Лили и яНаверное, дело в том, что я рыжая. Петунья мне так всегда говорила: «Лили, ты рыжая!» Я тогда еще не понимала, что цвет волос может повлиять на меня сильнее, чем что-либо другое.
На летних каникулах после сдачи СОВ я нашла на нашем старом чердаке, загроможденном велосипедами и пыльными покрышками от папиной машины, несколько разноцветных стеклышек. Мне кажется, такие стеклышки я видела в витражных окнах церкви, куда лет до одиннадцати ходила с мамой по воскресеньям. Церковь стояла на большущем зеленом холме, а вокруг нее росли дикие яблони, которые резко и сладко пахли на всю округу. Я помню, что эти разноцветные стеклышки подарил мне Северус.
В церкви он сидел с матерью, высокой и красивой женщиной с длинными черными волосами, позади молящихся и беспризорников, и вид у него был недовольный и скучающий. Он почти всегда хмурился или глядел в потолок с отсутствующим выражением лица. Взрослые часто ждали друг друга после службы и вместе отправлялись по домам, но его мать лишь кивала в ответ на прощальные слова своих соседей.
Я носила разноцветные платья, кое-как закалывала непослушные волосы и болтала ногами, разглядывая всё вокруг. Северус приходил в церковь в костюме, садился на одно и то же место и почти не шевелился. Я поворачивалась и пялилась на него во все глаза. И часто натыкалась на ответный взгляд.
Потом Северус подошел ко мне знакомиться. Конечно, я знала, что он подойдет, потому что ну сколько можно издалека-то глазеть. Позже он сказал мне, что я волшебница, хотя я и сама уже догадывалась, а потом мы стали друзьями.
Мы были во многом очень похожи. Он, например, тоже не любил утро, вязаные свитера и грубиянку Милли Роуз. Смешно, но однажды мы чуть не подрались из-за того, кто быстрее разжигает костер. В общем, мы как будто всегда были вместе. Чаще всего он просто молчал и терпеливо слушал, как я болтала без умолку о том, о чем понятия не имела.
Мы с Северусом иногда на прогулки одевались нарядно, как в театр. А еще мы выгуливали соседских собак, которые со страшной силой натягивали поводки, поэтому удержать их было очень сложно. Нам их доверяли, потому что я обещала, что мы будем следить за ними – глаз да глаз. Старушка Норрис с бигуди на голове как-то раз заметила, что мы как аристократы и что «Чарльз Барбер бы это запечатлел». Я не знала, кто такой Чарльз Барбер, и Северус тоже. Он хмурился, потому что терпеть не мог выгуливать «чужое зверье». А мне нравилось.
Домой мы приходили все испачканные, в грязных следах собачьих лап, и наши мамы неустанно причитали и ругались на нас.
Я говорила Северусу, что тоже хочу собаку. И если бы она у меня была, я о чужих даже и не вспоминала бы. Ну, разве что по выходным. А он в ответ лишь отмалчивался. Я тогда вслух продолжала мечтать, что назвала бы щенка Северусом. И что даже покрасила бы в чёрный, если бы он был, скажем, рыжий, как я. Северус в таких случаях улыбался, и это было очень непривычно на самом-то деле, и убеждал оставить рыжим. Потом добавлял «чтобы живодером не стала».
Я всегда думала, что в глубине души Северус слишком ранимый. Ранимей, чем я. Этого я ему не сказала, не хотела «портить отношения», как говорила моя мама. Хотя, может быть, мне только так казалось. Всё-таки Северус был очень гордый. А еще я знаю, что он всё-таки любил собак.
Северус не любил качели и раскачивал ужасно неуклюже. Он нервно ходил в сторонке, пока я умудрялась дойти до «полусолнышка» и не свалиться от смеха вниз. Наверное, он еще и высоты боялся.
Хотя, сказать по правде, я не замечала, чтобы Северус когда-нибудь чего-нибудь при мне боялся. А я вот часто при нем пугалась. Темноты, например. Это такой детский, сосущий, нескончаемый страх, как повторяющийся годами ночной кошмар, прилипший и сопровождающий тебя повсюду. Северус об этом знал и предложил меня провожать, когда мы шли с улицы по домам. Меня эта идея здорово раздражала: что я, ребенок, что ли, чтобы меня до дома провожать. Но Северус, я это знаю, всё равно за мной присматривал. Я чувствовала, как он неспешно идет где-то позади и терпеливо ждет в тени, когда за мной закроется парадная дверь.
