Революция горького детства

Мы пришли с революцией горького детства,
Вместо марша распевая ля-мажорную мессу
В сентябре.
(с) Ольга Арефьева, «Панихида по апрелю»

Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, с чего всё началось. С необузданных амбиций? С желания что-то доказать? Или, возможно, всё началось задолго до нашего рождения, ещё с того момента, когда наши родители стали героями магического мира? Смыслом их жизни было выжить. Их лишили нормального юношества – времени, когда ты на распутье и нужно сделать выбор, вычленить из тысяч тропок дорогу, по которой будешь идти. Их выбор был невелик: либо ты против зла, либо ты его часть. И когда эта страшная война всё-таки закончилась, они остались на бездорожье, тем самым получив занятие на ближайший десяток лет – они искали себя. Герои войны, дети, умеющие защищать и защищаться, убивать – и умирать, – вот так вошедшие во взрослый мир юноши и девушки оказались абсолютно беспомощны в условиях спокойного размеренного существования. Но в конце концов они обрели новую цель, они начали созидать. Создавать мир без войны. Во времена своего бурного и сложного отрочества я презирала их за это. Я не могла смириться с тем, что они кропотливо творили год за годом – со спокойствием.

И тогда мы – поколение, выращенное в век любви, безопасности и достижений магической науки, – сделали наш выбор. Нашим выбором стал протест.

Если бы кто-то спросил нас, в чём смысл этого протеста, мы бы ответили, что смысла нет. «Это абсурд!» – воскликнул бы наш гипотетический собеседник. «Именно», – подтвердили бы мы. Всё, чем мы бы ни занимались, делалось вопреки всему остальному миру. Нас пьянило осознание полной своей асоциальности, это прекрасное чувство осады, когда подходят к концу припасы, а враг напирает с новой силой, было единственным смыслом наших бесполезных, как нам тогда казалось, жизней. Наша компания являлась разношёрстным сборищем революционеров и фриков, и будь наша воля, мы бы перегрызли друг другу глотки. Но мы этого не делали, потому как это тоже было частью протеста.

Я попала в Слизерин (хотя потом, курсе на пятом, я ясно осознавала, что ещё более вызывающе было бы вообще не ехать в Хогвартс, но в одиннадцать лет разум не способен генерировать столь экстравагантные идеи), никого, впрочем, сильно не удивив – там уже учился мой старший брат, Альбус. Его кредо было противоречие – чего ждать от человека, которого зовут Альбус Северус? Его садистская любовь к семье заключалась в том, что он беспрестанно делал больно всем, до кого мог дотянуться. Он считал, что таким образом не даёт родне впасть в летаргию мозга и «вписывает в симфонию их жизней острые нотки хаоса». Да, именно так он и выражался. Альбус был пафосен за двоих – за себя и за Скорпиуса Малфоя, который отчаянно сопротивлялся своей генетической предрасположенности к аристократизму. Мы с Алом втайне завидовали Малфою: с самого начала он был на более выгодных условиях, нежели мы, дети всеми любимых героев. Быть отпрыском опального семейства – что может быть прекраснее и романтичнее, думали мы? Потом поняли: только быть отвратительнейшим отпрыском семейства сверхзнаменитого.

Это, к слову, даётся не так просто, как может показаться стороннему наблюдателю: мы с Алом долго не могли выбрать нужное направление. Поначалу мы избрали путь тотального безразличия ко всему: людям, учёбе, баллам и соперничеству. Но потом поняли, что это неверная позиция: очень часто мы просто не знали, чему противостоим, а это неприятное ощущение. Неприятные ощущения мы на дух не переносили, потому признали, что знания – сила, и решили стать как можно более сильными в рамках, заданных нам Хогвартсом. Как оказалось, необязательно быть особо одарённым или талантливым, чтобы преуспевать в учёбе, достаточно безграничного желания насолить всем и вся. И это желание пересиливало лень, скуку и прочих демонов, мучающих юные неокрепшие умы. Как-то раз я чуть не разревелась, понимая, что никак не смогу совершить сложную двухступенчатую трансфигурацию, и Скорпиус сказал мне:
– Если признаешь, что не можешь, – проигрываешь. Это, блядь, автоматическое поражение и крест на твоей поганой жизни. Всё, что ты имеешь право сделать после проигрыша, так это повеситься.
Двухступенчатую трансфигурацию я освоила за каких-то пару часов.

