Глава 11. *Руки в крови
2. Присутствует упоминание убийства.
3. Автор сердечно благодарит канал NGC за вдохновение.
Фанфик был написан на "Фандомную Битву 2012"
Берлин, 1944 год.
Молодой человек сидит за столом из темного дерева и методично обводит взглядом класс, попутно пересчитывая учеников. Дети лет семи-восьми прилежно читают книги и переписывают предложения в тетрадки. Чем аккуратней они сделают задание, тем больше похвалит их молодой преподаватель. Сам же учитель следит за ними, изредка глядя в окно – яблони в этом году цветут особенно пышно, невзирая на все неприятности, с которыми столкнулась его страна. Столь буйное проявление чувств природы радует его – сейчас детям лучше не знать, какая нищета и разруха царят в округе. Мелодично звенит звонок, извещая единственный класс о прекращении урока, и дети, немного сонные и заторможенные, поднимаются из-за парт, закрывая тетради и относя их на стол к учителю. Двенадцать тоненьких, исписанных детским почерком тетрадок образуют невысокую стопочку на краю стола, и, как только последний ученик покидает класс, Освальд протягивает руку, придвигая ее к себе, чтобы сразу же проверить – все равно по большей части сегодня у него не будет других дел.
Просматривая пожелтевшие страницы, исписанные мелким, местами кривоватым почерком, Освальд может все рассказать о своих маленьких учениках. Кто-то любит сладкое, скорее всего, ириски, поэтому внизу страницы липкие. Вот этот мальчик всегда нервничает – немного помяты листы, загнуты уголки. У кого-то проявляется талант к рисованию – изнанка обложки тетради в конце вся изрисована. Есть тысяча мелочей, выдающая характер человека – Освальду приятно читать такие ненавязчивые послания, но у пары мальчиков таких посланий нет. Гилберт и Винсент Найтрей – их тетрадки аккуратные, ровные, чистые – без малейших клякс, рисунков, липких следов, будто они боятся проявить себя. Хотя если учесть, что мальчикам пришлось пережить, это совсем неудивительно…
Тогда он оказался в той деревне абсолютно случайно, просто так сложились обстоятельства. И он совсем не собирался спасать этих мальчишек, все же такие случаи были не редки на войне. Война – как медленный ад, в который затягивает все сильнее и сильнее. И ад не разбирает, кого забрать себе. Он просто забирает все черное, негодное и отвратительное . И мы не понимаем, когда становимся такими же, как те, против кого боролись и сражались.
В тот злосчастный день его будто тянуло к дому, что стоял на отшибе. Приземистая лачужка, каких было много в заброшенной деревеньке, оккупированной немцами. Небольшие окошки без ставен, грязные окна, дырявая крыша. Все как всегда.
Больше всего в той сцене в доме его поразило, что эти маленькие хрупкие дети не кричали. Только, закусив губу до крови, терпели все издевательства, которым их подвергли. А потом, после оглушительных выстрелов из кольта, смотрели большими глазами на темные лужи крови, растекающиеся по деревянному полу. Все, что осталось от жизни этих треклятых вояк. Только дышали и смотрели.
Мальчики оказались сиротами-евреями. Они плохо говорили даже на своем родном языке, а немецкий не понимали вовсе, смотрели на Освальда голодными волчатами, но при этом беспрекословно слушались его приказов, особенно когда им приходилось прятаться в лесу, скрываясь от немецкой армии… Было на самом деле очень трудно, но именно эти условия помогли им сблизиться: ему – понять детей, им – научиться доверять взрослым.
От неприятных и тяжелых воспоминаний Освальда отвлекает стук в дверь и входящий вслед за этим невысокий старичок. Вольфганг служит у них садовником, про таких говорят – божий одуванчик. Маленького роста, с несколькими редкими прядями волос у висков, с пышными усами и бородкой. Приземистый, к тому же всегда сутулится – наверное, привычка со школы, которую Освальд пытается искоренить у своих учеников. Потертые, в заплатках штаны размера на три больше его самого, простая рубаха и шляпа с полями, защищающая от солнца.
– Что случилось?
– Беда, – охрипшим голосом отвечает старик, пройдя чуть дальше в помещение. – Машины, черные.
Перьевая ручка, зажатая между пальцами Освальда, вздрагивает – с острия падают несколько капель чернил на белый листок, оставляя кляксу, но это единственное, что выдает чувство страха, закрадывающееся в сердце, сковывая его изнутри, словно тисками. Черные машины – только на таких разъезжают офицеры СС – словно элитные катафалки. Молодой человек поднимается, складывает тетради на столе в ровную стопочку, кладет поверх ручку, оправляет легкий пиджак и идет к Вольфгангу, постаравшись показать всем своим видом, что все хорошо.
