Там за лесом, где злой волк... автора Смотрительница    закончен   Оценка фанфикаОценка фанфика
Как Алиса шла по городу, и провалилась в фентези.
Оригинальные произведения: Фэнтези
Соня
Любовный роман || гет || G || Размер: мини || Глав: 1 || Прочитано: 3955 || Отзывов: 3 || Подписано: 0
Предупреждения: нет
Начало: 08.12.11 || Обновление: 02.03.12

Там за лесом, где злой волк...

A A A A
Шрифт: 
Текст: 
Фон: 
Глава 1


Я вытаскиваю жестяное ведро из колодца натужно дыша и шипя от раздражения – рукоятка журавля покрыта колючками, которые раздирают мои руки. Подхватываю ведро за гладкую ручку и аккуратно спускаю на землю. Отдышавшись, поднимаю ношу и иду в сторону дома. В эту минуту калитка открывается, и во двор входит женщина. Очень странно, что она вообще смогла зайти за ворота, потому что калитка открывается исключительно изнутри, а я не помню, чтобы оставляла ее открытой. Я опускаю ведро на землю и, уперев руки в бока, наблюдаю, как она приближается ко мне, ступая лакированными туфлями по взявшейся изморозью траве. Мои линзы отдали концы не так давно, поэтому видеть все размытым мне очень некомфортно. Я сужаю глаза, чтобы разглядеть ее лучше, и резкость, как по заказу, наводится. Я вижу лицо женщины, ее платье и туфли. На лице ее читается крайнее удивление, граничащее со злостью. Вообще она не уродливая, но ярость портит ее кожу и глаза. Женщина приближается ко мне стремительно, на ветру развевается подол ее платья. Не могу судить ответственно, но ее платье слишком коротко, достает до седины икры, оголяя ступни и открывая вид на ноги, оно украшено атласными лентами и кружевом аляповатых цветов. Ее руки и шея обмотаны несочетающимися между собой нитками жемчуга, граната и бирюзы. Не знаю, эти ли это минералы, но, во всяком случае, выглядят так же, как бабушкины украшения. Ее черные волосы змеями на голове медузы Горгоны шевелятся на голове.

– Кто вы? – спрашиваю я, когда она подходит ближе.
Но женщина не останавливается, даже не поворачивает головы, нагло поднимаясь на крыльцо. Оставив ведро, я иду следом, подняв подол платья и зажав его в руке.
– Вы записаны? Колдун вас ждет? – повторяю я как можно более официально и зло.
Женщина с черными волосами молча берется за медную ручку двери, и тут я хватаю ее за плечо, разворачивая к себе лицом.
– Колдун сегодня никого не ждет, так что убирайтесь по добру по здорову, барышня.
У «барышни» черные глаза, подведенные углем, на верхних веках его просто-таки тонна, из-за чего кажется, будто на лице зияют два черных бездонных провала.
– Ждет меня без приглашенья всегда колдун твой, – говорит она и аккуратно вынимает свою руку из моей хватки, брезгливо поджав губы.

Я отпускаю ее и отступаю, пораженная тем, что… а чем же? Тем, что эта барышня слова в странном порядке употребляет?

Когда я прихожу в себя, то понимаю, что прошло уже секунд десять, за которые незнакомка вломилась в сени и уже входит в рабочую комнату Рома. Я бросаюсь следом и настигаю ее на пороге. Ром сидит в своем рабочем кресле за столом, покрытым черным сукном, и смотрит на незнакомку бесстрастно.

– Вот, Ром, к тебе посетительница.
– Не посетительница тебе я, Ром, – говорит она, садясь в кресло сбоку, а не на стул для посетителей напротив кресла колдуна.
– Что привело тебя ко мне, Амина? – спрашивает Ром, и я понимаю, что они знакомы, и даже больше, чем Ром вообще может быть знаком с людьми, а я тут лишняя, как лишняя бывает бывшая подруга жениха на свадьбе с другой.

Мне приходится вернуться на улицу, забрать ведро, с небольшими передышками донести его до сеней. Я возвращаюсь на кухоньку, тесную и душную, с ведром, водружаю его на перевернутую дырявую бочку и принимаюсь за приготовление обеда. Перед приготовлением еды я должна снять с охапки под потолком две веточки полыни и взять в корзине, сплетенной из прутьев ивы, земляной орех лимонного цвета. Потом открыть заслонку печи и, желательно не обжигая себе пальцы, бросить это все в очаг, в котором я еду собираюсь приготовить. Спросите зачем? Чтобы злой дух не проник в еду, а вместе с ней внутрь меня и Рома. В принципе, это так же логично, как ставить квартиру на сигнализацию, уходя из дома. Таков мир, таковы правила. Я вынимаю из ледника кусок добротной свинины, обрезанный с шеи годовалой свиньи, и кладу на тисовую доску, прокаливаю нож над спиртовой горелкой (хотя, не факт, что это спирт, но похоже на то, чем мама обрабатывала мне раны) и делаю надрез по направлению волокон. Один, второй, третий. Темно-алое мясо разворачивается передо мной бахромой. За окном мяучит кошка, нагло и раздраженно. Я высовываюсь по пояс из окна, отставив перед этим кувшин в сторону, и говорю полосатой разбойнице:

– Пошла вон, краденого не покупаем, дохлятину не едим, знаешь к кому домой пришла?
Кошка замолкает и отрицательно трясет пушистой головой, из прихваченной инеем травы смотрят два карих глаза.
– Дом колдуна Рома. Увижу вашу братию еще раз, колдун навсегда в кошку перекинет. Пошла вон!
Кошка стремительно исчезает, и только шевелящаяся трава выдает ее передвижения. Я слежу, как она выбирается из двора, отмечая про себя, что дыру в заборе нужно заделать.
Когда я возвращаюсь к столу с мясом, то слышу голос Амины из рабочей комнаты Рома.
– Говорят в наших кругах, что прижил ты себе…
Накрыв свинину листом конского щавеля, чтобы злой дух не вошел в мясо, я выхожу в сени, и тихо открываю дверь в комнату, где надменно вещает Амина. Ступаю на домотканый ковер, неслышно отклоняя в сторону гроздь колокольчиков, призванных оповещать колдуна о посетителях. Прислоняюсь к дверному косяку, смотря на гостью колдуна.
– Понимать ты должен, что права не имеешь нищебродку в доме приживать, ибо отплатит тебе черной бурью.
Я поджимаю угол губ. Да что у нее за проблемы с речью-то? Еще и слова какие-то непонятные употребляет.

