Глава 1At the crack of dawn the second day
Bury stands in flames,
Half the convoy sunk or disabled,
Heading back to shore,
But below the north Atlantic
On the bottom of the sea
On the second night, in the darkest hour
The Kriegsmarine returns. (c)
Темно, холодно, пусто. Безликие серые дома жмутся друг к другу, будто стараясь согреться.. На улицах - ни души: прогулки стали непозволительной роскошью, и даже перемещения между двумя соседними зданиями люди предпринимают с опаской. Мороз гораздо крепче, чем обычно - температура упала на десять градусов ниже обычной для этого города отметки; холод пробирается повсюду, а теплой одежды не найти. Зима в этом году наступила внезапно, и чувствуется она не по погоде - а сердцами и душами, заточенными в оледеневший панцирь времени.
Двери заперты, окна забелены дешевой краской, все щели заткнуты старыми тряпками. Атмосфера подавленности царит в городе, однако ощущение отчаяния пока не пришло. Просто – плохо. Потом будет лучше. Будет весна, и лето.. А пока что – обычная зима. Ледяная, она пронизывает до костей и заставляет кровь в венах превращаться в маленькие рубиновые кристаллики. Страшная, с ветрами, что воют на промерзших пустых улицах ночью, с пугающими трещинами узоров на закрашенных окнах. Зима. Зима 43его.
Детей в городе не осталось - ни одного. Их увезли, забрали… В память о тех, что пробыли здесь немного дольше, остались по краям улицы маленькие сугробы под белым зимним покрывалом. Дети спят там, убаюканные метелью, и никто не хочет думать, что же будет весной, когда снега сойдут.
Все равно земля слишком оледенела, чтобы можно было выкопать могилу.
---
Город можно пройти из одного конца в другой, если двигаться по главной улице, за каких-то сорок минут. Население – не больше ста тысяч человек. Место, удаленное от центра страны настолько, что можно с легкостью забыть, где находится столица,- а гражданство выясняется только по паспорту. Провинциальный городок, на время войны внезапно ставший важным и значимым. И все же, приказ из штаба звучит тяжело, веско, как приговор: сохранить без потерь две роты, нельзя разбазаривать личный состав, когда горит Польша, когда Дорога Жизни наконец оправдала свое название, когда над Сталинградом поднят советский флаг, а впереди еще километры и километры пути..
По берегу тянутся вышки, пронзая остриями низкое гранитное небо. На пятерых дозорных – одни часы, бесполезные, хранимые лишь символически. Они за одно мгновение обесценились, а само Время, напротив, вдруг обрело небывалую значимость и протяженность. Песчинки-секунды убегают сквозь пальцы, и их не берегут, умоляя течь быстрее, только быстрее. Ожидание растягивается, и замершая, замерзшая жизнь застывает, сконцентрировавшись, на дне одного-единственного дня, который все не проходит. Все люди здесь ждут чего-то и живут ради этого. От одного деления времени до другого, в промежутке растворяясь среди снегов и льда. Пропадая. Умирая, чтобы ожить.
С моря словно веет угрозой – или же это избавление, пронзительное, немного болезненное? Морская гладь похожа на стальное зеркало, готовое забрать душу, по крупице вынуть ее из любого. За деньги, еду, тепло.. или выход. Оттуда – с востока – приходит спасение.
Оттуда же приходит и смерть.
---
Они ждут уже не сутки, и не двое. Четвертый день клонится к вечеру, а конвой все не появляется. Ожидание убивает в буквальном смысле - чем дольше оно затягивается, тем острее становится ощутимым - провизия заканчивается, и скоро есть будет нечего. Зато остались зачитанные и затертые до дыр газеты; и вместе с ними - негласное правило: кроссворды решать только карандашом. В комнате не меньше десяти человек, и от этого даже тепло. Никто не говорит, и слышно, как гудит ветер, бросающий на город тонны снега безумным, беспощаным шквалом. Люди молчат и не смотрят в глаза друг другу, зная, что не увидят там ничего нового, что все осталось, как и вчера, и позавчера: тоска. Ожидание. Время. Время обрело силу и начало за что-то мстить людям. Все расселись по своим углам, занимаясь надуманными делами, чтобы отвлечься от мыслей, перестать считать минуты. И все равно - они ждут. Ждут, когда же наконец содрогнется линия проводов и запыхавшийся, трещащий помехами, голос связиста положит конец всем страхам единым словом: «пришли…».