– Идемте, нужно их встретить, – ровным голосом. Сейчас ни в коей мере нельзя волноваться и паниковать. Вместе они выходят из кабинета и идут по недавно выбеленному коридору. Слева – большие открытые окна, впускающие аромат яблони. Справа – четыре двери: кабинет немецкого, математики, директора и кладовая – вот и вся школа. Скрипит дерево, и они выходят в небольшой внутренний дворик: дорожка из крупного камня, площадка у самых ворот, сейчас распахнутых, несколько яблонь и клумба с бархатцами. Рай посреди ада в стране, которая трещит по швам, надрывается и хрипит под тяжестью войны.
Освальд подходит к директору – высокому, статному мужчине. Тот бросает на него короткий взгляд и едва заметно кивает. Это означает, что детей развели по комнатам – не дай бог еще военным попадутся. Встав рядом с директором, Освальд замыкает цепочку – четверо мужчин, одна женщина. Слишком маленький и хрупкий мир, который можно надорвать, разрушить одним мановением руки.
Через несколько минут на горизонте показываются два черных блестящих автомобиля. Словно монстры, они порыкивают на ходу и, завернув, останавливаются во внутреннем дворе школы. Первыми высаживаются два офицера с перекинутыми через плечо автоматами и, обогнув одну из машин, открывают заднюю дверцу и делают шаг в сторону, дабы уступить место выходящему. Сначала показывается черный лаковый сапог, затем такие же черные брюки, мундир с отличительными знаками офицера и только потом сам человек. Освальд сначала не верит в абсурдность всей открывающейся его взгляду картины – перед ним стоит, поправляя лацкан черной, словно вороново крыло, формы, молодой человек не старше него с длинными золотыми волосами. Непослушные, если судить по длинной челке, закрывающей половину лица, волосы собраны сзади в хвост и туго перетянуты резинкой. Наконец офицер, из-за которого случился весь переполох, поворачивается к стоящим перед ним людям и улыбается. Улыбка у него добрая и странно лучистая, только темно-зеленые глаза остаются по-прежнему холодными, оценивающими.
Несколько шагов – и директору протягивается ладонь в черной перчатке, для рукопожатия. Мужчина стоит ровно, пожимая холодную руку, и чуть улыбается.
– Не стоит так волноваться, господа, - первым начинает говорить молодой офицер, опережая директора. - Только проверка. Я всего лишь поговорю с каждым из вас по пять минут и отпущу, - очередная улыбка. – Вот и весь процесс, - по мановению руки сзади него появляется еще один мужчина в такой же темной форме.
– Итак, где же мы сможем поговорить, господа?
– Я… могу вас проводить, – тихо отвечает директор, его вечно румяные щеки сейчас бледны, и он кажется меньше ростом, словно на его плечи что-то непрестанно давит.
– Было бы просто замечательно, – но вместо молодого офицера за директором следует его помощник. Вместе они исчезают за школьной дверью, и Освальд провожает эту процессию крайне обеспокоенным взглядом. Мало ли что может случиться, они не знают истинных целей этих военных, потому что в какую-то странную «индивидуальную беседу» верится с трудом.
– Не волнуйтесь вы так, он его не убьет, – слышится неподалеку. Освальд резко оборачивается и сталкивается буквально нос к носу с офицером. Зеленые, по-прежнему холодные глаза изучающе смотрят на него и, будто удостоверившись в чем-то, весело сверкают – но не дольше секунды, потому что офицер отворачивается и тихо смеется чему-то своему.
Через пару минут после странного эпизода выходит его помощник, что-то тихо говорит и удаляется к машинам, садится в одну из них.
– Все, можно начинать, – бодро говорит блондин, хлопнув в ладоши. – Сейчас у нас будет директор, потом учителя и уже за ними все остальные. Не более пяти минут, господа. И не вздумайте бежать – это грозит последствиями для всех, – он шутливо грозит пальцем, словно перед ним стоят маленькие дети, и уходит.
Вопреки его заверению о «пяти минутах» каждый из персонала находится в отведенном офицеру помещении не меньше часа, а то и больше. Наконец наступает очередь Освальда. Класс, в котором разыгрывается представление – «индивидуальный допрос», как он его про себя именует, – оказывается его же собственным, и офицер в черной форме сидит за его столом, постукивая по столешнице его же ручкой. Тетрадки все так же лежат на краю, никем не тронутые. Освальд проходит мимо парт и садится у стола – сейчас он чувствует себя студентом на экзамене, который он уже сдал, когда война поглотила и заразила его любимую страну.
– Имя, фамилия.
– Освальд Баскервилль.