Больше всего «кабинет» колдуна напоминает мне юрту. Он не знает, что такое юрта, и объяснять ему не хочу. Все полы устланы домоткаными коврами, стены от пола до потолка завешены темными тяжелыми коврами, которые тут зовутся «турьями». Я бы это назвала ковролином для стен, но турьи так турьи. Окна тоже завешаны турьями, так что комната представляет ковровый кубрик, обильно заставленный свечами в напольных деревянных подсвечниках, этажерками с черепами и пугающими артефактами. В углу валяется цепь. Сначала я думала, что это вещь антуражная, которая должна посетителей убедить в том, что у колдуна на привязи живет Цербер, и что вот он вышел по малой нужде, а цепь его осталась, но оказалось, что соль в другом. Цепь нужна для того, если к колдуну нагрянет демон третьей вехи, то колдун его посадит на эту цепь и отправит обратно в… в общем, в ад. Посадит, конечно, если победит. У цепи располагается большое, в рост человека, зеркало, украшенное резной рамой. Посреди комнаты возвышается круглый стол, покрытый черным плотным сукном, он обычно пуст, когда приходят посетители, Ром кладет на него руки. И этого достаточно. У двери стоит кресло, в которое до Амины никто не садился, напротив кресла мага стул для посетителей. Венчает картину, как главный аксессуар, сам колдун, восседающий в кресле.

Если смотреть на комнату колдуна, когда колдуна в ней нет, она распадается на отдельные элементы, кажущиеся детскими пугалками и антуражем дешевой гадалки Эльвиры, но когда колдун в ней, все соединяется в общий фон, который даже не различается, в то время, пока глаза посетителя прикованы к колдуну. Рому на следующем витке исполнится тридцать лет. Как он сам говорит, он самый молодой маг высшей категории во всем Окружении. Он носит мантию, охватывающую его горло под подбородком, и уходящую в пол, которая, на мой взгляд, неотличима от католической сутаны. Только у этой сутаны на груди пристрочены горизонтально четыре черных кожаных пояса, которые закрываются серебряными застежками, плотно охватывая грудь колдуна. Каждый его палец украшает кольцо черненого серебра, образуя два кастета. На его левую руку намотаны длинные нефритовые четки с плоскими камнями, четки опутывают кисть, охватывают большой палец и пропущены между указательным и безымянным. Никто не увидит этого под широкими черными рукавами мантии, но чуть выше запястья у колдуна выжжено тавро в виде буквы М. У колдуна Рома черные волосы и такие же черные глаза навыкате, которые почти не мигают, над тонкой верхней губой родинка. Колдун Ром смотрит так, что хочется забиться так далеко, чтобы он никогда тебя не нашел, колдун Ром смотрит так, что ты веришь – он может этим взглядом убить. Колдун Ром имеет смутные представления об этике и милосердии. Узнав, кто навел порчу на его клиента, кто поджег сарай клиента, кто отравил его стадо, колдун Ром делает заговор на смерть виновного, и считает, что справедливость торжествует и лакает шампанское из хрустальных бокалов. В общем да, колдун Ром редкостный злодей.

Когда я вхожу, он никак не выдает моего присутствия Амине, по-прежнему глядя тяжелым взглядом в ее лицо. Но она сама замечает мое отражение в зеркале и поворачивается.
– Прочь из комнаты, чернь.
Я улыбаюсь ей и качаю головой.
– Мне кажется, что, будучи предметом разговора, я имею полное право при нем поприсутствовать.
– Когда хозяева разговаривают, ждешь за дверью ты, – говорит она спокойно и надменно.
Я улыбаюсь, и думаю, что стоило купить у разбойницы червивого мяса. Колдовать мне не дано, но бросить ей на колени мертвечину можно, посмотрела бы я, как она начала бы верещать про злых духов.
– Коли ты, Ром, не можешь совладать с собой, я это сделаю, – говорит Амина и, лениво, не вставая с кресла, щурится на меня.

Я сочувственно поджимаю губы, Амина щурится яростнее и яростнее, впиваясь ногтями в подлокотники, пробивая насквозь истертую обивку телячьей кожи. Я даже морщусь неприязненно, наблюдая за ее варварством, и она принимает это за успех, поднимается медленно и хищно, наступая на меня. Маленькая оборка зацепляется за гвоздь, выткнувшийся из кресла, и отрывается от платья. Лоскут, повисший на гвозде, все удлиняется и удлиняется. Я смотрю на Амину со скукой, лениво сдуваю прядь волос, упавшую на лоб. Ром смотрит на нас отчужденно, сложив руки на столе. Зеленая кисточка четок покоится на черном сукне. В комнате пахнет раскаленными свечами и ладаном, а еще жженой кошкой. Это Амина выделяет столько энергии, пытаясь меня убить, что уже начинают тлеть кончики ее волос.

Когда Амина находится в шаге от меня, раздается тихий голос колдуна:
– Ну, все, сядь, Амина.
Она отходит, не отрывая от меня взгляда, но в последний момент оборачивается и делает в метре от моей шеи движение рукой, будто сжимает ее пальцами. Я поднимаю бровь саркастично, и Амина, пораженная, валится в кресло, тяжело дыша и утирая пот со лба.
– Кто он Ром, кто она? Кто же она такая, что ты наложил на нее такую броню? Чем дорога тебе эта простолюдинка?

Она так умаялась, что даже предложения начала формировать логично. Левый глаз колдуна, подсвеченный восковой свечой устало закрывается. Правого глаза я не вижу, но он, скорее всего, тоже закрывается. В рабочей комнате и так постоянно темно, а тут Амина еще и потушила половину свечей, пытаясь меня убить силой мысли.

– Вы, колдуны, только и умеете, что руками водить, а тут такая неурядица со мной… А такие, как я, и по морде могут дать, так что держи язык за зубами, барышня, а то я знаю, и как тебя удавить, и как глаза выдавить, – говорю я, отклоняясь от косяка и берясь за ручку двери.

Бросаю взгляд на Рома. Он смотрит на меня с укоризной, будто давая понять, что я не права. Борясь с желанием убежать как можно дальше от его глаз, я подавляю порыв ускорить шаг и выхожу за дверь, прозвенев каждым колокольчиком из грозди.