Все ваши слова могут быть использованы против вас – это было неотъемлемое правило нашей странной дружбы. Мы знали, что любое переживание, выраженное между нами вслух, может стать хлыстом, которым тебе исполосуют сердце (за неимением души, в неё мы не верили). И именно поэтому мы доверялись друг другу с пугающей откровенностью. Зная, что тебя ударят наотмашь твоими же эмоциями, зная, что твой друг и твой брат – самые последние сволочи на земле. Мы тренировались друг на друге, учась защищаться от нападок так ненавистного нам социума, предпочитая удар от знакомой твари, нежели от незнакомого доброжелателя. Например, от моего самого старшего брата, Джеймса.

Джейми ещё в детстве заявил, что если его принёс аист, то нас с Алом – сам дьявол. Я считала, что раз уж следовать такой теории появления детей, то Джеймса нашли на грядках с капустой, у которой он и получил начальное воспитание. Он был абсолютно нормальным, за что ему доставалась здоровая родительская любовь. Джейми учился в Гриффиндоре, хорошо играл в квиддич, был неплохо сложен, всегда имел пару претенденток на роль второго тела в своей постели, любил выпить и изредка покурить травку в школьном туалете. Он не преуспевал в учёбе, однако был достаточно обаятелен и смышлён для того, чтобы не позволить профессорам причислить его к самой бесперспективной группе тупых троллей, в жизни не получавших ничего выше одноименных оценок.

Проще говоря, Джеймс был воплощением классического гриффиндорца. Он с удовольствием пользовался всеми благами, снизошедшими на него вместе с фамилией Поттер, что в корне противоречило нашим с Алом убеждениям: мы осознанно швыряли их туда, откуда они взялись. Кто-то назвал бы нас неблагодарными уродами, но это неверно – мы просто уроды. Джеймс твердил нам это с того момента, как научился говорить.

Скорпиус был абсолютно другого склада человек. Именно поэтому он сразу сошёлся с Альбусом – они пошли на первый курс одновременно, а я поступила годом позже. Нелюдимый, замкнутый и чересчур болезненный, он не мог не привлечь внимания Ала. Скорпиус, смеясь, валил все свои проблемы со здоровьем на то, что он родился в очень уж большом доме – практически во дворце, предназначенном для семьи всего из трёх человек. «Когда людей слишком мало, а пространства слишком много, его начинают занимать всевозможные болезни. Чтобы, блядь, веселее было», – говорил Малфой. Он любил ругаться, искусственным путём разбавляя свою роскошную речь нецензурными словами, отчего это иногда казалось ужасно нелепым. Он мог сказать: «Я считаю это абсолютно нецелесообразным», а потом, поразмыслив две секунды, с чувством собственного достоинства добавить: «Блядь». Впрочем, смеяться над собой он позволял только нам.