Иногда смеются. Какой-нибудь весельчак входит в комнату, говорит, что это не беда: четыре дня – не срок, ведь до них непросто добраться. И все кивают. Мало ли что могло задержать конвой? Неполадки с техникой, болезнь капитана. Банальная поломка или сбитый курс… Всего лишь четыре дня. Четыре дня – не срок. Похоже на заклинание, которое все равно не помогает. «Они придут» - и не стоит смотреть, что еда подходит к концу.
Негромко шуршат складки ткани, и кто-то смотрит на часы. У него есть часы. Он держит в руках время. "Они придут?" - негромко шепчет молодая женщина с усталым лицом. «Придут», кивает он. А разве есть у него иной выбор?
---
Сны живут своей жизнью, у них свой собственный мир, неподвластный течению времени. Сны приходят ко всем, рано или поздно; им можно не доверять или опасаться, но они все равно проскользнут в расслабленное сном сознание и напомнят о том, что так хотелось бы забыть. Предложат сотню вариантов того, как бы все могло быть, вместе посмеются над ошибками из прошлого, намекнут, куда бы лучше свернуть. Сны бывают злыми и нежными, у снов бывают разные лица - улыбчивые, детские, или испещренные старческими морщинами.. Сны бывают одеты в бальные платья и укутаны в волчьи шкуры..
Мальчишка появился с моря. Пересек узкую полосу грязного льда у берега - будто бы вспорхнул по-птичьи - приблизился, отскочил, крикнул «папа, идем скорее!» и пропал за углом. Выбежал с другой стороны вышки, потянул за рукав толстой куртки, махнул ручкой на восток. «Смотри, идут!» И понесся вперед, прямо по снегу и сугробам, перескакивая через заполненные талой водой трещины, спотыкаясь, не падая. Светловолосая, хрупкая фигурка в рубашке и коротких шортах до колена. Ярким пятном в сознании, будто разлитая по снегу краска, замелькал алый галстук на тонкой шейке. «Папа, папа, пришли!» - и сердце замирает на тоскливо выдохнутом «сынок»…
«Пришли!» - раздалось над ухом, заставляя проснуться. «Пришли, гребаные альбионцы!» - кричит напарник, тряся за плечо. С востока приближается конвой с едой и теплой одеждой. Дальше они отправятся на юг, на фронт, с оружием, провизией и медикаментами, а здесь останется возможность жить дальше. До следующего конвоя. «Раз, два…десять…Десять?! Почему так мало?!» - звучит недоуменно, по-детски обиженно, а по линии сообщения с городом уже летит сообщение. «Пришли».
Обещали двадцать четыре судна, а их почему-то всего десять. Как так? Что случилось? А случилась неделя задержки. Семь дней – четырнадцать судов. Странная арифметика.
---
Семь торговых судов и три линкора выстроились у берега – принимайте нашу помощь, братья по войне. Принимайте, или сдохнете день-два спустя. Несмотря на мороз, у самой кромки воды выстраиваются русские. Почти все – их не так много. С первого линкора сходят люди. Их ведет молодой мужчина - светловолосый, с серьезным и умным, чуть осунувшимся, лицом. Русские молчат, ждут. Не хотят, должно быть, их принимать. Стоят, пока, наконец, толпа, больше похожая на сбившееся в кучу стадо, не расступается, пропуская вперед «вожака». Высокого человека в шинели, с длинным вязаным шарфом на шее. Он кивает, отрывисто бросает пару слов командиру линкора, а после поворачивается и уходит. За ним тянутся англичане. Кто-то уже выносит с судов ящики, кто-то шуршит бумагами.
Все по спискам. Все оплачено.