Они говорят еще пару минут, а потом она уходит, напоследок крикнув «Ром, у тебя опять весь двор в инее, что ты, черт тебя дери, делал?». Я хмыкаю и продолжаю шинковать мясо розмарином. Когда мясо доходит до полуготовности в печи, меня посещает знак благословенный – в окно влетает воробей и опускается на кухонный стол. Стараясь как можно больше радоваться пришествию знака, крошу перед гостем специальную булку, хранящуюся в полке с обрядовыми травами, и наблюдаю, как он клюет. Вот не ожидала, что символом благополучия, мира и любви станет кто-то из породы этих приставучих созданий, купающихся в лужах и вспархивающих из-под колес трамвая. Испуганный шагами воробей улетает, а я собираю крошки, которые после него остались, в специальную корзинку, сплетенную из камыша. Ром наблюдает за мной стоя в дверях кухни и привалившись к косяку. Стараясь не обращать на него внимания, ставлю корзинку в полку и наклоняюсь к мясу, заглядывая под крышку.

– Не принимай к сердцу, – произносит он медленно и загробно.
– Я? – спрашиваю я меланхолично, поправляя крышку на горшке, – Ты знаешь, мне нет никакого дела до того, кто и как меня назовет. Здесь, во всяком случае… Но… если бы и правда я была простолюдинкой… какое она имеет право? Чем она лучше? Взять и убить человека?
Я смотрю в огонь, не желая подниматься и смотреть на колдуна. Тем временем над моей головой раздается хруст раскусываемого яблока.
– Нет, у меня бы тоже вызвало волнение, что какой-то мой… – он делает паузу, задумчиво прожевывая яблоко, – коллега раскрывает колдовские секреты постороннему. Хотя…
Колдун снова раздумывает, смотря перед собой без выражения, я раздуваю огонь в печи еще немного и поднимаюсь.
– Нет, я бы подумал, что это странно, но мер бы предпринимать не стал. И убивать его служанку бы не стал. Амина сделала это потому, что думает, будто любит меня.
Я смотрю, как этот бледный, будто мертвец, субъект доедает огромное зеленое яблоко, стоя посреди пряничной кухни в мантии, и думаю, что моя жизнь развалилась. Ее бы стоило пресечь сразу, как только мы встретились, в самом начале эклектичного кошмара.
– Она тоже… колдунья?
«Колдун» звучит уже привычно, а вот «колдунья» отдает сказкой про Гензеля и Гретель.
– Да, она тоже.
– А я сначала подумала, что она проститутка, – хмыкаю я, набирая из ведра воды в глиняную кружку, и дую на поверхность, чтобы сдуть злого духа, если он уселся на воду и желает пролезть в меня.
– Кто такая проститутка? – спрашивает Ром.


О, Боже, хватит! Стоило мне спросить, почему он носит сутану, то вечер пропал. Мне пришлось рассказывать, кто такой священник, потом, что такое религия, и, в конце концов, что такое Бог и зачем он нам нужен. Теперь вот проститутка.

– Женщина, которая оказывает сексуальные услуги за деньги, – отвечаю я мрачно, надеясь, что на этом разговор окончится.
– Какие услуги?
– Ээээммм, – я смотрю за окно, как в кухню намеревается впорхнуть еще один воробей, – любовь за деньги.
Колдун понимает это профессионально.
– Приворот?
Какого черта?
– Нет, ты платишь деньги, проститутка раздевается, ты раздеваешься… плотская любовь? – вспоминаю я еще один оборот, отводя взгляд.
Впервые я вижу, как великий колдун Ром заливается краской. Он смотрит на меня бесстрастно, хотя цвет кожи его выдает с головой, а потом улыбается, и вот от этого точно хоть в окошко убегай.
– Вы за это деньги платите?
– Мы за все деньги платим. За дружбу, за любовь плотскую и духовную, за воздух, которым дышим, за землю, на которой живем. За жизнь тоже платим.
– И ты все равно хочешь вернуться? – спрашивает колдун Ром, смотря холодно на воробья, расхаживающего по кухонному столу.
– Больше всего в жизни.

Идя по улице Фурманова между парикмахерской «Лия» и супермаркетом «АКЦ» я потеряла сознание. Как раз в тот миг, когда подумала, что ни за что в жизни не хочу возвращаться впустую чужую квартиру, за которую плачу деньги, лишь бы знать, что мой чемодан, привезенный из захолустья, есть где положить. Стоило мне подумать, что я ненавижу свою жизнь, и все бы отдала, лишь бы оказаться подальше от этого всего, как я потеряла сознание. Придя в себя, в первую секунду я подумала, что меня похитили чеченцы, треклятая столица, будь ты проклята. Вся комната была увешана коврами, ни окон, ни дверей в ней не было. В следующие полчаса я думала, что меня сбила машина, и я в коме, что вот-вот откроется тоннель среди ковров, и я побреду по нему в загробный мир. Потом у меня начался суточный бред. Вот и вся история.

Принять мысль, что все взаправду, что эта земля, эти люди, этот воздух, эти колдовские штучки взаправду оказалось слишком просто. Как завещал Сергей Лукьяененко: «Попадая в попадалово – учись в нем выживать». И чем быстрее ты приноровишься, тем больше шансов в нем выжить. Ром проводил какие-то колдовские опыты и вытащил меня из Киева, улица Фурманова, год 2009, октябрь месяц, число двадцатое, туда, где не помешало бы побывать автору фентези любого масштаба.

В период моего суточного бреда, когда я ревела, рвала волосы на себе и истекала потом в горячке, и состоялся наш первый легендарный разговор. Он сказал, что я демон, и меня нужно вернуть в эту их Вальхаллу, на что я ответила, что сам он демон и ткнула себя в палец ножом. Почему мне казалось, что у демонов кровь зеленая – не знаю. Ром ответил смешком, располосовав себе ладонь. Смотря, как на ковер капает его золотая кровь, я подумала, что я труп. Потом я спросила, Фауст ли он. Ром ответил, что он Ром, самый молодой колдун высшей ступени во всем Окружении. И спросил, кто такой Фауст. Я ответила, что это герой книжки. Ром очень удивился и спросил, зачем книжке – герой? Так неумолимо началось привыкание к попадалову, в котором я оказалась.

