Глава 1Эржи
Сколь сладок бы ни был напиток, послевкусье всегда будет горьким. Пожалуй даже, чем слаще будет питье, тем горше - послевкусье. Жидкое золото, виноградный мед, токайское крепче и слаще других вин, венгерские виноградники насылают дурман, и голова идет кругом. Эржбета пьет медленно, большими глотками, сладкое вино заполняет рот и течет по горлу вниз, оставляя терпкий, горчащий привкус. Венгерка наполняет стакан снова и снова пьет. Отважные воины и кочевники много сотен лет пили токайское вместо воды, это не мешало им ровно держаться в седле и ровно резать глотки врагам. Но Эржбета закашливается, и по щекам текут слезы, не золотые, прозрачные, как Дунай, и соленые, как далекое море. Она не воин и не кочевник, она слаба и изнежена, враги не боятся ни ее стрел, ни копий, ни мечей, они вообще ни во что ее не ставят.
Эржбета плачет тихо, почти беззвучно, стоя на коленях перед раненым. Она держит его руку так крепко, что на белой коже проступают красные следы от ногтей. Она бездумно перебирает его волосы и смачивает губы, только отчего-то не водой, а токайским. По ее лицу ручьями текут слезы, падая вниз, на окровавленные простыни и тело раненого.
- Ты только не умирай, - шепчет она, - только не вздумай и вправду умереть.
Родерих Эдельштайн белее простыни. На ней кое-где хотя бы проступают красные кровавые пятна, а в лице австрийца нет ни кровинки. Под глазами у него залегли черные тени, губы разбиты, а чуть выше груди зияет рваная рана - подарок, привезенный с Балкан.
Эржбета аккуратно меняет повязку, все, что осталось от нее прежней, - отсутствие страха перед видом крови. Ни воли, ни силы, она ловит себя на мысли, что дай ей сейчас в руки меч, она не вспомнит, каким концом его держать.
- Это ты меня такой сделал.
Ей впору возненавидеть Эдельштайна, это ведь его работа, это из-за него она сменила оружие на кухонную утварь, это он превратил воина в хрупкую женщину, способную быть лишь домохозяйкой и сестрой милосердия, он, все он! Ему она отдала все, что имела, для него забыла о свободном прошлом, ради него сменила одежду кочевника на платье - ведь он сулил золотые горы, дарил ей цветы и улыбки и признавался в любви. Эржбета завоевала для него добрую половину Империи, а Родерих взял в плен ее сердце. Он кружил ее в свадебном танце вдоль берега Дуная, по блистательной Вене, он шептал ей, как она прекрасна и как нужна ему, что они будут вместе, всегда будут вместе...
Хедервари отпускает холодную руку австрийца и прячет лицо в ладонях - нет, не может она его ненавидеть, чтобы он ни сделал, как бы ни поступил! В ее глазах до сих пор стоит он, такой, каким был много лет назад, в день их свадьбы, счастливый, с солнечными лучами, играющими в волосах, светящийся славой и радостью, на пике могущества, тот, к чьим ногам пало полмира и она, Эржбета Хедервари.
"Когда все изменилось? Когда он успел настолько сильно измениться?" - Эржбета ищет ответ и не может найти. Родерих отдалялся от нее, все больше уходя в политику, он все больше стремился к гегемонии в Европе, становясь хитрым, расчетливым и жестоким. Он не воевал с врагами, он подавлял их, и враги склонялись сами, некогда столь же гордые и свободные, как Эржбета, они становились марионетками в опытных руках австрийца. А ей было горько смотреть, как умирает свобода, умирает от рук и слов того, кого она любила.
Родерих звал ее с собой на Балканы, а она просила его остаться в Вене и сама не могла объяснить, почему. Она любила гордых и неприступных жителей Балканского полуострова, деливших с ней турецкий плен, вечно сражавшихся, считающих, что жизнь без свободы не жизнь, но дело было не в этом. Эржбета умоляла мужа остаться ради него самого: "Балканцы не покорятся и не сдадутся", - говорила она. А Родерих только смеялся в ответ: "Как будто я иду на войну!" Хедервари так и не смогла убедить его, что приезд австрийской делегации балканцы рассмотрят именно как войну. Она осталась в Вене вместе со старым Императором, а Родерих уехал с молодым наследником престола. Вернулись они совсем скоро - эрцгерцог в гробу, а Родерих тяжелораненый.