Мне нравилось проводить с ним лето, несмотря на то, что мы были вдали от Хогвартса. Особенно когда мы лежали где-нибудь на крыше заброшенного гаража, а рядом, из окон домов, скрипело радио, по которому все время крутили, как говорила старуха Норрис, «душераздирающие песни», напоминающие ей о «днях юности». «Интересно, я тоже в девяносто буду пахнуть кексами?» Я спросила об этом у Северуса. Он сказал, что точно нет. И еще сказал, что я пахну как весенний воздух после дождика рано утром. Я поняла.
Однажды у меня в голове что-то щелкнуло, и я осознала, что люблю Северуса Снейпа. Ну, как-то это ни с чем не спутаешь. Захотелось сразу ему подарить что-нибудь очень ценное и важное, например, мою коллекцию поплавков, которыми папа перестал пользоваться, или разноцветные картинки из журналов о путешествиях. А еще иногда внутри словно вспыхивало солнце, и хотелось то ли бежать без остановки до леса и дальше, в поле, в яблоневый сад… То ли в воду нырнуть с головой прямо в одежде, чтобы потом долго лежать на берегу, высыхая целый день, не задумываясь, что мама, когда придешь домой, даст по шее…
Я побоялась признаться ему с глазу на глаз, поэтому написала письмо. Обычный лист в клеточку, вырванный из тетради. Обычная черная шариковая ручка. Взяла черную, потому что этот цвет у меня с Северусом ассоциировался. Не думала, что черный может оказаться гораздо теплее коричневого и охры.
Я своим корявым почерком написала, что люблю его и еще — что хочу завести с ним собаку. Какую-нибудь большую. Для начала щенка, конечно, но чтоб она большая выросла. Я подробно описала цвет, строение морды, высоту от земли до холки и длину хвоста. Почему-то мне показалось, что это очень важно. Северус поймет, в общем. Он же такой, понимающий.
Письмо я не отдала. Я написала его, когда мне было тринадцать.Через полгода после того, как мне исполнилось пятнадцать, Северус назвал меня грязнокровкой.
...Ближе к вечеру того дня я перелопатила всю теплицу номер три, на отработке одна собрала соплохвостов в ящики и бездумно сгоняла по-тихому в Запретный лес за иланг-травой. Ввалилась ближе к полуночи в гостиную с поцарапанными коленками, вся грязная, в ожогах и синяках, где профессор МакГонагалл вломила мне по первое число за самоволку.
Всю ночь я топила в слезах подушку, а Алиса Клоуз спрашивала, мол, чего я реву, экзамены на «превосходно» сдала, и говорила, что плевать вообще на МакГонагалл. Ну как ей было объяснить, что не в МакГонагалл дело…
На следующий день я села в Хогвартс-экспресс в наше с Северусом купе…
К нам обычно никто никогда не подсаживался, потому что многие считали Северуса злым и недружелюбным. Я их понимала. Северус с посторонними был неразговорчив. Даже рядом со мной часто молчал. Все смотрел, смотрел, пристально так и будто бы с вызовом, и молчал. Мы садились за столик, обкладывались всей едой, что у нас была, и уходили с головой в книги. Время от времени поднимали глаза и делились друг с другом впечатлениями от прочитанного.
Мы с ним изучали не волшебную литературу – Дюма, Шекспира, Диккенса, Гарди. Северус пристрастил меня к этому. Ему всегда нравилось учиться, и особенно он любил читать. Я вот не любила и просто на автомате делала то, что говорили. Северус был не такой. И в этом было одно из главных наших отличий.
После ссоры с Петуньей, или Милли Роуз, или соседскими близнецами Роджерсами Северус однажды задумался и спросил: «Лили, ты хотела бы стать сильнее и могущественнее, чтобы наказать тех, кто когда-либо обидел тебя?» Я, не особо размышляя над ответом, рассказала ему, как мне надоела реклама духов по телевизору, которую постоянно смотрит Петунья. И что, была б моя воля, я хотя бы музыку на заставке сменила, а то она слишком… даже не знаю… слишком… Северус, ты чего? А у Северуса на лице такое непонятное выражение появилось... До сих пор не могу точно описать его. Будто бы он увидел тихим летним утром падающий за окном снежок.