Они до сих пор переписывают книжки и понятия не имеют о художественной литературе, книжками пользуются колдуны, ремесленники и торговцы. Первые записывают в них свою магическую лабуду, вторые – доходы и расходы. Они до сих пор живут натуральным хозяйством. Они до сих пор в среднем веке со всеми вытекающими последствиями. Их женщины носят длинные, в пол, платья, они стригут в зависимости от социального положения волосы. Кто повыше в пирамиде – волосы подлиннее, кто пониже – покороче. Я и мой мужской «ежик» тонко намекнули на мое социальное положение. Но выхода другого не было, даже если бы я была обладательницей косы, волосы мне бы пришлось отрезать, потому что оставить меня в доме колдуна можно было только в роли прислужницы. Узнай кто-нибудь, что у колдуна живет приличная девушка, Рома тотчас бы обвинили в моем похищении. Их психология разительно отличается от нашей – они не знают, что такое продажная любовь, дружба, сочувствие, они не ценят заботы, принимая ее за должное и не предлагая услугу взамен оказанной. Они постоянно смеются и веселятся. Не все, колдуны не веселятся. Во всяком случае, колдун Ром не веселится. Тем лучше, тем быстрее я смогла к нему привыкнуть, так он больше похож на человека из города Киев. Единственное, чем эти люди похожи на нас, так это тем, что они так же, как и мы, стесняются, боятся и считают неправильным ходить к колдуну. Колдунов считают страшными и уродливыми, боятся заходить в дом и в сенях постоянно что-то нечленораздельно шепчут, но с той самой интонацией, с которой киевский народ говорит «Господи, спаси и помилуй».

Ситуация кажется весьма многогранной. С одной стороны я ужасно зла на Рома, этого апатичного колдуна, который достал меня насильно из Киева, всячески скрывает мое происхождение, и постоянно напоминает, что если кто-то узнает кто я, то меня придется убить. Чертов колдун! Но с другой стороны… ничего у него бы не получилось, не пожелай я исчезнуть из своего бытового жизненного западла. Так что же тогда? Чертова Соня? А еще есть третья грань. Я, например, в коме. Уже вижу джип, который вылетает на тротуар и скашивает меня, бросая на капот, крышу, и я скатываюсь на землю позади авто. Это был бы самый разумный вариант – у меня всегда была хорошая фантазия, я могла бы себе это придумать. Но у этой грани есть в свою очередь еще одна грань. Если бы это было мое воображение, я бы точно оказалась на каком-нибудь альпийском курорте, заблокированном снегом, в Рождество, окруженная дорогими мне людьми, где события бы развивались алогично. Все окружающее меня до боли логично, до боли реально.

Маленькое наблюдение. Как вы представляете время? Его направление? Оно идет снизу вверх? Из-за вашей спины и вперед перед вами? Слева направо? Когда я спросила об этом у Рома, он сказал, что время движется повторяющимися спиралями по диагонали в зависимости от твоих достижений за единицу времени. Ну, вы бы до такого додумались? И это люди, которые не умеют читать! Когда я рассказываю ему о художественной литературе, о Шекспире, о Гете, даже об Андруховиче и Паланике – он удивляется. Спрашивает, зачем нам нужны эти книжки, что интересного в одной и той же истории, которую читают все, если каждый может придумать свою историю, каждый день новую, жить ею, рассказывать друзьям и детям. Почему я должен читать чью-то историю, если могу придумать свою? Когда я сказала, что у нас не каждый может придумать хорошую историю, авторы хороших историй и сами истории очень ценятся, он впервые засмеялся. Очень коротко и сухо, как-то сочувственно. Их народное устное творчество достигло идеала. Каждый придумывает свою историю, много историй, не ограниченных архетипами злодея-кощея, красавицы-принцессы, трех богатырей, трех подвигов, трех ступеней до успеха. Нет постоянно идущих куда-то героев, плачущих дам. Они не рассказывают своим детям одинаковых сказок про заек и белочек, каждый родитель рассказывает свою сказку, каждый ребенок вырастает не похожим на других. Тогда я спросила, может ли он придумать сказку. Ром ответил, что может конечно же, но кто станет слушать сказку от колдуна? Это уж слишком.

Безумные люди.
Я поддерживаю образ служанки. У меня есть болотного цвета платье, таскающееся за мной по траве. Я не стала спрашивать, откуда у него девичьи платья. Нет. Я хожу на рынок с корзинкой, сплетенной из веток молодой вишни. Почему из них? Тут долго думать не надо. Чтобы, само собой, злой дух не запрыгнул ко мне в коринку и не проник в дом. Я готовлю еду по всем канонам, завещанным способом их жизни, и встречаю посетителей. Быть служанкой колдуна весело. В принципе, ничьей больше служанкой я никогда не была, но специфическое социальное положение колдуна и отношение к нему окружающих радует. На рынке ко мне подходят и спрашивают всякие глупости. Есть ли у колдуна человеческий череп, например. Тут дилемма возникает. Может человеческий череп характеризует колдуна как специалиста высокого класса, а, может, как негодяя. Когда я спросила у Рома, если у него череп, он ответил, что есть. На вопрос, что же мне отвечать людям, хорошо это или плохо – иметь череп, колдун советовал отвечать правду. Они тут совсем не врут. Глупость какая-то.

У меня язва, астигматизм, мигрень и межпозвонковая грыжа. В Киеве я ела одну овсянку и картофельное пюре с сосиской, носила линзы, жевала прозак и кетанол. Оказавшись вдалеке от тих привилегий цивилизации, первым моим желанием было утопиться. Колдун Ром не растерялся и решил меня полечить. Нет. Ни-че-го. На меня не действует ничего, ни его колдовство, ни Амины, ни заговоры, ни проклятья, ни наговоренная вода, и даже куколка черного шелка, в которую Ром втыкал иголки, тоже никак на мне не отразилась. Амина сразу же решила, что это щит, который мне поставил Ром. У меня другая версия.

Я вообще слабый философ – никакими экзистенциальными бредами не увлекалась, в несостоятельности мира не убеждалась. Но вот мое философское мнение – существует только то, во что мы верим. Каждому воздастся по его вере, говорит религия. Я понимаю это глобально. Ни один из нас не рождается чистым листом. На каждом уже написан многовековой опыт предков, то, во что они верили. Мы растем в окружении людей, которые во что-то верят. Программа записывается окружающим миром, вне зависимости хотим мы в это верить или нет. Так мы с моей старшей сестрой, Светкой, верили, что если сильно-сильно зажмуриться, поверить, уверовать, то появится такой желанный нами щенок. Мы подходили к этому со всей ответственностью – представляли одинакового щенка, напечатанного на обложке ее блокнота с наклейками. Но щенок не появлялся, потому что вера поколений, живших до нас, в то, что предметы и существа не материализуются из воздуха, сильнее, чем желание двух девочек иметь щенка. Если бы весь мир вдруг поверил, что рака нет, что СПИДа нет – их бы не стало. Но это невозможно.

А тут весь мир (весь!) верит в злых духов, колдовство, в то, что солнце живет за горами. Миллиард (или сколько тут людей?) людей верит в то, что Амина, Ром или еще какой-нибудь руковод… рукоблуд… может убить силой мысли. А я не верю. На мне другая программа записана, прагматичная реалистичная (во всяком случае, по меркам нашего мира) программа. Я не верю, что волей тщедушной пестрой бабенки можно убить человека. Все. И даже, смотря в глаза колдуна Рома, я боюсь его, но не верю, что он способен меня убить.

