Глава 1Она в очередной раз быстрым шагом преодолеет расстояние от дома до четвертого поворота направо. Её взгляду вновь откроется узенький переулок с покосившимися ветхими домами, на которых давно облупилась краска. Вонь мусорных баков противно заберется в нос и заставит задержать дыхание. От воплей худых помойных котов с грязной шерстью поползут мурашки по коже. Из окон нижних этажей прозвучит очередная порция утреней брани. Запах подпольного алкоголя и дешевых сигарет без фильтра смешается в невыносимую какофонию и вызовет приступ тошноты. Но хуже всего – небо. Смолянистые тучи нависнут на самые ресницы, и от них не спрятаться, даже если закроешь глаза. Тяжелый воздух будет пропитывать каждый сантиметр кожи, и, словно яд, отравлять скудные остатки человечности. Именно здесь, в грязном бедном переулке, немые упреки станут слышны куда отчетливей. И в очередной раз всё затихнет, словно время остановлено. Потом, будто в насмешку, резкие порывы холодного ветра попытаются сорвать тонкую осеннюю шапку и наспех завязанный шарф.
Вот и сегодня, преодолев этот личный кошмар, Гермиона сделает еще несколько поворотов, чтобы оказаться перед бронзовой дверью, поржавевшей от старости. Легкий толчок и протяжный скрип – каждое утро это представляет собой нечто вроде обратного отсчета. Три, два, один… Шаг внутрь.
Бывшей гриффиндорке всегда трудно сделать это, но сегодня особенный повод – последний день репетиций. Значит, уже завтра всё закончится.
А не этого ли ты хотела?
Она тихо чертыхнется и углубится внутрь помещения. Такой серый и уродливый фон снаружи является полной противоположностью тому, что находится внутри. Старый заброшенный танцевальный зал. Заросшие паутиной окна, но много пространства. Даже потрепанные остатки занавесок выглядят мягко и в какой-то степени уютно. Гермиона в очередной раз убедится в этом. Здесь, внутри, она может чувствовать себя в безопасности. Холодная улица, где от любого шороха проберет до дрожи, никогда не сравнится с безграничным ровным полом и приятным, немного прохладным воздухом. Нависшие тучи бывшая гриффиндорка с удовольствием променяет на потрескавшийся потолок, находящийся в трех метрах над головой. Для неё два этих мира просто нельзя сравнивать. Там, за окном, все серое, старое, устрашающее. Здесь, в этом зале, тоже новизной и красотой не пахнет, но есть одно «но», которое перекрывает собой всё: здесь ей ничто не угрожает.
Дементоры? Враги-волшебники? Наемные убийцы? Волан-де-Морт, восставший из мертвых? Нет, всё куда хуже. Мысли. Именно мысли могут запугать сильнее, чем запретные заклинания. Сражаясь с кем-то, всё будет происходить сейчас, именно в эту минуту… Твоё же подсознание способно перенести тебя в любой временной отрезок и то, что было (или только будет) предстанет в совсем не радужных красках. Хуже всего — нынешней героине войны есть, что вспомнить. А она мечтала бы забыть об этом. О крови, о смерти, о неизбежности. О безысходности. Ничего не исправить. Даже маховик времени здесь бессилен. А ведь поначалу у неё была такая безумная идея. Просто отмотать всё назад, чтобы не пришлось так много плакать и зажимать подушку зубами, боясь закричать на весь дом. Нет, это нереально. Окровавленные тела, истерики близких, которые гладят голову погибшего ребенка/брата/друга, боль, звенящая в ушах, дрожащие руки и наспех брошенное «Остолбеней» в ответ на очередной зеленый спектр «Авады».
Убивать не в её правилах. Никого. Никогда.
Эти воспоминания преследуют Гермиону постоянно. Утром они выдавливаются на зубную щетку вместо пасты, растворяются в крепком кофе вместо сахара, высыпаются из пачки с кукурузными хлопьями. От плохих мыслей не спрятаться под одеялом, как в детстве. Да и будто это могло помочь, ради Мерлина… Уже с малых лет ей не удавалось обманывать себя иллюзиями, что же говорить теперь. Очередное детское заблуждение разбивается о скалистые обрывы реальности, а осколки их столкновения летят прямо вглубь души.
Так или иначе, она не одна. В этом израненном, сером и колючем «сегодня» она не одна…
Гарри уже внутри. Наверняка тренируется. Или просто стоит, облокотившись на полуразваленный пыльный подоконник, и ждет её. Одно из двух. Так всегда было. По крайней мере, предыдущие две недели.
— Ты сегодня задержалась, — от его голоса вновь проберет до дрожи.
— Да, знаю. Прости, — бывшая гриффиндорка на секунду закусит нижнюю губу, прежде чем добавить: — Джинни звонила… Спрашивала о тебе.
— Не надо, — резко, но не грубо. Как и всегда.
— Но, Гарри… Мы все беспокоимся, и…
Он всего на секунду сорвется, слишком быстро повернув голову на её голос, но уже через мгновение высокий темный силуэт вновь вернется в привычную позу. Недвижимую, застывшую позу.