В бреду Эдельштайн грезит войной, сожженными городами и поселениями, кровавыми реками и плачем балканских народов. Когда он открывает глаза, черные от расширенных от боли зрачков, в них кипит ненависть и жажда возмездия. А Эржбета перебинтовывает кровоточащую рану и пьет токайское. Золотые реки сменились реками слез, а сладость - горечью. Эржбета не хочет войны, она слишком от нее отвыкла.
Гилберт
- Я его терпеть не мог! - честно заявляет собутыльникам Гилберт, с грохотом отпуская кружку на стол.
Собутыльников у него двое - портрет кайзера Вильгельма и зеркало. Каждый раз, когда происходит нечто важное, и Байльшмидт хочет напиться и выговориться, он снимает со стены портрет кайзера и ставит его на столе рядом с зеркалом. Кайзер молчит и снисходительно смотрит, но Гилберт тешит себя иллюзией, что глава государства внимательно его слушает и не видит причин возражать. Зеркало, напротив, говорит с Гилбертом одновременно, по крайней мере, когда он сам говорит, у отражения двигаются губы, и создается ощущение, что оно кричит на Байльшмидта в ответ.
- Тупой интеллигент, строящий из себя невесть что! Весь мир, видишь ли, должен перед ним ползать!
У Гилберта есть две причины злиться на австрийца, две вещи, которые он не готов простить юго-западному соседу.
- Что ему, черт подери, мешало присоединиться ко мне, а?
Байльшмидт испытывающе смотрит на кайзера, зная, что того волнует схожий вопрос. В конце концов, почему после гибели Священной Римской Империи им надо было идти разными путями? Разве не были бы они силой вместе, объединившись во имя и благо германской нации? Но нет же! Чертов австриец бросил Гилберта на произвол судьбы, а сам выстроил себе очередную Империю. Стоило только пруссаку завести разговор о единстве, Родерих только снисходительно смотрел, поправлял очки и деликатно молчал, всем своим видом демонстрируя, как неприятна ему эта мысль.
- Индивидуалист, - кривится Гилберт, и зеркало выдает ту же гримасу, - урод чертов! Ему лишь бы блестело и переливалось всеми цветами радуги!
Байльшмидт смачно сплевывает на пол и салютует кружкой портрету и зеркалу. Кайзер бездействует, а отражение салютует в ответ.
- А что он сделал с Эржи, мать его! Во что он превратил Эржи!
Гилберт прикусывает губу при мысли о Хедервари - их детство и юность прошли вместе, Эржбета, помнится, в чем-то даже превосходила его. Как бы ему ни было обидно и стыдно быть побежденным девчонкой, Байльшмидт не мог не отдавать ей должное - венгерка была отличным бойцом, одним из лучших. А теперь, говорят, она разучилась стрелять из лука и владеть мечом, говорят, она носит длинные и неудобные платья, а волосы собирает в замысловатые прически, говорят, она поет и танцует, а еще беспрекословно подчиняется Австрии. От этих мыслей Гилберту горько, и он запивает их глотком крепкого пива в надежде заглушить боль и разочарование.
- Я его терпеть не могу. Но такого и ему не желал.
Кайзер молчит, и молчание его выражает согласие, а зеркальное отражение кивает, ему тоже не нравится происходящее.
Байльшмидт был бы непрочь победить австрийца в бою, он только хотел бы пустить давнему сопернику кровь и посмотреть, будет ли она течь ровно, соблюдая эстетические вкусы Эдельштайна. Но стрелять, исподтишка, прячась в толпе, в того, кто пришел с мирными намерениями, - подлость, недостойная ни воина, ни рыцаря, удел дикарей, кровожадных и недоразвитых. У Гилберта и самого есть неподалеку такой дикарь, огромный и свирепый, поддерживающий ту шваль, что ранила Эдельштайна. При мыслях о диком и враждебном соседе, не знающем, что такое честь и достоинство, лишенном культуры и этических норм, Гилберта передергивает. Он залпом опустошает кружку и с вызовом смотрит на собутыльников.