Когда я была на втором курсе, в нашу компанию неожиданно влилась Роуз Уизли. Я её не любила, как, впрочем, и она нас. Ей от мироздания перепало потрясающее сочетание: капелька таланта и практически полное отсутствие лени. Поэтому с поступлением Роуз в Хогвартсе появилась вторая Гермиона Грейнджер, только в рыжем варианте. Как вышло так, что она тоже стала одной из нас, мне до сих пор непонятно, однако немаловажную роль в этом процессе сыграла выходка, которую Уизли сделала на третьем курсе. В тот год впервые проводился свежевведённый экзамен для третьекурсников – БЭУ (Базовый Элементарный Уровень, или, как высказывались на этот счёт студенты, Бесполезный Экзорцизм Умов). По идее, все, кто не сдаст этот экзамен, должны были быть исключены, и мама Розы прислала Хьюго душераздирающее письмо, в котором пугала его бесчисленными ужасами бездипломного существования. Хьюго был тогда только на втором курсе, но уже успел стать головной болью своей матери: с момента рождения он не оправдал ни одного возложенного на него ожидания. Хьюго раз за разом разочаровывал родителей, он мог бы стать прекрасным приобретением для нашей компании, если б не искренне сожалел, что он такой, какой есть. То есть неудачник. Хьюго действительно пытался учиться или хотя бы прилично играть в квиддич, но у него ничего не получалось, и меньше всего на свете он хотел бы расстраивать своих родителей. Тётя Гермиона носилась с непутёвым сыном как с тухлым яйцом.
И носилась бы дальше, если б Рози потрясающе не провалила БЭУ.
Да, она это сделала. Сделала с поражающим других и приводящим в восторг нас хладнокровием. Она получила «Т» абсолютно по всем дисциплинам. Школьная общественность была в шоке; не без участия моего отца министерство магии сочло БЭУ ненужным, поэтому Роуз осталась в Хогвартсе.
Мы, конечно, спрашивали, зачем она это сделала, и какое-то время спустя Рози вскользь упомянула, что ей просто хотелось родительского внимания. С самого детства за неё никто не волновался: умница Роуз училась без пинков, вела себя безукоризненно, всегда была самостоятельна и рассудительна, последним на земле, что могло бы стать поводом для родительского беспокойства, была Роуз Уизли.

«Которая всех так ловко наебала», – припечатал Скорпиус.

Суровая Рози стала завершающим звеном нашего закрытого общества. Мы гордились тем, что умело возглавляем революцию против пустоты, что мы сами создаём себе занятия по душе и, чтобы бороться, нам необязательно быть втянутыми в чужую войну.
Война была в нас самих.

Война, как водится, за всё и против всех. И прежде всего против наших семей. В этом отношении Альбус действовал особо бескомпромиссно: будь наш отец хоть немного Малфоем, он бы от него отрёкся. У Альбуса родилась идея, которой он был в каком-то роде одержим: он не верил в зло. Он верил в боль, отчаяние и страх, но не верил в зло и в то, что магия может быть тёмной. Согласно его теории, магия – это наивысшее благо, не имеющее тёмных сторон. Ал презирал все эти высказывания про то, что мир – монета с двумя сторонами, для него мир был бесконечной прямой без точки отсчёта и, следовательно, без знаков «минус» и «плюс».

…быть может, это началось в ту ночь, когда Скорпиус попытался опровергнуть теорию Альбуса? Мы часто собирались вчетвером. Те ночи утопали в дыму простых сигарет и самокруток с марихуаной. В алкогольном мареве стирались всяческие границы, и такая обстановка как нельзя лучше способствовала рождению бредовых и вследствие этого гениальных мыслей. Мы подолгу разговаривали о своих планах и стратегиях, глупо шутили и цедили дорогое спиртное – как бы Малфой ни пытался вытравить из себя свою аристократичность, любовь к хорошей выпивке прилагалась к голубой крови, носителем которой он являлся. На таких посиделках носитель обычно устраивался на полу, прислоняясь к каминной кладке, и, несмотря на незаправленную рубашку, отросшие и лезущие в глаза волосы, да и в целом неопрятность, он до кончиков пальцев был аристократом. Не следящий за внешним видом, не наполненный доверху глупым пафосом, как Альбус, он всё равно оставался собой. Взглянув на него, можно было начать верить в сказки о чистоте крови. И, взглянув на Роуз, вновь перестать.