И гордиться тут нечем. Одно дело разыграть сцену непобедимого величия перед неуравновешенной влюбленной колдуньей, а совсем другое – страдать от постоянного саднящего чувства в желудке. И никто помочь не сможет, потому что с хворями они идут к колдуну или проводят ритуалы, а прозак тут не раздобыть. Нет, я не верю, что шестнадцатиразовое битье поклонов восходу солнца излечит мою язву, или я прозрею от умывания в каком-то там ручье в какую-то там фазу луны в полночь. А колдун совершенно бессилен, отчего свирепеет. По-колдуньи апатично, но свирепеет. От собственного бессилия, от того, что не может просто отправить меня обратно. А я считаю дни. Дни складываются в недели, месяцы, я думаю о своем отце, который, наверное, уже весь город поставил на уши, разыскивая меня. Возможно, меня признали пропавшей без вести, или опознали в каком-то трупе (мой папа такой, если он поставит цель – он ее добьется, он меня найдет, даже мертвую, и не меня) и, возможно, доблестная милиция уже кого-то осудила за мое убийство.

Иногда я просыпаюсь от того, что чувствую на себе взгляд. В небе нет звезд, в этом небе даже луна какая-то серая, маленькая. И ночи здесь поэтому совершенно черные, сколько в них не вглядывайся, сколько не щурься, сколько не пытайся разглядеть, есть ли кто-то в комнате. Не раздается ни одного звука, ни дыхания, ни шороха одежды. Но я чувствую взгляд. Не шевелясь, вглядываюсь в темноту, как могла бы вглядываться в мешок посреди ночи, ничего не видя. А просто спросить, есть ли здесь кто-нибудь, я не могу. Потому что не хочу вдруг услышать, что здесь и правда кто-то есть. Кто-то? Колдун Ром.

Но сегодня я просыпаюсь от того, что кто-то на меня смотрит. И этот кто-то – не колдун. Я чувствую совершенно чужой незнакомый взгляд, чье-то присутствие, я, Боже, чувствую чье-то дыхание. Этот кто-то стоит в дверях моей комнаты и прерывисто дышит. Первым моим порывом становится желание позвать Рома. Но потом я думаю, что кто бы это ни был, он не причинит мне вреда. Любой колдун обломает зубы, а о физическом насилии тут вообще знают мало, для расправы же есть колдуны. И да, Амина дышит легче, так что поводов для волнения нет.

– Кто здесь? – спрашиваю я тихо-тихо, чтобы не разбудить Рома, потому что любой, кто войдет в дом без его разрешения, сильно об этом пожалеет.
Тихие шаги к кровати. Вдруг, иррационально, я все таки хочу позвать на помощь, крикнуть Рому, чтобы он убил ночного гостя. По шагам слышу, что не гостью – гостя.
– Я пришел тебя забрать, – говорит незнакомец, и поджигает свечу.
В неверном свете сальной свечи я вижу юношу. Он очень, очень, очень молод. Юнец. Вьющиеся светлые волосы, большие глаза, мерцающие при свете свечи, сильные руки и широкие плечи. Через плечо его перекинут, как банное полотенце, серый плащ с капюшоном, как носят их какие-то местные старцы.
– Я тебя спасу. Надень этот плащ, я выведу тебя из деревни, никто не заметит, а этот ирод кинется тебя утром, мы уже будем далеко.
Я откидываю одеяло, и спускаю ноги на пол. Увидев мои голые ноги и плечи. юноша стесняется и отводит глаза, не прекращая лихорадочно шептать:
– На рынке говорят, что он тебя украл и подстриг, ты же выглядишь, как длинноволосая, все это знают. Ты больше не будешь ему прислуживать.

Он даже накидывает мне этот свой плащ на плечи, когда я прерываю его красноречивым жестом, не произнося ни слова. Ром спит за стенкой, если он обнаружит этого несмышленого остолопа, то чья-то мама поутру будет горько рыдать. Надо его срочно как-то так вывести из дома, не разбудив Рома.

– Как ты вошел?
– Через забор перелез и в окно в сенях.
В миге от смерти был.

– Пошли, – я отдаю ему плащ, и, пытаясь не скрипеть половицами, выхожу в сени, жестом показывая парню не шуметь. Неслышно поднимаю засов на входной двери, когда открываю ее, понимаю, что она сатанински скрипит. Спаситель шагает следом, как малогабаритный медведь. Спрыгиваю с крыльца в траву, укрытую инеем, чтобы не спускаться по скрипучим ступенькам, юноша прыгает следом. Посреди двора я останавливаюсь, пытаясь разглядеть его лицо, восстановить по тем секундам, что видела его, пока горела свеча. Романтик, верит в идеалы, борется против лжи, подлости и ветренных мельниц.

– С чего ты взял, что меня кто-то украл?
– Мама сказала, что на рынок с корзиной колдуна ходит девушка, не похожая на простолюдинку, – отвечает полный решимости и отваги голос из темноты.
– И как это связано с тем, что меня украли? – спрашиваю холодно.
А на самом деле холодно. Что-то там колдун колдует, что каждый вечер трава на подворье берется изморозью. И стоять в травяном сугробе босиком – не самое хорошее развлечение.
– Ты же из длинноволосых, да? Он тебя выкрал? Твои родители, наверное, сходят с ума, пошли быстрее.

Он еще думает, что я куда-то с ним пойду. Я с колдуном заодно. Заодно. Вот такая радость.

Они странные люди, я говорила? Я знаю двух колдунов. Рома и Амину. Мне кажется, Ром очень странный тип, даже для колдуна, а вот Амина… Амина – обычная женщина, со своими чувствами, переживаниями, со своей то ли любовью, то ли одержимостью колдуном Ромом. Если колдун может в своем доме содержать только служанку – не друга, не помощника, не любимую, то колдунья Амина тоже никогда не сможет выйти замуж? Никогда не сможет жить в чьем-то доме, или поселить кого-то в своем, чтобы люди не сказали, что она околдовала? Или никто не сможет полюбить Амину, потому что она – колдунья? Они даже не могут предположить, что кто-то может находиться в доме колдуна по своей воле. Они даже не могут допустить, что колдуны что-то чувствуют, тоже могут кого-то любить, что они тоже люди. Или они не люди?