- Пусть будет война! Зададим им жару!
Перед угрозой дикарей австриец становится своим, за него можно и нужно вступиться. Они вместе выпотрошат сперва мелких шавок, что напали на Родериха, а затем - самую крупную, ту, что мозолит глаза Гилберту. Кайзер на портрете довольно ухмыляется, ему нравятся эти мысли.
Людвиг
- Очень хорошо, - говорит Людвиг, получив письмо из Вены, - лучше и быть не могло.
Письмо от Хедервари, об этом свидетельствует неровный почерк, буквы, пляшущие из стороны в сторону, и пара клякс, там, где на бумагу падали слезы. К этому все давно шло, австриец подорвался на своем балканском вопросе, не в прямом смысле, конечно, но близко к тому, гордые славяне встретили его железом и кровью, и, по мнению Людвига, еще малой кровью. Только баранье упрямство Эдельштайна могло пересилить здравый смысл, только оно помешало обычно рассудительному и здравомыслящему Родериху вовремя остановиться. Теперь австриец не встает с постели, его рана заживает с трудом, наследник престола мертв, а старый Император ищет поддержки у германского кайзера.
- Надо сказать, я доволен сложившейся ситуацией, - Людвиг аккуратно складывает письмо и внимательно смотрит на брата, - упорство Родериха и дикость его оппонентов нам, определенно, на руку.
Глаза у Гилберта с похмелья краснее и бешенее обычного, но сейчас в них преобладает непонимание - брат по старой привычке делит мир на белое и черное, союзников и противников, когда врагов заставляют захлебнуться собственной кровью - это хорошо, когда в подобном положении оказывается союзник - напротив. С австро-германским союзом Гилберт смирился, и теперь ранее раздражавший и доводивший до белого каления соперник превратился для него в однозначного союзника и друга, нуждающегося в помощи и поддержке.
- Нам дали повод к войне, - терпеливо, как маленькому ребенку, поясняет немец.
- Ага, - кривится Гилберт, - выведя из строя нашего союзника. Толку от него теперь, от покалеченного и не встающего с постели?
Немец чуть улыбается, покачивая головой: от недееспособного австрийца толку куда больше, чем от него же в расцвете сил, воевать Родерих все равно никогда не умел, но теперь он, по крайней мере, перестанет совать повсюду свой нос, носиться со своим Балканским вопросом, путая Германии все карты, пусть лежит и набирается сил, и чем дольше пролежат - тем лучше.
- Толк огромный. Во-первых, - немец разгибает большой палец, - враги считают, что мы ослабли; во-вторых, - за большим пальцем следует указательный, - нам теперь куда проще договориться о союзе с Турцией, Садык больше не будет думать, что мы подкрадываемся к нему через Балканы с целью захватить врасплох; в-третьих, чем дольше он будет лежать пластом, тем на более длительное время мы усыпим бдительность наших врагов, видя наше бездействие, они решат, что угроза миновала; в-четвёртых, когда он очнется и начнет войну, никто не сочтет австрийца агрессором, только пострадавшим. Хватит тебе для начала?
Вопрос риторический, что бы ни сказал Гилберт, Людвиг уже все решил. Немцу нужна война, маленькая и победоносная, после которой Европа долго не встанет с колен, преклоненных перед Германией. Он уже готов к ней и ждал только повода, теперь есть и он, осталось чуть потянуть время и запустить военную машину.
- Я поеду в Вену, проведаю нашего друга и союзника. А когда очнется, дам ему несколько полезных советов, неофициальных, разумеется.
Немец ловит непонимающий взгляд брата - тому подавай войну сразу, моментально, он и ввяжется в нее не задумываясь, но так войны не начинают и не выигрывают, - и продолжает:
- Оставайся в Берлине и действуй как прежде, беседуй с кайзером, пей до упаду, ходи по девкам, словом, веди себя так, как будто бы ничего не случилось. Только помни: война близко.