«Голубая кровь у лордов, ярко-алая у прочих, у таких, как ты, она прозрачнее воды»*, – это было про неё. Держалась она похлеще основательницы благороднейшего рода, но в ней отсутствовали эта показная напыщенность и гордость за своё происхождение. О нет, Роуз Уизли – это была сама невозмутимость, обрамлённая рыжими кудряшками. Она редко улыбалась, и когда мы втроём, обнимаясь, рыдали от смеха где-нибудь в районе пола, Роуз позволяла себе только лёгкую усмешку. Задумавшись, почему такая же умная тётя Гермиона училась в Гриффиндоре, а Рози – в Рэйвенкло, я пришла к выводу, что последняя – это холодная концентрация чистого разума. Не замутнённого ни ненужными эмоциями, ни низкими страстями. Её мать – огонь. Рози – ледяная арктическая глыба. Появлению ассоциации способствовали и светло-голубые глаза, которые всегда выражали либо одно – сосредоточенность, либо всё разом – и дикую необузданную радость, и алчность, и азарт, и детскую жадность. Такое бывало в моменты какого-то интересного открытия – только подобного рода событие могло настолько взволновать Роуз Уизли, чтобы в её глазах заалело неистовое пламя эмоций.

А открытия совершались если не часто, то временами: это было чем-то вроде нашего общего конька. Учебники создавали рамки, а мы рамки не любили, балуясь и экспериментируя со всем, что находилось под рукой (а то, чего не было, мы доставали и экспериментировали дальше). У каждого был свой подход к этому хобби. В основном в роли генераторов идей выступали Роуз и Альбус, Скорпиус служил неиссякаемым источником информации – его библиотека в Малфой-мэноре заставила бы изойтись ядовитой завистью самых продвинутых чернокнижников. К тому же образование у него было потрясающее: если нас родители просто отдали в маггловскую школу, где давались не особо обширные знания, то программа обучения малютки Скорпиуса очень, очень впечатляла. Скорпиус всегда был предельно внимателен во время, к примеру, приготовления какого-нибудь адского зелья и порой отпускал комментарии, которые спасали нас от весьма серьёзных увечий. Я же, в свою очередь, часто находила простейшие пути к решению задачи. Беда этих трёх доморощенных гениев заключалась в том, что они слишком ударялись в сложное, сбрасывая со счетов значимость простых механизмов, которые в большинстве случаев и приводят к успеху. И если Ал, Скорпи и Роуз порой забывали о сути вопроса, вдаваясь в подробности, я никогда не теряла нить идеи.

А ещё, пожалуй, благодаря мне Скорпиус и Альбус не убили друг друга ещё в нежном возрасте. Их споры часто переходили в грандиозные драки, которые с каждым годом становились всё яростнее и ожесточённее. Роуз в таких ситуациях оказывалась совершенно бесполезной – ей было абсолютно всё равно, что они друг с другом сделают, её такие мелочи не волновали. Меня – волновали. Я не хотела остаться одна, имея в качестве друга только Ледяную Рози. Потому мне приходилось разнимать брата и Малфоя, осаживая их либо шквалом ругательств (в случае по масштабам средней ссоры), либо парой мощных заклинаний (в особо серьёзных случаях приходилось прибегать к тяжёлой артиллерии). Но, наверное, не будь их споров, не было бы и большинства тех вещей, что мы сотворили вместе. То есть без споров было бы лучше. Намного.