Гермиона вновь подойдет к нему, стараясь забыть о разговоре, которому никогда не суждено продолжиться. Она вновь посмотрит на Гарри. На то, что от него осталось. Голова наклонена, темные, словно смола, волосы, челка падает на глаза, сомкнутые ресницы, едва приоткрытые губы, строгие линии подбородка и скул, слегка ссутуленные плечи, костяшки пальцев упираются в подоконник, одна нога немного согнута в колене. Такая красивая оболочка. В каком-то странном, извращенном смысле Гермионе даже понравится его надломленный вид. Темные, ровные контуры. Каждая линия. Он покажется ей картинкой. Непонятной, завораживающей картинкой. «Это так странно и глупо, — вдруг промелькнет в её мыслях, — любоваться им таким, каков он сейчас… Но, тем не менее, по-другому просто не получается». Возможно, всё было бы иначе, не будь это Гарри, а какая-нибудь статуя, выполненная умелыми руками какого-нибудь иностранного мастера-скульптора… Как много в этом если бы… И надежда, и азарт, и боль. То, что невозможно описать словами. То, что ты пропустишь через себя и пожалеешь, что вообще родился на свет. Всё смешается в одну незримую какофонию чувств, которую можно назвать лишь одним словом – война. Да, её последствия. И лучше с глазами маньяка восхищаться надломленным силуэтом лучшего друга, чем оплакивать горстку земли на кладбище. Эти непонятные, будоражащие душу мысли часто возникают в голове тех, кто лишился кого-то. Семье Уизли тоже сейчас нелегко. А маленький Люпин? Что сказать о ребенке, чьи родители погибли, едва он открыл глаза? Не удивительно, что Гарри стал его крестным. Даже смешно в какой-то степени. В какой-то мерзкой, истерической, нервно-грязной и зловещей степени.
— Ну что – еще один раз, верно? А завтра уже все закончится, — его голос нарушит тишину, пока её мысли уносятся в ненормальное прошлое.
В ответ едва заметный кивок головы, но этого хватит, чтобы понять друг друга.
Завтра… Да, наступит завтра, но ничего не закончится. Это будет повторятся каждые чертовы полгода, словно в насмешку, словно не позволяя им забыть о случившемся… Будто такое вообще можно забыть…
Нечто вроде бала. Каждые шесть месяцев со второго мая. От подобных церемоний уже тошнит. Всего два повода: дань памяти павших и празднование победы светлых сил. Глупо, неестественно, отвратительно. Впрочем, не для всех. Далеко не для всех. Завтра, второго ноября, всего на несколько минут весь Хогвартс окутает горькая, вяжущая тишина, проникающая в самые потаенные уголки души, и никто не посмеет ее нарушить, в то время как многие из волшебников будут вновь и вновь мысленно прощаться с Фредом, Люпином, Снейпом, Нимфадорой, конечно же, с Дамблдором… Этот список можно продолжать в течение суток. Но нет, на «всё про всё» дают всего лишь пару минут. А потом танцы. Ура, ура. И вправду, к чему омрачать праздник слезами, верно? Бред. Полный бред. Впрочем, так заведено, ничего с этим поделать нельзя. Вот только вся проблема в том, что главным героям войны вдобавок надо еще и танцевать на этом чертовом балу. Мерлин, как же всё по-идиотски…
В прошлом году Гермиона танцевала с Роном и Невиллом. В этом году жеребьевкой определили другого партнера – Гарри. Не сказать, чтобы она обрадовалась или расстроилась. Нет, скорее, приняла как данное. Ей хотелось увидеть его. Да, до дрожи в теле, до отвратительной ломоты в костях ей хотелось увидеть его. Просто поговорить с глазу на глаз. Хотя бы подышать одним и тем же воздухом. Но, кроме этого дикого, обжигающего горло желания, Гермиона боялась. Боялась встречи с ним. Да, так странно и противоречиво, но, тем не менее, одно дело – каждый день видеть своего веселого приятеля и другое – обнаружить его здесь, в заброшенном здании, сломленного тяжестью мыслей.
— Не стоит жалеть меня, — голос Гарри прозвучит тихо, но твердо.
На секунду Гермионе покажется, что он ничего не говорил, ведь, в конце концов, они никогда не затрагивали подобные темы на репетициях.
— Твой взгляд, — Поттер слегка повернет голову влево, чтобы открыть глаза и встретиться с карим омутом, — я буквально чувствую твой взгляд, который полон сострадания…
— Гарри… — она в который раз закусит нижнюю губу, осторожно подбирая слова, — ты же знаешь, что твоей вины нет. Ни в чем.
— Мы оба понимаем, что ты лжешь. Да, во благо, но ты лжешь. А ведь никто не должен лгать, — он горько улыбнется, выплевывая последнюю фразу как нечто ядовитое и обжигающее язык.
Гриффиндорка ничего не ответит. Лишь положит руку ему на плечо, позволяя дурным мыслям вновь уйти на второй план.
