Глава 1В чулане что-то зашуршало, и мальчишка в коротких летних шортах скатился по лестнице, держа в руках кипу старых, промасленных и покрытых копотью бумаг. Его лицо светилось неподдельным счастьем – в неполных десять лет любая открытка или письмецо из далекого (далекого ведь, когда тебе десять!) прошлого кажется настоящим сундуком сокровищ. Сокровищ не простых, а таких, цена которым – годы жизней, и тысячи тысяч погибших.
- Мам! Я нашел дневник дедушки! Ты почему его мне не показывала?
Мать мальчишки, рано постаревшая молодая женщина, оторвалась от плиты. Она, как и все дети войны, носила на себе ее незримый отпечаток.
- Почитай, Стасик… я никак не могла его открыть.
Зашелестели листья плотной бумаги, будто приоткрылась завеса тайны – назад, в прошлое.
День **4 войны. Неизвестный поселок.
И сам не знаю, как так вышло – или это мы вышли? Долго шли, еда кончилась, вдруг видим – частокол деревенских заборов. Мы – туда, а люди, как оказалось, оттуда. Пусто – как будто армия маршем прошла по улице. Она там была всего лишь одна, и дома тянулись друг за другом, плотно-плотно. Я тогда еще мельком подумал – что, вспыхнул один домик, а за ним – все разом? А вокруг – красота… лес зеленый, тихий – как у нас, в Сибири, ранней осенью, и ни души. Я ненароком поверил, что все деревенские куда-то ушли…на охоту, может? В партизаны, на север? У одного дома мы нашли колодец, вода в котором была отравлена. Чем отравлена? Мы спросили – лейтенант не ответил. Только сомневаться никто не стал – Алешка, который московский, засомневался… Мы к тому времени даже привыкли не пугаться такого – благо, у каждого дома есть погост. Я так говорю – благо. Разве благо? Это я так, чтобы совсем духом не падать. А тогда думал – чем плохо? Солнце светит, никого нет, я – наконец-то сержант… Мы в доме одном сидели, когда к нам прибежал парень из двенадцатой – совсем недавно у нас, смешной такой, вихрастый, на губной гармошке вечерами играл…
- Сержант Антонов!
Сержант – это теперь я, сказал уже. Антонов тоже я, фамилия матери, не знаю, почему так записали – матушка моя, пусть земля ей будет пухом, настояла. Чего хочешь, Петька, говорю. А он мне – лейтенант зовет. Ну раз зовет – надо идти. Не приду – решат еще что худое…
Нас звали в небольшой дом на окраине. На кухне у печи, составив стулья, собрались пятеро солдат – лейтенант и четверо нас, командиров отделений. Увалень Смирнов, с которым осталось пятеро ребят, моралист-Ивельев и его десяток, Вольнов-артиллерист, вообще непонятно как у нас оказавшийся и братья Рилькевичи, похожие друг на друга, как две капли воды. Лейтенант Победин, невысокий мрачный крепыш, заявил, что еды во всей деревне нет, кроме… целого склада черной икры. Подумать только, черной икры! У нас такое было, дай подумать… на мое пятилетие, когда дедушка Андрей с Кубани приезжал… Победин сказал – всем солдатам по котелку. Вот ребята-то обрадуются…
Буквы заскакали и Стасик потер свои глазищи, не привыкшие так въедливо изучать строчки, вымеряя каждое слово, вбивая его в свою память. Что-то, а подчерк у деда был так себе…
Лист обрывался, и за ним сразу же шла другая запись. А может, так оно и должно было быть.
День **1 войны. Все там же.