Ал практиковал тёмные искусства с пятого курса. Нет, не затем, чтобы причинить кому-то вред (во всяком случае, не физический), он просто искал подтверждения своей теории. Один раз он провёл некромантский ритуал прямо у себя в спальне (а они у слизеринцев-старшекурсников отдельные) – пытался воскресить скончавшуюся от старости и ожирения кошку. Такой мощный всплеск энергии не мог остаться незамеченным – в подземелья сбежалась половина преподавательского состава. Другая половина туда аппарировала.
Это при невозможности аппарации в Хогвартсе.
Ала тогда чуть не исключили – он, в принципе, был бы не против такого варианта развития событий, но родители рвали и метали. Не знаю, что сделал папа, наверное, заявился к министру, надев все медали и ордена, которые у него есть. В Хогвартс Альбус возвращался с триумфом победителя: его с тех пор откровенно побаивались, а некоторые суеверным шёпотом рассказывали, что по школе бродит неупокоенный кошачий труп.
Больше Ал не попадался. Нет, он не прекратил заниматься тёмной магией, просто наложил на свою комнату мощные скрывающие чары. Поэтому именно там проводились наши затяжные вечеринки без музыки и танцев. Чары оказались настолько сильными, что подавляли абсолютно всё: магию, тёмную и светлую, шум, голоса.
Стоны.

Вечер, сыгравший в наших судьбах главную роль, я помню до мельчайших подробностей. Каминный огонь был настолько ярок, что даже Роузи немного подтаяла и её щёки приобрели нежно-розовый оттенок, не говоря уже обо мне – я пылала всеми оттенками алого. Мы коротали время за настольным квиддичем, интересовавшим нас куда больше, чем настоящий, – игра была основана на шахматном принципе, все действия выполнялись или не выполнялись в зависимости от высоты вероятностей, подробно описанных в правилах. Развлечение таило в себе кучу нюансов и тонкостей, которые постигались со временем, и что самое потрясающее – даже при высокой вероятности забития гола или сбития соперника ты мог не достигнуть цели. Потому что большое значение имела ещё и удача. Роуз играть в это принципиально не звали – она как один из шахматистов перед доской с несдвинутыми фигурами из анекдота: «Шах и мат через сто двадцать восемь ходов», поэтому передвижением фишек занимались Ал и я в паре со Скорпиусом. Я точно помню, что разговор о сущности магии начался, когда я обдумывала ход нашей команды. Помню, как взглянула на Ала и заметила, что из-за огня его чёрные волосы на мгновение становятся огненно-рыжими.
– Есть только бесконечность… – сказал он, глядя в пламя, и из его палочки медленно вытек плотный поток фиолетово-жёлтых искр, образовавших повёрнутую на девяносто градусов восьмёрку.
– То есть ты не веришь в конечность вселенной? – спросил Малфой, взглядом показывая мне, куда лучше передвинуть фишку защитника.
– Не верю.
– И в существование других миров? – неожиданно спросила Роуз.
– В них – верю, – ответил Альбус, готовясь к очередной словесной баталии.
– Но один мир должен закончиться, чтобы начался другой, – резонно возразил Скорпиус.
– Ничего подобного, Малфой, – Альбус дёрнул плечом. – Другие миры просто параллельны бесконечной плоскости нашей вселенной. Они также бесконечны.
– В таком случае как ты обоснуешь теорию перемещения в иные миры? Официальная версия гласит, что пробиться в другую реальность можно только при помощи перемычки на границе миров. Параллельные плоскости не пересекаются, следовательно, никаких границ, – Скорпиус оторвал взгляд от игровой доски.
– Меня безмерно радуют твои познания в геометрии, Скорпи, – фамильярно заявил Альбус. Я знала такой тон – брат заранее готовился к этой беседе и знал, что Малфой возразит именно так. – Но ты, должно быть, понимаешь, что даже параллельные плоскости можно соединить одной прямой, которая будет пронизывать их все.
– Ты хотя бы представляешь, какой длины – а в нашем случае мощности – должна быть эта прямая? – ахнула я.
– Вот это я и собираюсь подсчитать, – ухмыльнулся брат. – Лил, твой охотник бесславно погиб под напором бладжера.