Родерих
В глазах рябит от белого и золотого. Белый потолок, золотистые занавески, белые с золотом стены, белые простыни, золотые волосы Эржи и золотое токайское, белая рубашка и чистые руки Людвига. Поначалу Родериху кажется, что другие цвета исчезли, и в мире осталось одно золото с белым, но он приглядывается и видит зеленые глаза Эржи и серые Людвига, клочок голубого неба, проглядывающий сквозь не до конца зашторенные занавески, темное, почти черное, платье венгерки, серебристые часы немца. Но спустя минуту цвета меркнут, и золотой с белым, и все остальные. Родерих приподнимает голову и видит все оттенки красного: от темного цвета запекшийся крови до ярко-алого только что выступившей. Голова кружится, а перед глазами все предательски расплывается, он мужественно чуть приподнимается на локтях и пристально вглядывается в лица окружающих, тех, кто его не оставил. Эржи вскрикивает и выбегает из комнаты, судя по всему, за чистыми бинтами и новой дозой обезболивающего, дверь хлопает, и Эдельштайн остается один на один с Людвигом.
- Рад, что ты очнулся, - немец говорит спокойно и ровно, словно проповедь читает или речь над покойником, - надо сказать, я думал, что Эржбета несколько преувеличивает нанесенный урон, но ты и правда сильно пострадал.
При воспоминании о полученном ранении австриец без сил откидывается на подушки, сжимает зубы и с болью шепчет:
- Сволочи... Я все им дал, я только тем и занимался, чтобы сделать из них людей, а не дикарей, чтобы впоследствии они могли... Триединая монархия, Боже мой, какое безумие...
Он прикрывает глаза и, как наяву, видит перед собой свирепые лица балканцев, оскаленные белые зубы и налитые кровью глаза, можно подумать, они желали чего-нибудь кроме его смерти. Сколь бы ни были благородны его намерения, дикарям и варварам нужны не они, только их мнимая свобода и земля, обагренная кровью, - чьей, не столь важно.
- Разумеется, - Людвиг сжимает его руку и смотрит так пристально, что Эдальштайн поневоле открывает глаза, - мы не оставим этого просто так, будь уверен. Я дождусь, когда ты встанешь на ноги, и мы вместе решим, как нам действовать.
Родерих пытается улыбнуться, но его перекашивает от боли, так что улыбка больше напоминает гримасу:
- Совсем скоро я буду полностью здоров, - австриец врет, с такой раной ему следовало бы еще долго лежать в постели, но жажда возмездия и чужой крови сильнее здравого смысла.
Ночью он требует у Эржи двойную дозу морфина, а с утра, пока утомленная супруга дремлет, вкалывает еще. Боль уходит, и Эдельштайн может встать, с непривычки немного шатаясь, он делает первые шаги, держась за стены, а затем выпрямляет и движется ровно, сам по себе. Былая грация и скорость движений возвращаются к нему достаточно быстро, чтобы не свалиться от боли и сохранить ясность рассудка он принимает обезболивающее раз в несколько часов, глядя на него, Эржи в бессилии кусает губы, а Людвиг улыбается, впрочем, почти незаметно.
- Отправь им ультиматум, - советует немец, - потребуй отказа от террористических действий и от сотрудничества с теми, кто их пропагандирует, совместного расследования, в конце концов.
- Они не согласятся, - Родерих пожимает плечами.
- Разве нам нужно их согласие?
Эдельштайну, так точно, нет. Он думает о крови, о кровавых реках и дождях, которые щедро пропитают балканские земли. Враги не уйдут безнаказанными, они умоются кровавыми слезами и будут просить пощады. Пусть он умрет, от передозировки морфином ли, от недолеченной раны - неважно. Но до того, как смерть настигнет его, Родерих увидит трупы врагов, тех, кто оборвал его жизнь вместе с жизнью эрцгерцога.
- Ты прав, - соглашается австриец, - как раз согласие нам и не нужно.
Эдельштайн провожает Людвига в Берлин и шлет ультиматум в Белград, глядя вслед союзнику и письму, он сжимает руку жены и улыбается.
На набережной голубого Дуная слышатся звуки вальса, Родерих протягивает Эржи руку, обнимает за талию и кружит в давно знакомом танце. Мелькают вокруг дворцы и соборы, разодетые аристократы и бедные художники, под ногами плещется Дунай, а в крови - морфин и токайское. До войны остается два дня.