Лейтенант звал к себе, сказал, что бумаги пропали. А ответственный – почему-то я. Наверное, потому что старший. Мне вчера двадцать три исполнилось, а Ивельев, которому двадцать пять было, еще на той неделе преставился, пусть земля ему будет пухом. Я тогда выглянул из окна, услышав одиночный выстрел – удивился еще, что, наши, никак, палят? И увидел, как Максим по улице бежит. Максим. Бежит. Понятно? Наш Ивельев, за которым никогда этого не водилось, бежал, растеряв разом всю свою любовь к анализу ситуации и порядку. Он успел что-то крикнуть, увидев меня, прежде чем негромко хлопнул выстрел – Максим еще сделал несколько шагов, прежде чем запнулся, упал на колени и сложился, разом как-то став маленьким и…мёртвым. Все тут же на улицу повыскакивали, всю округу прочесали – ничего… Ну как после такого можно спать спокойно?
И бумаги эти… найти, вернуть, устранить. Куда я по лесам, да один? А идти должен один непременно – хоть убейся, по лесу, Антонов, быстрее пройдешь без поддержки. А после выполнения боевого задания тебе Героя дадут непременно. Да зачем мне Герой? Мне бы для Родины свободу… можно? Победин усмехнулся – можно, говорит. Все можно. Но бумаги верни. В бога веришь, спрашивает. Верю – и на груди теплом родным, домашним крест нательный отзывается, рядом со смертным жетоном пустым… Такая уж у нас, простых солдат, примета. А так, глядишь, и смерть нас не отыщет.
- Помолись и отправляйся. Еды запас и оружие здесь получишь.
Мне аж во рту кисло сделалось – икра все не кончалась, да вот только на солнце начинала порядком походить на зловонную кашу, а мы ее все ели, ели, ели… Рилькевич-младший, востроглазый и смешливый, на том же погосте, что и Алешка наш, оказался… и не он один, к сожалению…
В лесу было все так же тихо. Тихо и пусто, как в сказках, которые мне бабушка когда-то рассказывала.
??? день войны. Лес.
Нашел время, чтобы на коленке пару строк черкнуть. Мало ли что случится, а рукописи, как нам на школьной скамье внушали, не горят. И я верю в то, что мои записки еще кому-то попадутся в руки. Или я сам смогу их передать – ведь было бы неплохо. Я на третий – четвертый? – день вышел к ручью, здесь и решил заночевать. В деревню вернуться на могу – там с бумагами ждут уже, и вернусь, за дезертира еще примут… Победин – человек хороший, да только такого рода шуток не понимает. Да и не шутки это, а настоящее задание. До меня сотни солдат справлялись, и я, значит, справлюсь.
Над опушкой леса зарябил закат. Я приложил к губам крестик и решил немного поспать. Бог сбережет… сбережет…
Стасик потер глаза и перелистнул страницу, показавшуюся ему слишком плотной для обычной бумаги. Так и есть: вложен незапечатанный конверт. Внутри – письмо.
- Ма-а-ам! Стас Антонов…это же я! Тут в письме написано!
Женщина непонимающе выглянула с кухни.
- Письме? А, письме… Мы тебя назвали в честь брата твоего дедушки. Ему десять лет было, когда их город бомбили… Ну, вот он… - и, не закончив, скрылась за дверью. Видимо, с трудом сдерживала слезы. Она в последнее время вообще очень много плакала по пустякам, как казалось Стасу.
Здравствуй, Стас!
Давно не писал тебе. Как живешь? Как тётя? Я слышал, ты ей на заводе помогаешь. Ты смотри там, веди себя хорошо, у нас такая ситуация сейчас, что каждая пара рук на счету.
Помнишь, Стас, ты всегда истории про шпионов просил меня рассказывать? Я тебе сейчас одну расскажу, хочешь?
Дело было недели две назад (ну, для тебя куда больше – не знаю, с почтой у нас сейчас, я знаю, какие-то проблемы, так что как письмо дойдет, так дойдет…), меня, тогда еще сержанта, отправили на задание. Я так рад был – еще бы, наконец послужу Родине (мы тогда до фронта еще не дошли)! Оказался в лесу, у ручья – представляешь, какое счастье, напиться, не боясь, что с водой что не то? А то в деревне, где мы были – прямо у нашего дома – весь колодец разворочен был, трава повытоптана, а вода… страшно подумать, что там было…
Так вот! Присел я у ручья, напиться… только склонился, вдруг слышу!