С тех пор мы начали работать над теорией Ала как проклятые. Безумец заразил нас своей идеей, и мы бредили ею, подхлёстываемые ещё детским любопытством и уже взрослым азартом. На рождественские каникулы домой поехал только Скорпиус – и то лишь затем, чтобы совершить варварский набег на домашнюю библиотеку. Уже вечером того же дня он выкатился из камина в комнате Ала, который Роуз специально подключила к каминной сети. Мы часами корпели над старинными книгами, выискивая то, что помогло бы создать коридор между мирами. Наши тогдашние грандиозные планы вызывают у меня сейчас только горькую усмешку. Неужели мы всерьёз считали, что в шестнадцать-семнадцать лет сумеем провернуть такое? Да, считали. В семнадцать лет мало кто верит в собственное невсемогущество.

Ещё не перевалила за середину зима, а меня уже начали терзать мысли о грядущем выпуске Ала, Роуз и Скорпиуса. Раньше я об этом не задумывалась, но, глядя в спины мальчикам (Роуз тогда была не с нами), уходящим на специальную для семикурсников лекцию, – их должны были проконсультировать о существующих в Британии и за границей высших образовательных заведениях, – я поняла, что что-то неумолимо изменится. Словно я открыла глаза после длительного, полного острых ощущений сна: осмотревшись, я чётко осознала, что наша нездоровая дружба раз и навсегда отрезала нас от всего остального мира. Кроме этих троих, не было в моей личной вселенной ни одного близкого человека. Несмотря на то, что мы относились друг к другу с показной подростковой небрежностью, между нами образовалась прочная связь, намного более сильная, нежели родственные узы. Любовь к семье являлась стандартом, она должна присутствовать по умолчанию. Родственников не выбирают, а мы стали осознанным выбором друг друга. И из-за этого выбора мы играючи сожгли все мосты, ведущие к остальным, и, наверное, не было занятия прекраснее, чем кружиться в диких танцах в свете этих проклятых пожарищ.

У нас не было друзей. Не было подобия юношеской влюблённости – мимолётные романы позволяла себе даже Роуз, но все они признавались не более чем прихотью молодого тела. Мир делился на две группы: мы и чужие. Я поняла: они уедут, и я впервые в жизни останусь абсолютно одна. И я не знала, как перенесу это вынужденное одиночество. Чтобы не думать об этом, я за компанию забивала голову мыслями о том, что буду делать после выпуска, благо вариантов было множество. Если мы не занимались экспериментом, который должен был стать венцом нашей школьной деятельности, то просто валялись на ковре у камина, рассуждая о будущем. У каждого на него были свои взгляды, но одна общая черта объединяла их всех: наше будущее должно олицетворять отрицание. Мы не собирались становиться аврорами, целителями или драконологами, о нет, это предназначалось не для нас. Учителя, родители и знакомые твердили, что с нашими способностями мы можем податься в любую область, что нельзя губить свои таланты, нельзя поддаваться пагубному влиянию юношества. Но у нас были другие планы.

Мы собирались быть юными всегда. Мы решили: нам вечно семнадцать, и каждый навеки Игрок.** Игрок с большой буквы, а не простой обыватель. Нужно было играть по жизни, обходя всех, кто пытается пресечь нашу игру, и самое главное – выиграть. Поражение равносильно смерти. Поражение – единственное, что может унизить человека, всё остальное – подлость, коварство, ложь – пустяки. Всё остальное преодолимо, и у преисподней только одно лицо – лицо проигравшего.

Скорпиус, прикрыв глаза и выпуская изо рта колечками дым, вещал, что хочет стать священником католической церкви где-нибудь в Италии, чтобы в своей келье заниматься алхимией и трахать прихожанок. Естественно, к религии он относился весьма холодно, но собирался стать Борджиа двадцать первого века – грехом во плоти, прикрытой сутаной. Представляя, как будут беситься его родители, Скорпиус заходился хриплым астматическим смехом. Ал расписывал все прелести бытия священнослужителя, надеясь, что Малфой не свернёт с выбранного пути: моему практичному брату хотелось иметь «своих людей в инквизиции», как он выражался. Сам он собирался стать наркоманом и умереть от передозировки в собственной квартире, специально оставив там записи о своих разработках. По его плану, все они должны были быть неоконченными. «И пусть чёртово человечество грызёт пальцы и сокрушается о том, какой мозг они умудрились потерять», – самодовольно хмыкал Ал. Роуз во время подобных бесед обычно отмалчивалась. Но мы догадывались, что, скорее всего, она просто исчезнет. Где и с кем она будет, никто не узнает – уж она-то об этом позаботится.