Они идут по пустым улицам, почти не чувствуя себя за холодным воздухом. Пальцы в слишком тонких перчатках уже не двигаются, болят. Но плечи – идеально прямые. Ровная спина и суровый взгляд. «Далеко еще? Эти психи..» - негромко перешептываются англичане, следуя за главным. Они здесь – гости. На неделю, не больше. А затем - назад, в безумную гладь моря, и дьявол его знает, кто выживет из оставшихся. У всех домов скрипят ступеньки, покачиваются, расходясь под подошвами тяжелых сапог, будто мешая пробраться внутрь, к теплу. Англичане садятся в одной комнате, сначала ведя себя тихо; а спустя четверть часа уже галдят и проводят время за игрой в карты, обсуждая «счастливый случай». Случай?
Их командир и «вожак» русских уходят в другую комнату - вроде как кабинет. Англичанин исчезает в дверном проеме, держа спину прямо, доказывая всем, что он – истинный лорд.. садится на покачнувшийся стул, опускает голову, закрыв глаза, и сильно ссутуливается. И молчит. Молчит и русский, он не произносит ни звука пять, десять минут… По истечению пятнадцати он просто ставит на стол кружку очень крепкого теплого чая и садится напротив. И молчит. Как будто все понимает, и знает. Проходит около получаса.
- Они нас перехватили. Подлодки, эсминцы...и даже линкор! - чай сделал свое дело, и командир англичан постепенно приходит в себя, все еще не смея поднять голову. Его буквально пожирает ощущение невыполненного договора. Десять вместо двадцати четырех. – Нас рассеяли, и я больше ничего не знаю.
- Прекрати, Артур, - спокойно отвечает русский, сидящий напротив. – Мы заплатим, как и обещали.
- Но - тридцать процентов товара.. - негромко перебивает англичанин, выпрямляясь и пытаясь поймать рассеянный взгляд Брагинского. Они оба пьют чай - нет, не чай, а крутую заварку; только один - из кружки с отбитым краем, а другой - из граненого стакана с толстыми стенками.
- Сто процентов оплаты, Артур. И прекрати.
И снова тишина. Оба думают о том, что, когда в порт приходит меньше половины судов – это не дело. Иван платит лишние деньги, Артур теряет людей. Их обоих это гложет, но признаваться нельзя. В этом мире слишком много обмана, чтобы доверять своим союзникам.
Ивану горька мысль о том, что он должен быть на фронте, а не сидеть здесь, а Артур вспоминает (хочет забыть, но никак не может) негромкий свист, а сразу после него - взрыв. Так воспламеняется горючее. От эсминца остаются слегка полыхающие во мраке обломки, которые уходят под воду. «Рассеяли?» Как легко соврать. Все, до последнего, стоят у него перед глазами. Он сломлен, точно так же, как был разбит их строй. Как будто не хватает пары позвонков, а он все еще пытается сохранить ровную благородную осанку. И не может – не потому, что не хватает сил, а лишь потому, что это физически невыполнимо.
Брагинский говорит еще что-то, подливает кипятка, спрашивает, когда они покинут город - через месяц? Ах, через неделю… ну что же, а он потом в Европу. Сразу к своим. И победным маршем до самого Берлина. А Артур? А он - в свой корпус. И тоже к Берлину. Встретятся еще, это точно.
А пока что – конвой пришел, и все нормально.
- Все нормально. Через неделю мы отправимся, - кивает Артур и поднимает голову, внимательно, неотрывно смотря в аметистовые ивановы глаза. Они у него странные немного, как два озерца. Ясные, чистые, но по ощущениям – абсолютно ледяные. А зрачки притягивают, цепляя остро и проницательно, и не позволяют отвернуться.
Что-то тонко и пронзительно свистит.
- Ты поставил чайник?- спрашивает с усталым удивлением англичанин, отводя взгляд.
Иван отрицательно качает головой, изумленный, похоже, не меньше.
---
К вечеру становится морозно и сухо; снег метет поземкой, осев и расстелив над городом колкий белый шлейф. Эхо последних взрывов постепенно затихло среди руин – бомбардировка закончилась. Медленно осыпаются кирпичные кладки домов. Вьюга воет тихо, заунывно, и голос ее похож на плач человека, у которого не осталось больше слез.