– Кем бы я не была, – пришелицей из другого мира с красной кровью, на которую не действует магия и ваши обряды, – почему ты решил, что я здесь не по своей воле?
Тишина. В ночной тьме глухая тишина и прерывистое дыхание. Я иду к воротам, отпираю калитку и жду, пока он благополучно оставит двор.
– Подожди, ты не можешь..! Ты же длинноволосая! Да как же это вообще можно… он же колдун.

Когда Амина проходит мимо, он смотрит на ее лодыжки, и представляет, что у нее под юбкой и корсетом. Ему не мешает то, что она колдунья. Но я не стану ему об этом говорить, никакого Фрейда под серой луной для ослепленных верой юношей.

О, эта пора романтизма! О, эта пора ослепленной веры в идеалы! Почему? Почему этот вариант? Все сюжеты на один лад. Почему, почему я, как здравый постмодернист (насколько это вообще может быть здраво) предположила бы, что из ниоткуда появившаяся девушка во дворе колдуна – его Гомункул, детище из пробирки, уродец, созданный руками алхимика, то бишь чернокнижника. Или карга из леса, омоложенная колдовством и за это прислуживающая? Ну, что за инфантилизм? Какая такая любовь?

Я думаю об этом, запирая калитку за юношей, поднимаясь по скрипучим ступеньками и открывая скрипучие двери. Проснется Ром, скажу, что ходила воздухом подышать.

Я вхожу на кухню, ищу тонкую свечу-фитилек, чтобы взять огня из печки, которая не перестает топиться никогда. Нахожу ее на бочке, рядом с ведром, и иду к печке, когда одновременно загорается как минимум свечей десять. Колдун Ром пьет молоко, стоя у окна и смотрит холодными глазами на мои голые ноги.

– Давно не спишь? – спрашиваю, набирая в кружку воды.
– Да уже с час где-то, – отвечает колдун, отпивая молока, я отпиваю воды из кружки.

А потом понимаю, что впервые вижу его без мантии. У колдуна мальчишеская фигура и худые лодыжки. Просторная рубаха и панталоны делают его похожим на девятиклассника, выползшего среди ночи на кухню попить молока.
– Ну, тогда, я так понимаю, ты все слышал, и знаешь, что у нас проблемы.
– Нет, когда вы вышли из дома я решил не подслушивать. Я бы мог его убить, и слова бы никто мне поперек не сказал. Среди ночи влезть в мой дом. Я его почуял еще за воротами. Глупец!
– Ну, убил бы, что ж ты в темноте прятался?
– Я не прятался, ты знаешь, что я в темноте отлично вижу, а не убил, потому что ты не испугалась, и захотела его спасти, – отвечает, споласкивая кружку от молока и оставляя на буфете, – выбор твой. Что ты ему сказала?
– Я ему ничего не сказала, но он сам решил, что я влюбленная в тебя по уши дворянка.
– Кто такая дворянка? – переспрашивает машинально, а потом отмахивается прежде, чем я открываю рот, чтобы объяснить, – Это ничего не меняет. Твои слова ничего не весят. Я могу заставить тебя говорить все, что угодно.

Я поднимаю брови, ставя свою кружку рядом с его на буфет. Черт возьми, он перестает меня пугать.

– Ну, тебя я не могу заставить ничего делать, – поправляется он, – но будь ты хоть с пятиметровой косой, колдуну все равно, кого заколдовывать. А объяснять им, что тебя я не могу заколдовать, крайне… опасно. Для тебя в первую очередь.

Я хочу что-то ответить, закруглить тему, и попытаться забыть о мальчишке хотя бы на сегодня.
Ты знаешь, что я в темноте отлично вижу.
Я знаю.
В темноте.
Отлично видит.
Неслышно дышит.
В темноте.

– Я хочу домой.

Я должна просто сейчас сказать ему, что больше так не могу. Больше здесь не могу. Я боюсь его. Он не знает, как от меня избавиться. Я ненавижу этот мир. Ненавижу теплое дерево, на котором стою босая, которое остается теплым круглый год, ненавижу кошек, которые, если ты согласишься купить у них какую-то оккультную дрянь, превращаются в беззубых цыганок, ненавижу полированные кости, которые тут в ходу вместо денег, НЕНАВИЖУ. Ненавижу то, что я привыкла ко всему этому безумию так, будто здесь родилась.
– Я больше всего в жизни хочу попасть домой. Я хочу попасть домой гораздо больше, чем тогда, когда ты меня украл, хотела оттуда исчезнуть. Так какого черта?
– Зачем туда тебе возвращаться? Ваш мир – идиотский, идиотский! Вы – глупые, жадные, животные, которые только и думают о спаривании. Радуйся, что ты не там, а здесь.
Он говорит это, выходя из кухни, бросает через плечо, и смотрит со снисхождением и жалостью. Усмехается тонко и высокомерно.
– Потому что там моя мать! Моя мать! – отвечаю я, крича, и пинаю его в плечо кулаком.
Они никогда не используют физическую силу, редко прикасаются друг к другу. Он, наверное, прикасался ко мне в первый день, когда я выпала из зеркала, но я этого не помню. Теперь я касаюсь его, и не просто так, а костяшками пальцев, находясь в состоянии крайней раздраженности. Ром, несомненно, удивляется – оборачивается, потирая плечо и грозно сверкая глазами исподлобья.
– Я жду, когда ты осознаешь это и смиришься, тогда я смогу отпустить тебя, чтобы ты смогла начать жизнь здесь. Я бессилен.

Следующие три дня я не поднимаюсь из постели. По ночам мне снится дом. Мне снятся мама и папа. Счастливыми, как тогда, когда мне было девять, и они купили мне ролики, хотя в те времена они стоили баснословных денег. Мне снится мой друг детства Лешка, который в пятнадцать лет вдруг решил, что любит меня, и постоянно пытался поцеловать. Потом он понял, что был не прав, и разлюбил меня, а в двадцать снова вдруг решил, что любит меня. Если у него действительно пятигодичный цикл осмысления любви ко мне, то я пропускаю год, в который у меня есть реальная возможность выйти замуж за Лешку. Мне снится работа и мои коллеги. Васенька сидит напротив, и мне целыми днями приходится на него смотреть, когда я поднимаю глаза от монитора компьютера. Вася любит джемперы в ромбах и клетчатые шарфы, во сне он постоянно танцует макарену с Люсей, которая сидит сбоку, и к которой мне целыми днями приходится поворачивать голову влево, из-за чего к концу рабочего дня у меня болит шея. Шеф во сне постоянно поет и мастерит из газет пилотки всем бухгалтерам. Поэтому, проснувшись и поняв, где я нахожусь на самом деле, я переворачиваюсь на другой бок и засыпаю снова, чтобы снова побывать дома. Каким-то образом мне это удается. Видимо, я отсыпаюсь за все те года, пока не могла этого делать вволю.