По взмаху палочки включится музыка. Легкая, мягкая мелодия, которая проникает под кожу, нежно успокаивает кровоточащие раны, заживляет порезы, убирает шрамы и заплатки… Музыка проникнет в каждый сантиметр их воздуха, в каждый неосвещенный уголок этого заброшенного здания. Всего одна просьба, одно одолжение, о котором Гарри попросил её – не включать свет. Утреннего белесого тумана хватит, чтобы осветить полуокружность радиусом приблизительно три метра от окна, остальная часть пространства останется в тени, но никому из них это не помешает. Скорее, так будет даже легче. Предоставится возможность забыть кто ты, с кем ты, что ты делаешь… А самое главное – зачем ты это делаешь…
Шаг – боль, поворот – боль, изгиб – боль. В каждом чертовом движении, в каждом наклоне и шажке. Это густое, вяжущее и горьковато-терпкое чувство окутывает их с ног до головы, пропитывая легкие, которые вот-вот разорвутся от недостатка свободного воздуха. Взмах руки, скольжение ступней по полу – всё это настолько механично, настолько неизящно и нежизненно… О какой жизни вообще речь?..
— Нет, Гарри, — она приостановит его, когда Поттер попытается закружить её в очередном повороте, — всё не так.
Гриффиндорец и сам это знает. Знает, да вот только сделать ничего не может.
Глубокий вдох, тяжелый выдох. Нравоучительный тон и расшифровка движений не помогут исправить ситуацию – Гермиона уже пыталась идти этим путем. Впрочем, что касается чисто техники – они все делают правильно, но… Но техника – это еще не танец. Она попробует объяснить ему по-другому.
Сделав музыку едва слышимой, гриффиндорка попросит его закрыть глаза и подойдет ближе, если это вообще возможно. Не будет этой угловатой нелепости, подросткового смущения и прочей чепухи. Нет. Здесь – две уставшие, морально вымотанные души, изуродованные из-за тяжести вины и потерь. Скудные остатки человечности, за которыми скрывается маска боли, недоверия, озлобленности. Загнанные в угол звери, в которых уже выстрелили, но добивать не стали. И пока есть единственная возможность сопротивляться противному холоду свинцовой пули, они должны попробовать. Хотя бы на пять минут. Хотя бы здесь. Хотя бы сегодня.
Гермиона положит руку на его грудь. В прозрачной тишине ей удастся почувствовать биение сердца. Обреченные, едва различимые удары искалеченного сердца. Не совсем понимая, что творит, гриффиндорка приблизит его руку, чтобы он тоже смог почувствовать её сердцебиение. Ему не понадобится слов, чтобы понять, что она имела ввиду. Одна боль на двоих. Разве когда-то было иначе?..
Тишину прервет её надломленный, но мягкий шепот:
— Вспомни, как мы танцевали в палатке, когда ушел Рон… Мы не думали о том, что обязаны делать это, но чувствовали – нам было необходимо нечто подобное…
Она не лгала. Друзья действительно нуждались в этом. Гриффиндорка – брошенная, преданная, растоптанная… Поттер – потерянный, взволнованный, отчаявшийся… Единственное, что могло им помочь – просто танец. Вот и сейчас ей было нужно, чтобы он понял… чтобы прочувствовал…
Медленный, неуверенный шаг. Еще шаг. Изгибы тела, линии поднятых рук, контуры подбородка и скул. Сейчас они были единым целым. Тем, что можно назвать свободой. И легкое подобие физической эйфории отразится едва заметными улыбками на их лицах. Там, в уголках губ, на самых кончиках можно будет разглядеть некий намек на удовольствие, легкость, неудержимость…
Полет души…
Они даже не заметят, как закончится музыка, как остановится мелодия. Их маленькая претензия на сказку продолжит звучать в мыслях обоих. Своеобразный темп, незамысловатые, но свободные движения – всё это легкой волной пробежит по венам, оставляя мурашки по коже, отпечатается в сияющих глазах и на кончиках переплетенных пальцев.
И резко, словно на одном дыхании, он приблизится к ней. Порывисто, и в то же время небрежно коснется смущенных губ, проникая в её сознание, вмешиваясь в её мысли, забирая всю боль или хотя бы просто разделяя её поровну…
Гриффиндорка лишь на секунду испуганно отстранится, чтобы увидеть его глаза. Не затуманенные поволокой воспоминаний, не наполненные жгучим ядовитым грузом вины… Нет, ясные и чистые, почти кристально-прозрачные с примесью зеленого малахита и едва различимых крапинок на тон светлее. Глаза живого человека, с губ которого сорвется лишь одна просьба:
— Дай мне повод остаться.
И это прозвучит почти как призыв. Призыв, на который она не найдет слов. Разве что чуть подастся вперед, чтобы ответить ему таким образом, легко коснувшись губ...
Может, это на них и не похоже. В конце концов, столько лет дружбы, опеки, привязанности, потребности, необходимости всегда быть рядом… Но нет ничего странного в том, что две израненные души найдут утешение, залечивая друг другу раны. Возможно, это станет их обоюдным поводом.
Поводом, чтобы остаться.