А я просто смеялась, слушая весь этот фарс – а ведь это было именно фарсом. Никто не стал бы выполнять собственноручно составленный план. Вся соль заключалась в том, чтобы планы оставались только планами; не давать им воплотиться в жизнь – это доставляло какое-то садистское удовольствие. Я знала, что всего этого не будет. Нет, я верила в нас, и для меня всё это было всерьёз, но, видимо, это называется интуицией? Предчувствием? Возможно, я уже тогда понимала, что случится что-то непоправимое? Быть может, и так. Но почему же у меня не появилось ни единой мысли это остановить?..

Работа над проектом набирала обороты. Сначала мы вывели общую формулу межэнергетического портала. Естественно, наших магических сил хватило бы на создание портала разве что на другой этаж, и основной задачей были расчёты усилительного элемента, могущего приумножить нашу энергию в несколько миллиардов раз. Как добиться этого? К магии какого рода обратиться? Использовать кристаллы и камни? Положиться на силу трав и зелий? Пытаться трансфигурировать нашу магию? Мы перепробовали практически всё, в итоге решив составить комбинированный ритуал: магия должна была вкладываться постепенно, ступенчато. Каждая ступень – какой-то определённый тип магии, всего их шесть. А последняя – связующая формула, которая должна синтезировать все шесть типов в один единый, в чистую энергию. Именно за счёт процесса преобразования мы надеялись получить магический всплеск колоссальной силы, способный вырваться с плоскости нашей вселенной и стать порталом в другое измерение. Невозможно подсчитать количество опытов, проведенных нами: ставка была настолько высока, что мы отдавались этому делу полностью. Из всех нас никак не выдавала себя только Роуз: в глазах Ала появился ничем не вытравливаемый лихорадочный блеск, Скорпиус вспоминал о существовании еды, только когда рулады его желудка могли оценить даже слизеринцы, жившие по соседству, я же обзавелась кошмарными кругами под глазами из-за бессонных дней и ночей. После одного из факультативов по трансфигурации старушка МакГонагалл смерила меня долгим задумчивым взглядом, но прежде чем она успела что-то спросить, я бросила: «Всё в порядке, профессор!» – и в темпе среднестатистического урагана унеслась в библиотеку. Мы сгорали дотла – это было нашим девизом. Девизом же Роуз была неприступность. Девочка-автономная-система, не нуждающаяся ни в ком и ни в чём. Как-то раз вконец отчаявшийся Хьюго попросил сестру подтянуть его в чарах. Никогда не забуду это мимолётное выражение удивления на лице Рози: она словно и не знала, что у неё есть брат. А если и знала, то сомневалась, что он умеет разговаривать. Конечно, она ему помогла. Но, кажется, родственные связи она считала абсолютно пустой и ни к чему не обязывающей формальностью. Во всяком случае, так думала о ней я, сама Роуз никогда ничего о себе не говорила.

Со стороны всё выглядело совсем неторжественно: семнадцатого апреля после уроков мы привычно заперлись в комнате Ала, молча наколдовали несколько светящихся шариков, потому как свечного пламени было недостаточно, и кругом выложили на поверхность рабочего стола всё, что было необходимо для эксперимента. Он мог быть проведён и одним человеком, но, как бы мы ни были уверены в своём всемогуществе, вряд ли один маг сумел бы и поддержать столп энергии, связующий миры, и наколдовать в рамках этого столпа портал. Теоретически это было возможно, конечно… но проверять данную теорию нам хотелось лет примерно через двадцать.