На четвертый день я встаю с постели, выследив момент, когда Ром уходит из дома. Я умываюсь над тазом, расчесываю волосы и собираюсь уйти к черту на рынок, благо сегодня торговый день, толпа людей будет сновать туда-сюда до глубокой ночи, и никто не удивится, что я слоняюсь по площади. Но тут скрипят ступеньки, хлопает дверь и в кухню вбегает Ром. С горящими глазами он кидается к столу, приговаривая яростно: «Никто, никто не смеет надо мной шутить, никто! Смеяться, надо мной! Вы поглядите-ка!». Он находит в полке четыре крепких ореха в зеленой кожуре, бросает их на стол, и, невесело посмеиваясь, снимает с крючка деревянный молоток для отбивания мяса. Потом проводит над орехами рукой, от которой они покрываются тоненьким слоем инея и принимают другую форму, более совершенную. правильную. Его ярость меня не пугает, точнее, забавляет. По-моему, над ним кто-то пошутил на рынке. Как мальчонка, честное слово. Я усмехаюсь, подходя ближе, и чуть не получаю в глаз локтем – Ром размахивается молотком и делает четыре удара, разбивая каждый орех, внутри наполненный какой-то вязкой гадостью. Потом выдыхает облегченно и сбрасывает остатки орехов на пол. Замечает меня, болезненно морщится и молча уходит.

– Ром, что ты делаешь? – спрашиваю я, нагоняя его в коридоре.
– Я? – он усмехается зло мне в лицо, – Я только что убил четырех человек. Так что пойди еще отоспись и по этому поводу.
Дверь захлопывается перед моим носом.

Раньше я думала, что хотеть домой нельзя больше. Можно. О, как же жестоко я ошибалась! Для описания этого нет слов. Как можно забыть, что я живу под одной крышей с колдуном, который наказывает людей так, как ему подсказывает его извращенное чувство справедливости? Как можно было вдруг умилиться его ярости и подростковой фигуре? Как все забывается.

Вечером приходит Амина. Я уже не реагирую на ее выпады, и только поворачиваю голову в сторону сеней, когда она взламывает запертую дверь кабинета колдуна, из которого он не выходил весь день. На кухне я сижу с еще одной кошкой, которая, обернувшись человеком, оказалась весьма зубастой цыганкой лет тридцати. Ее корзина с мясом стоит у окна. Благо, ее мясу ледник не нужен – чем больше червей, тем лучше для бизнеса. Цыганка спрашивает:
– Это колдунья Амина?
– Ничего, будет буянить, я ей мяса за шиворот натолкаю, – отвечаю я, кивая на корзину.
И Амина начинает буянить. И я понимаю, что она, скорее всего, пьяна. Как-то странно растягивает гласные и постоянно смеется. А потом начинает буянить, кричит на весь дом:
– Ну, чтоооооо ты, сказку мне расскажи, колдун! Я хочу услышать твою сказку! Роооооом! Я хочу твою сказку.
Цыганка указывает пальцем на корзину, покрытую клетчатым платком и говорит:
– Бери, сколько хочешь, я тебе должна за еду.

Я за все заплачу, еще за еду мне не платили. Деньги. Колдуновы деньги мне совершенно безразличны, их у него слишком много. Когда я подхожу к кабинету, неся за собой корзину, внутри комнаты что-то звонко бьется, и снова раздается голос Амины. Колдунья стоит схватив Рома за голову пальцами с длинными, выбеленными ногтями, тот сидит, откинувшись в кресле и устало держит ее за запястья. Это моя работа – избавляться от нежелательный посетителей колдуна. Нежеланна ли она? Все равно, просто они оба меня раздражают – их крики и вопли, их разборки и эта болезненная колдунская любовь.

– Как ты думаешь, насколько я испорчу твою карму, если просто сейчас ударю тебя по спине куском отличного дохлого мяска?
Хуже будет, только если перед ней разбить гадальный хрустальный кристалл, вот тогда точно она колдовать не сможет в три раза дольше. Злые духи в мясе, злые духи в шаре, бла-бла-бла.
– Пошла вон, – устало отвечает она, безжизненно убирая руки с головы Рома, – пошла ВОН!
Я хочу спросить, какого черта и ударить ее таки мясом, но потом вижу, что она разбила. Никакой надобности в мясе, Амина разбила кристалл Рома, теперь что уже это мясо, месяцем больше, месяцем меньше…
– Добейте меня, добейте, жалкие уроды, парочка голубочков.
Вместе с цыганкой мы уводим Амину из кабинета. Ром продолжает сидеть, смотря перед собой и сложив руки шатром. Во дворе, засыпанном тающим снегом, я останавливаюсь, хватая ее за предплечья.
– Амина, ты взрослая баба, что же ты творишь? Из-за какого-то щенка, неуверенного в себе ребенка убиваться? Забудь, – она смотрит на меня удивленно, но молча, – забудь. Не его это щит, другого колдуна, об который Ром-то твой зубы и обломал. Он сегодня из-за какого-то пустяка четверых убил, а от тебя такое вытерпел, и не прихлопнул тебя, как муху. Это что-то значит, да? Успокойся!

Я встряхиваю ее снова и снова. Цыганка, дальше от греха, превращается в кошку, ныряет в траву, под слой снега, и улепетывает. Амина только спрашивает «Что такое муха?», и я возвращаюсь в дом, чтобы проспать еще пару дней.

Зима приходит нескоро. И она совершенно не похожа на шапки снега, постоянно тающие на нашей крыше и ветках елей, наколдованные Ромом летом. Зима свирепая и лютая, дикая зима дикого мира. Окна покрываются ледяной коркой не снаружи, а внутри, и, хоть в доме и тепло, даже душно, наледь не тает. Я понимаю, наконец, почему все двери открываются внутрь. Потому что снега на пороге наметено мне по пояс и Ром, взобравшись на снежное поле, шагает по, будто каменному, насту на рынок, укутавшись в черное, как ночь, бобровое пальто. Дойдя до ворот, он перешагивает их, и идет дальше. Я вижу его еще долго, черного на белом, пока он не превращается в черную кляксу, а потом точку. Он возвращается затемно, и я ужасно волнуюсь. Руфина говорит, что никто никогда не возвращается затемно. Если человек не вернулся под солнцем в зиму, не жди его больше никогда – замерз. Но Ром возвращается с едой и теплой одеждой для меня. Все замерзшее и взявшееся инеем. У меня даже не возникает порыва обрадоваться его возвращению, я больше ничего не забываю. Четыре человека, четыре удара молотком по орехам. И это то, что произошло на моих глазах, что может происходить каждый день вне моего взгляда? Он понимает, что не может от меня избавиться, но и дрессировать тоже не может. Он бессилен, он зол, но что он может мне сделать? Амина больше не приходит. Не потому, что не хочет, а потому, что не может колдовством вскрыть калитку, как делала раньше. Руфина больше не пролезает кошкой в дыру в заборе, теперь она спокойно пролезает между верхних прутьев, до которых на заднем дворе намело снега. Амина не пролезет, а кошка – да.