- Руки вверх, - и голос ему тонкий, пронзительный вторит – говор странный, да только нам ли привыкать к иноземцам, в нашей-то страшнее? – Вьерх!
Я ничего, каюсь, не понял. Думаю, наши, что ли, не признали? Поворачиваюсь, в руках – ППШ, даже без магазина, чтоб легче было – и знаешь, что?! Не наши! Перебежчики! Фашистские твари! На обоих – форма серая, не запыленная даже. Двое. Один - может, даже русский, если выговор такой хороший: широкие скулы, темные волосы, светлые глаза… хитрый прищур как есть, выдает в нем шпиона. Власовец, что ли? Или вот кто бумаги наши украл… Предатель – что хуже. Такой, как мне кажется, не на немцев, на полмира работает. И на них, и на французов, и на нас… лишь бы платили. А вот второй – из тех, кого называют «истинными арийцами». Невысокий, по-русски наверняка не бельмеса, волосы короткие и светлые, глаза испуганные и голубые-голубые. Вот уж кто за идею шпионит. И не думает даже, что плохо это, выродок!
Стасик поднял письмо и глянул на свет. Под жирно вымаранным проступало какое-то слово.
- Вы-ро-док… Ма-а-ам? Что такое «выродок»?
Мать не ответила – наверное, просто не услышала.
Их двое – я один. Поднялся, неспешно так к ППШ креплю барабан, молчу. У обоих за спиной то ли ранцы, то ли планшеты – ремешки, в общем, какие-то болтаются. Вот, значит, где бумаги! И чувствую я, сейчас бросятся. Только у меня – оружие, а у них нет. Скорость реакции, думаю… я не даром на наших тренировках самым быстрым стрелком был. И посмотреть не успеваю – на меня тот, что старше кидается. Я стреляю, не глядя – мимо. Или нет. Мальчишка - ариец вскрикивает, падая. На сером рукаве всплывает кровавое пятно. Я уже вижу кулак темноволосого и едва-едва успеваю отклониться. Отступаюсь, падаю – и прямо на мелкую гальку на дне ручья. Тихо скулит недобитый немец, а на меня его товарищ идет. И мне так страшно стало! Подумать только – его товарищ, мой собрат… И сколько же таких на фронтах бродит? И русский шипит что-то, неприязненно, как будто это я – предатель, а он – за правое дело борется… шипит, щуря глаза и отворачивается. Я смотрю, как он отходит, подбирает мальчишку, за которым волочится кровавый след и медленно плетется к лесу. Как так, думаю, и у такого человека еще что-то за душой осталось? Вот не верю – хоть убей, не верю.
И знаешь, что я? Черт, наверное, дернул. Я поднял руку, выудил из-под воды ППШ и выстрелил. Я не знаю, что с ними случилось, но до сих пор простить себе этого не могу. И куда выстрел пришел – не знаю. Только каждый раз, если вижу врага – всматриваюсь, не мелькнет ли мое искупление, широкое лицо хитреца-предателя или светлая макушка мальчишки-арийца?
Я сейчас в госпитале, Стас. И я уже лейтенант, представляешь? Я это письмо не отправлю, для себя приберегу. Тебе этого знать не нужно – а мне нужно помнить. Что бывают на войне предательства и фальшь, враги и преступники, свои и чужие… Пока, Стасик. Я напишу другое письмо.
«Николай Антонов, русский. Воевал, прошел до Берлина. После войны вернулся домой, завел семью, троих детей, переехал в Москву. Умер в 1990 году в возрасте семидесяти одного года.»
«Станислав Антонов, русский. Умер в 1943 во время бомбежки в возрасте десяти лет.»
«Вольжевич Бронислав, ?. Под разными именами в одно время работал на немецкую разведку, английскую и русскую. Расстрелян в 1950 году в возрасте тридцати лет. Больше ничего не известно.»
«Вальтер Кох, немец. С 1943 года считается пропавшим без вести, скорее всего – убит в бою в возрасте девятнадцати лет.»