Никаких дымящихся зелий, пентаграмм и голых девственниц – сторонний наблюдатель, возможно, даже возмутился бы совсем неколдовской атмосферой. Происходящее было похоже на химический опыт в маггловской лаборатории – до момента, когда Ал, проведя последнюю инструкцию, достал палочку и дал знак начинать.
Первой свистящим шёпотом сплела заклинание Роузи. Её волосы чуть шевельнул несуществующий ветер. Она наполнила магической силой два элемента – кристалл и специальный сбор трав. Закончив формулу, Роуз подняла глаза на меня, не опустив волшебной палочки. Я глубоко вздохнула и так же тихо, но чётко начала выговаривать латинские слова: налились багровым светом полудрагоценный камень, предназначенный для накопления силы, и стихийный амулет – его использовали в качестве инструмента в ритуалах, где требовалась энергия стихий. Вслед за мной к процессу подключился предельно сконцентрированный Малфой: лёгким движением волшебной палочки он довёл до готовности зелье, находящееся в небольшом котле перед ним, и просто произнёс заклинание, олицетворяющее чистые магические чары. Все шесть элементов были активированы, и плавным движением палочек мы направили потоки магической силы в центр круга, в котором находился нематериальный предмет, – там Ал уже начал формировать синтезирующее заклинание. Казалось, что в центре стола из самого воздуха возникла небольшая воронка, всасывающая в себя отовсюду приходящую магию. Это было самым сложным заклинанием, но Ал без единой ошибки выговаривал слово за словом, не отрывая взгляда от воронки – её и волшебную палочку Альбуса связала яркая светящаяся линия.

Последнее слово потонуло в страшном рёве. Силы было так много, что она обрела пугающую материальность. Всех, кроме Ала, расшвыряло по углам комнаты, он же, связанный с потоком, остался на своём месте.
– Брось палочку! – не своим голосом заорал Малфой. – Брось, сукин сын!
Я помню тот взгляд Ала.
Сила не вела в другой мир. Она была в пределах нашего. И пока палочка Альбуса была с нею соединена, он ещё мог это остановить. Правда, только одним способом.
Малфой не задумывался об этом – он, тяжело поднявшись после удара о стену, резко сшиб Ала с ног.
И всё закончилось.

Но не благодаря Малфою, нет. Просто Ал умер.

Я думала, что когда происходит подобное, то первое время человек отказывается в это верить, но я отчего-то поверила сразу. Мне это было так же ясно, как и результат простейшего математического действия. Вот Ал лежит в центре свой спальни, и он мёртв. Скорпиус держит в своих руках голову мёртвого Ала. Я медленно приближаюсь к мёртвому Алу.
Мёртвый Ал.

***

О том, что было дальше, можно рассказать коротко. Забавно: события, произошедшие до смерти Альбуса, я могла описывать долго и со вкусом, а всё, что случилось позже, умещается в несколько предложений. Нас всех исключили без права на восстановление. Роуз, как я и предполагала, исчезла – кажется, она сейчас где-то в Австралии. Через три года после события Малфой попал в больницу св. Мунго – он спятил, пытаясь провести тот самый ритуал самостоятельно. Я знаю, что это из-за Альбуса – я всегда подозревала, что их связывали куда более тесные отношения, чем всех нас. В той комнате мы все в один момент распрощались со своим детством, но с Малфоем это произошло на пару мгновений раньше. Что же до меня… я поняла одно: я проиграла. Мы все проиграли.

Упокой, Господь, наш прошедший год -
Мы дышали через сердце, мы наделали ошибок,
Предавались гордыне, подавали нищим тыщи,
Говорили много слов, но невпопад и не про то.
Ольга Арефьева, «Панихида по апрелю»

*Лора Бочарова, «Шерлок Холмс»
**Сэнди, «Маркус Флинт и квиддич»