Заканчивается это тогда, когда я, вышивая при свете свечей, спрашиваю у Рома, как он стал колдуном. Он в это время растирает в пыль насушенные за лето листья и рассыпает их по мешочкам из тонкого сукна. Когда я заговариваю, его немного передергивает от удивления и неожиданности. Если после случая с четырьмя орехами мы перекидывались не по хозяйственным делам хотя бы парой фраз в день, то это уже много.
– Кто-то из твоих родителей был колдуном? – я делаю аккуратный стежок, «выкладывая» на холсте абрис Софии Киевской.
– Это не так работает, – сухо и тихо говорит Ром, сосредоточено всыпая ровно унцию (я могу поклясться – ровно унцию) пороха листьев кропивницы в мешочек.
– А как? – все равно спрашиваю я.
– Я всегда был больным, чахлым ребенком. Надо мной все всегда смеялись, старшие мальчишки постоянно били. Лет в восемь я сильно захотел стать колдуном, чтобы всех их убить. Я считал, что это самый верный способ рассчитаться со всеми врагами.
– И что потом? – от Софии тянется черная аллея, уходящая в черный парк.
– А потом я стал колдуном. Просто в один день взял и стал колдуном.
– Так просто, каждый желающий сможет…
– Желающий? – усмехается он, завязывая один за другим мешочки шнурками, – Это надо быть большим дураком, чтобы пожелать стать колдуном.
– Почему? Колдуны много зарабатывают, – черный парк заполняется черными деревьями и причудливыми тенями, это даже проще, чем рисовать.
Ром поднимает голову от своего стола и трав, его тяжелый взгляд упирается в меня, в мое вышивание, он долго, изучающее и отстраненно на меня смотрит, а потом говорит:
– Да вы там в вашем мире все без духа в голове.
– Я говорила. Все продается, все покупается. Не продаешь ты, продают тебя. За такой дар там каждый готов глотку перегрызть.
– Быть им – проклятье. Не дар, поверь.
Я вместо «у нас» говорю «там», Ром разграничивает Рома-человека и Рома-колдуна. Это все плохо.
– Меня можно презирать, жалеть и игнорировать. Насмехаться – нет.
– Тебя могут наказать за то, что ты делаешь.
– Если кто-то решит отомстить и найдет колдуна сильнее меня. Это очень далеко. Очень далеко. А когда найдут, я с радостью приму смерть от такого великого колдуна. Это будет справедливо, – он накрепко завязывает последний мешок с травой и сгребает их в корзину.
– Ты убил тех, кто тебя дразнил? – иголка как-то неловко втыкается мне в палец, и на холсте ширится алое пятно, захватывает по миллиметру черный парк и черные деревья.


Ром молчит, не мигая глядя на холст, приоткрытые губы сжимаются в тонкую белую полосу. Он – деревянный Щелкунчик, замерший над столом. Деревянные квадратные плечи и ровная спина. Потом улыбается жутко и неестественно, не отрывая глаз от холста. Хмыкает холодно.

– Тебе пора домой, Соня.


Я открываю глаза, и смотрю в витрину супермаркета «АКЦ». Супер-предложение «Груша греческая всего за 6.55 грн». Молодой человек в шапке со смешными ушами врезается в меня сзади, и долго извиняется, хотя это я резко остановилась посреди улицы. Когда он уходит, я машинально проверяю сумку, удостоверяясь, на месте или кошелек. Думаю, что было бы неплохо купить этих груш, и еще чего-нибудь на вечер, возможно красной рыбы. Позвонить Мишке и Наташке, пригласить на ужин, а то эта жизненная серость совсем захлестнула. Да и дома прибраться нужно, а то сколько можно жить среди коробок и прочего хлама. Уже рассчитываясь на кассе, я замечаю, что на пальце, под перчатками, у меня глубокий кровоточащий укол, как от иглы. Удивляюсь, где это я так умудрилась, не в троллейбусе ли? Первым делом, переступив порог квартиры, оставляю пакеты с едой на кухне и иду в ванную промыть рану, сбрасываю пальто, и в забрызганном водой и мылом зеркале вижу закрученные вокруг запястья нефритовые четки с плоскими камнями. Я перевожу взгляд на руку, и понимаю, что удивляться тут нечему, это четки Рома, он завязал их на моей руке, чтобы Амина и другие колдуны думали, что это часть его щита, сквозь который ни одно колдовство не может пробиться…

Остаток вечера, разрезав четки и опустив их в винный бокал в буфете, я провожу за уборкой квартиры, надраиванием плиты и приготовлением еды. Приглашение на ужин для Миши и Наташи я решаю отложить до тех пор, пока не пойму, что это было, и как с этим дальше жить. Оказывается, жить с этим можно, очень просто. Не нужно делать вид, что на секунду впал в кому, что все пригрезилось, не нужно выбрасывать единственную улику… Очень просто жить с осознанием того, что на полгода тебя вырвали из жизни, а потом вернули туда, откуда забрали. Это можно забыть, как безделицу, отучиться дуть на воду, отгоняя духов, и стучать по дверной ручке ногтем, прежде чем взяться за нее, отучиться гнать кошек от порога и разговаривать с ними спросонья. Жизнь легко возвращается в привычное русло, и лишь иногда, рассматривая четки сквозь грани винного бокала в буфете, я позволяю себе подумать о том, побочный ли это был эффект, или господин «самый молодой колдун высшей ступени во всем Окружении» хотел стереть мне память нарочно.



Подписаться на фанфик
Перед тем как подписаться на фанфик, пожалуйста, убедитесь, что в Вашем Профиле записан правильный e-mail, иначе уведомления о новых главах Вам не придут!

Оставить отзыв:
Для того, чтобы оставить отзыв, вы должны быть зарегистрированы в Архиве.
Авторизироваться или зарегистрироваться в Архиве.




Top.Mail.Ru

2003-2024 © hogwartsnet.ru