…Так вот, на следующий день Северус не подсел ко мне в купе. Он даже не заглянул туда. И я половину дороги ехала в сосредоточенном молчании. Потом ко мне завалились «мародеры», и Джеймс бодро тыкал в меня своими шоколадными лягушками. Я, вежливо улыбаясь, откусила от одной кусочек. Дальше мы ехали впятером. Хвост всё время нервно хихикал. Болела голова.
Я видела прямую спину Северуса на перроне, когда мы прибыли на платформу девять и три четверти. Его родителей я не заметила. Впрочем, с его отцом я не сталкивалась уже давно…
Тетя Эйлин часто плакала. Я слышала много раз, когда ждала Северуса на улице или в вестибюле. При мне она старалась улыбаться, дрожащими руками нервно растирая щеки. Она всегда была бледная и уставшая. Она обнимала Северуса, когда тот возвращался домой, указывала на меня и с задорными нотками в голосе говорила, как Северусу повезло, что рядом с ним такая приятная, добрая девочка. Я опускала глаза, смущенно шаркала до двери, выдавливала из себя: «Ну пока, Сев» – и бежала домой. И в груди становилось больно и тесно, и было трудно дышать от чувства какой-то безумной, взрывающейся радости.
Помню, как однажды старуха Норрис шла через свою огромную лужайку к дому, хотя обычно добиралась до двери быстрее по маленькой тропинке с другой стороны участка. Лужайку она – то ли от немощи, то ли от забывчивости – совершенно не поливала, отчего та засохла и перестала быть «ухоженной и красивой», как говорила Петунья перед зеркалом. Эта Норрис была жутко горбатая. Северус даже сказал, что она уродина. Я стукнула его пальцем по губам, отчего он скривился и что-то заворчал себе под нос. По-моему, он тогда покраснел. Потом мы целый день бегали за гаражами. Я помню, что даже упала, разбив себе коленку в кровь, и выла волком, а Северус рыскал по округе в поисках каких-то трав, которые должны были «способствовать скорейшему выздоровлению», как сказала бы мадам Помфри. В тот день мы с Северусом стали друг за дружкой следить, чтобы мы ходили прямые и красивые. Северусу очень шло быть прямым. У него сразу плечи в два раза шире. Хотя он всегда был симпатичным. Особенно его смешной нос.
…Пока я провожала Северуса взглядом до выхода с вокзала, он ни разу не повернулся. Я все время смотрела на него, пока моя мама и Петунья искали меня среди всей кутерьмы. Я стояла и смотрела на Северуса, когда со мной неуклюже прощался Джеймс и его троица. Алиса Клоуз и Френк Лонгботтом пытались пожать мне руку, когда Северус выходил из здания вокзала, а я, как гусь, вытягивала шею в надежде, что он хотя бы обернется. Но нет. Северус Снейп не обернулся.
С тех пор мы не разговаривали.
Он не навещал меня всё лето. Петунья смеялась зло и радостно оттого, что я снова осталась одна. Сама-то она обзавелась такими же странными завистливыми подружками, которые приходили и обсуждали меня в соседней комнате, даже не потрудившись приглушить голоса. Говорили, что я тощая, что волосы у меня как солома и что зубы кривые. Я плакала. Не из-за них, конечно же, нет. Думаю, и так понятно, почему я плакала.
Лето было не в радость. Северус не появлялся на улице, так что мне его даже увидеть не удавалось. Однажды я слышала, проходя мимо его дома, громкую брань, лившуюся из открытого на втором этаже окна. Дядя Тобиас всю жизнь дико орал на Северуса. Я не жалела его, потому что, знаю, Сев пришел бы в бешенство. Но на этот раз мне захотелось ворваться в дом, взять за руку Северуса и побежать с ним на крышу, или в гаражи, или в церковь, или в поле. В общем, где бы никого не было. Но я просто пошла дальше.
Когда начался сентябрь, Северус все еще не подходил ко мне. Я уже стала серьезно беспокоиться, ведь мы никогда раньше не ссорились, и у меня не было друга ближе него. Я очень боялась подойти к нему сама, потому что внутри меня сидел страх, что он действительно магглоненавистник и теперь совсем не хочет меня видеть. Поверить в это было и трудно, и легко. Легко потому, что он сильно изменился из-за Малфоя и всей той атмосферы, царящей в Слизерине. Они там шептались про какого-то парня, который якобы должен скоро «вернуться». Не знаю почему, но у меня от этих разговоров мурашки бегали по спине и руки холодели. А трудно потому, что все-таки мы с Северусом были лучшие… друзья как-никак… Наверное.
