А там, за рассветомТам, за стенами замка, солнце окропило небо кровью. Это просто закат. Закат, как и вчера, и позавчера, и за месяц до этого. Только сегодня небо выглядело действительно кровавым.
На календаре второе мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года. В Большом зале царит тишина, и только негромкие всхлипывания и успокаивающие голоса время от времени разбавляют вязкую, как кисель, тишину. Анджелина проклинает этот день. Она ненавидит его всей душой, хотя знает, что день этот и так проклят. Проклят десятками жертв, которых забрал с собой в никуда.
В Большом зале горечь потерь висит тяжелыми гранитными валунами, и от их тяжести становится трудно дышать. Они давят на сознание и заставляют кусать губы, чтобы крики, которые рвутся наружу, не разбили вязкую тишину.
Анджелине плохо. Ей до того паршиво, что хочется исчезнуть, испариться и никогда больше не появляться, не чувствовать, не видеть, не слышать и не осязать... И за невозможностью этого она просто хочет побыть одной. Её никто и не держит, только она чувствует на себе внимательные взгляды, будто спрашивающие: «А не будет ли у тебя истерики, Энджи?»
Может быть, это и не так, может быть, у неё просто развилась паранойя, но ей невероятно сильно хочется уйти от людей. Не видеть и не слышать никого. Ей плохо – больно и тоскливо. Ненависть горит в душе сжигающим пламенем, словно Адский огонь. Хочется спрятаться в тесном уголке, свернуться калачиком и скулить, как побитая собака. Ведь боль от потерь – словно оголённый нерв, который все норовят потрогать. Хочется рвать на себе волосы и кричать до хрипоты, стереть, выкинуть сцены битвы из памяти. Выжечь раскаленным железом, но только бы не помнить, только бы не знать, только бы не видеть и не слышать в голове крики и плач.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
На улице май, а в душе холодный февраль. У неё уже нет ни сил, ни слез, чтобы плакать. Она завидует анимагам – перекинулась бы и убежала от внимательных глаз, таких же красных от слез как и у неё самой, и таких же уставших и бледных лиц.
Анджелине хочется сделать что-то, чтобы заглушить крики. Эти крики уже давно не сотрясают тишину замка, но они все еще звучат в голове. И медленно, но верно сводят её с ума.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Она не выдерживает, закрывает уши руками и остервенело машет головой, стараясь вытрясти все это из памяти.
Будто это ей поможет…
Анджелина всхлипывает и плачет без слез.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Таких как она, вокруг много. И хотя это день победы, для многих это день потерь, боли, криков, стонов и смерти. Жестокой, холодной, черной.
Анджелина не выдерживает наблюдающих за ней взглядов и убегает из разрушенного замка. Она бежит, ничего не видя перед собой и практически не разбирая дороги. На улице темно и пыльно от руин, а промозглый утренний туман еще больше добавляет серости в это, будто истлевшее, утро. Все это не даёт нормально ориентироваться, но Анджелина не останавливается на передышку даже тогда, когда начинает спотыкаться. Она знает, куда нужно бежать, и где едва ли кого-нибудь встретит.
Когда Анджелина добегает до стадиона, она растерянно смотрит по сторонам. Она не ожидала, что его совсем не затронет битва, но…
так…
Все трибуны, кроме одной-единственной, упали, превратились в развалины. Они лежали, будто павшие в бою воины, а кольца покосились и погнулись в разные стороны – не павшие и не побежденные, не разбитые, но покалеченные.
Сердце сжимается. Разрушенный стадион – словно еще один кнат, брошенный в копилку её боли.
Анджелина обводит поле полным горечи взглядом и направляется к единственной неповрежденной трибуне. Она облегченно вздыхает, когда никого там не находит, и садится на пол, облокотившись спиной о лавку. Она прижимает колени к себе, обхватывает ноги руками и кладет голову на колени. Здесь Анджелина позволяет своим монстрам терзать её.
Анджелина вспоминает Фреда. Живого и невредимого, веселого, заводного и яркого. Вспоминает по капле, по искре, по вздоху... Анджелина старается вспомнить самые счастливые моменты, связанные с ним, потому что она
должна запомнить его таким: задорным, улыбающимся и раздумывающим над очередной шалостью. Фред ни за что не должен остаться в её памяти таким, как тот, что лежит сейчас в Большом зале.
Не должен. Он солнечным зайчиком прыгает по осколкам её воспоминаний, от этого не легче, но Анджелина должна, должна – должна! – помнить Фреда таким. Только таким. Только не того Фреда, лежащего в Большом зале под белой простыней, которая так больно гармонирует с его восковым цветом лица. Только не того Фреда, с бескровными губами и замершей навсегда удивленной улыбкой.
Нет, нет, нет!..
