжевое солнце. И это тоже закон природы.
~B.