Джеймс Поттер. С некоторых пор он стал занимать почти все мысли. Не знаю, возможно, это жуткое предательство с моей стороны, что я так и не подошла к Северусу… Я же его люблю. Северуса-то. Пусть даже он об этом и не знает.
Потом я влюбилась в Джеймса. Это так странно, как будто в животе кто-то банку шипучки разлил. Все кипело, взрывалось и искрилось. Совсем не так, как с Северусом. Любовь к Северусу была чем-то вроде растения, прорастающего сквозь органы. Оно питалось моей кровью и цвело внутри меня. Знаю, звучит непонятно, но это то, что я чувствовала.
…Когда Джеймс сделал мне предложение, я ему отказала. В конце-то концов, говорила я ему, можно хоть до выпускного с парнями погуляю? Джеймс только смеялся и обнимал меня.
На выпускном обозначили двух студентов, лучше всех сдавших ТРИТОНы. Первой из них на помост поднялась я. В Большом зале было душно, столпилось много народу. На лицах скука и желание поскорее очутиться в своих уютных домах и потягивать вечерний пунш, сидя в удобном кресле. Я сказала пару слов преподавателям и, поблагодарив всех за терпение и труд, спустилась, сразу угодив в объятия Джеймса. Похоже, что он был счастлив даже больше, чем я. Вторым поднялся Северус. Он также был немногословен, хмурился и глядел только на пергамент, на котором записал подготовленные слова. Явственно чувствовалось, что ему это все нравится еще меньше, чем скучающим гостям.
***
Сейчас я сижу рядом с кроваткой Гарри. Он забавный. И по-моему, совсем не похож на Джеймса. Он тихий и задумчивый. Как… ну, я.
Сегодня тридцатое октября тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Я, честно говоря, не совсем понимаю, что происходит, хотя упрямо пыталась вникнуть в суть дела. Джеймс утверждает, мракоборец из меня хоть куда. Но нас охраняют, наш дом скрыт чарами доверия. И я не знаю, почему Реддл разыскивает именно нас с Джеймсом. Не думаю, что что-то серьезное действительно случится.
Сегодня я вдруг решила порыться на антресолях, и в старом свитере, уже пахшем как кексы старушки Норрис, нашла нашу детскую фотографию с Северусом. Она обычная, не волшебная. Он на ней неподвижен. Хотя Северус даже на магических фотокарточках почти не двигается. Мы стоим рядом, и он крепко сжимает мою ладонь. Мы смотрим в разные стороны, слегка щуримся от солнца, ветер развевает наши волосы. На лицах обоих едва заметны одинаковые улыбки. Мы вообще на этой фотографии почти как близнецы.
Я помню тот день, когда ее сделали. Люди выходили после воскресной службы из церкви. Мы были еще не знакомы, и у меня были тогда короткие волосы, а у Северуса – несколько веснушек на самом кончике носа. Я задержала маму – хотела сорвать несколько яблок с дерева, чтобы отнести их Петунье. А Северус важно подошел ко мне вместе с мамой, которая, улыбаясь, держала в руках фотоаппарат. Взрослые вокруг нас казались мне такими высокими, поэтому, когда они приблизились, я представила, что мы с Северусом совсем одни, словно все о нас вмиг забыли, разговаривая только между собой. Мы с Северусом стояли друг напротив друга и напряженно молчали, глядя себе под ноги.
– Вы знакомы, Северус, милый? – обратилась к нему мама, поднося блестящий на солнце фотоаппарат к носу.
– Нет, – это мы. Хором.
– А кто же это у нас будет на фотографии? – моя мама, ничуть не удивившаяся происходящему, видела, как я совершенно по-идиотски улыбалась, чуть не вывернув шею, чтобы Северус не заметил.
Почувствовала, как его пальцы крепко сжали мою ладонь.
– Лили и я.
...Солнце слепило глаза. В воздухе разливалась полуденная жара, словно растопленный мед на ломтике хлеба. Затвор фотокамеры оглушительно щелкнул.