Анджелине больно. Она стискивает пальцы в кулаки и чувствует, как ногти впиваются ей в кожу. Анджелине больно. Она хочет кричать – истошно и беспрерывно, до разрыва связок, до полной пропажи голоса. Анджелине больно. Она хочет расцарапать себе кожу, везде: на лице, на руках, на плечах. Ей хочется острыми когтями разорвать себе грудную клетку и вырвать сердце к чертям! Держать его на ладони и отсчитывать последние пятнадцать секунд своей жизни. Анджелине хочется его выкинуть, потому что им стало слишком больно пользоваться. Пусть кто-нибудь другой ощущает эту боль, но только не она. Анджелине хочется разбить себе голову об что-нибудь твердое и выбить последние сутки из памяти. Вычеркнуть, вырезать, выжечь, выбить – неважно! Лишь бы забыть, лишь бы не знать, лишь бы не помнить.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Анджелина измученная и уставшая. Она закрывает глаза и пытается как-то отгородиться от боли хорошими воспоминаниями, но это сильнее неё. Она начинает видеть разные картины, но не может выделить что-то конкретное, потому что все сливается в непонятную какофонию из воспоминаний и сна. Краем разума Анджелина понимает, что провалилась в какой-то «недосон», яркие картины которого больно бьют по измученному сознанию. Здесь смешивается и плохое, и хорошее: воспоминания последней битвы, Святочный бал и заразительный смех близнецов, которые всегда вместе, бездыханное тело Фреда в Большом зале и скорбь всей его семьи, поцелуи с ним – горячие, мягкие, сладкие – и снова картины битвы. Зеркальная гладь Черного озера и теплые руки, обнимающие её, горячее дыхание на шее и дразнящий шепот с искорками задора. Разрушенные стены и вспышки заклинаний, насмешливо ярких, как салюты из Волшебных вредилок. Все это смешивается вместе со звуками и ощущениями, и от этого картины становятся еще более неразборчивыми и болезненными. Анджелина хочет отрешиться от этих снов-воспоминаний, но не может. Её затягивает вниз, ей холодно от страха перед тем, что может там ожидать. Она всхлипывает, задыхается и бьется в истерике, стараясь сбросить липкие и цепкие оковы её «недосна». Она не хочет больше ничего ни видеть, ни слышать, ни ощущать, но её тянет и тянет вниз…
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Её закручивает в черную спираль неизвестности, страха и отчаяния, и она хватается за все, что попадается ей в руки. Чтобы удержаться, чтобы не упасть, чтобы остаться. Но руки хватают лишь воздух, и она кричит от отчаяние и захлебывается рыданиями. Её тянет и тянет вниз…
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
Анджелина просыпается от своего «недосна», когда чувствует что-то тяжелое на плечах. Она резко вскидывает голову и видит Оливера. Он спокойно стоит, развернувшись к ней вполоборота, и смотрит на восток немигающим взглядом. Анджелина понимает, что тяжесть на плечах – это его мантия, и что Оливер стоит здесь уже несколько минут.
Говорить ни ей, ни ему не хочется, и поэтому никто не собирается прерывать тишину. Молчание совсем не тяготит, но через несколько минут Оливер все-таки решает его прервать.
– Ты бормотала во сне, – тихо говорит он, не отрывая взгляд от горизонта.
– Почему не разбудил?
– Я подумал, что каким бы ни был твой сон, он сейчас лучше реальности.
Анджелина неопределенно передергивает плечами, не желая признавать, что сон был хуже – страшный, холодный, яркий, затягивающий, липкий и цепкий, и после него Анджелина чувствовала себя еще более уставшей.
Но она не говорит этого, она лишь передергивает плечами.
– Как там? – спрашивает Анджелина, не уточняя где именно «там», она знает, что Оливер поймет.
– Все так же. За тебя волновались.
Он поворачивается и внимательно смотрит на неё. Анджелине становится неуютно под его изучающим взглядом, она отводит глаза и приглушенным голосом просит:
– Прекрати, я в порядке, – на её заявление Оливер криво усмехается, показывая, что не верит её словам, поэтому Анджелина добавляет: – Относительном.
Вуд все еще не верит, но молчит, потому что догадывается, что от ковыряния в душе ржавым гвоздиком ей сейчас легче не станет. Он пожимает плечами, и, чтобы не отвечать больше, подходит к Анджелине и садится рядом с ней на лавку.
– А ты как? – глядя в пол, тихо спрашивает Анджелина.
Она слышит тихое шуршание, скорее всего, означавшее какой-то жест, но не понимает, что это значит и ждет ответ дальше.
– У меня происходит переоценка ценностей.
Анджелина криво усмехается и, не отрывая глаз от пола, спрашивает:
– Теперь бросишь квиддич?
– Нет конечно. Нет, просто… Даже не знаю как объяснить. Что-то изменилось, – просто заканчивает он, и Анджелина чувствует, что добавлять он больше ничего не будет.
– Ты прав, – совсем тихо, почти шепотом говорит она. – Что-то изменилось.
Анджелина слышит какое-то движение, а потом чувствует, что Оливер опустился на пол рядом с ней.
– Со временем станет легче, – тихо шепчет она.– Так говорят. Как думаешь, это правда?
Оливер молчит, глядя на восходящее солнце, а потом отвечает:
– Думаю, да, – и после небольшой паузы добавляет: – Только не настолько легче, как обещают. Но нам нужно пережить это. Всем нам. Ведь там, – Оливер кивком указывает на восходящее солнце – …там, за рассветом, начинается новая жизнь.