– Возраст.
– 24 года.
– Кем работаете?
– Учитель немецкого, английского, грамматики и географии.
– Да вы одаренный! – весело говорит сидящий напротив. – Столько всего знаете, но при этом пропадаете в таком захолустном месте.
– Это школа.
– Да, и у вас лишь 12 учеников и крохотное жалованье, если, конечно, оно есть.
– Я учу детей, мне этого достаточно.
– Как благородно, – улыбка расплывается по молодому лицу блондина. – Вы весь такой милый и умный, учите детей, помогаете старикам и не просите ничего взамен.
Освальд молчит, потому что это правда, только благородным он себя не считает – его так воспитывали, и он не собирается изменять себе. Но сейчас его больше занимает другое – к чему клонит этот офицер, чего хочет именно от него? Все эти странные вопросы…
– Пытаетесь отгадать, зачем я, офицер СС, приехал в такую убогую школу и сижу здесь с вами, тратя свое драгоценное время? – склонив голову, спрашивает блондин.
Освальд кивает, боясь услышать ответ.
– Я ищу кое-кого, – продолжает офицер, поднимаясь из-за стола и обходя стул, на котором сидит брюнет. Руки в черных перчатках с хрустом сжимают деревянную спинку, и мелодичный голос говорит: – По моим проверенным данным разыскиваемый находится в этом здании. И мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о нем.
– Здесь никого нет, кроме детей и… взрослых, которых вы уже видели, – как можно спокойнее отвечает Освальд.
– Вы же понимаете, что за измену вас ждет только один, и весьма печальный, конец?
– Да.
– И все же?
– Здесь нет того, кого вы ищете.
Руки в черных перчатках соскальзывают со спинки стула, опускаясь на плечи молодого человека, и, наклонившись к самому уху, блондин говорит:
– Вы ведь не хотите в лагерь, не хотите уехать и покинуть ваших маленьких учеников? Вы обожаете своих ребят, поэтому так аккуратно проверяете их тетрадки, а они отвечают вам взаимностью – все прилежно выполняют. Я могу увезти вас отсюда в менее приятное место… но вы можете этого избе…
– Здесь нет изменников или преступников. Вы ошиблись, – твердо отвечает Освальд.
– Значит, вы будете все отрицать, – рука, затянутая в черную перчатку, приподнимается, касаясь темных волос на макушке человека, и проводит вниз – до затылка, несильно нажимая и тем самым заставляя вздрогнуть сидящего. – Отрицание порождает непонимание.
– Здесь не…
– Да, я слышал, – щелчок пальцев, – что вы говорили, мой дорогой учитель, не стоит повторять.
Освальд судорожно выдыхает, прикрыв на миг глаза, и быстро считает до десяти. Это помогает успокоиться и прогнать подальше картину того убийства, что он совершил. Благие намеренья никого не доводили до добра, никогда. Но сейчас он не должен, не может расслабиться, потому что на кону стоит не только его жизнь, но жизни всех, кто находится рядом с ним.
– Мне очень жаль, что вам пришлось приехать сюда, но вы потратили свое время зря – здесь нет никого, кого можно было бы разыскивать, – брюнет говорит тихо, но твердо и подчеркнуто вежливо.
Офицер тихо усмехается при этих словах, и сейчас, когда паника немного отступает, можно почувствовать аромат сладкого чая с лимоном. Возможно, он выпил его перед тем, как поехать сюда, а может быть, так от него пахнет всегда. Слишком большая разница с внутренним представлением и внешностью.
Блондин же пристально изучает лицо молодого человека, сидящего перед ним, такого стойкого и умного. Ведь можно же было воспользоваться последней возможностью – и надломить стержень в его непоколебимой душе, и развеять все эти благородные убежденья. Но он отступает, отпуская плечи, и снова возвращается к столу, принимая прежнюю позу. Задает еще несколько ничего не значащих вопросов – об образовании, времени преподавания, другом персонале, учениках и времени их пребывания здесь, а потом отпускает.
Освальд на ватных ногах и бледнее обычного медленно выходит из класса, в коридоре, подойдя к окну, хватается за подоконник, чтобы не свалиться на пол. Уже ведут Вольфганга – старик бледен, но держится молодцом и даже позволяет себе ободряющую улыбку в сторону друга. А тот только кивает, снова устремив взгляд за окно и, прикрыв глаза, делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Постепенно он приходит в себя, поправив идеально сидящий пиджак, выходит во дворик и молча садится на скамейку рядом с таким же бледным директором. Они молчат – оба прекрасно понимают, что выбрались из этого странного и изматывающего кошмара. Слова не нужны, можно только подождать и пережить.
Минут через двадцать возвращается Вольфганг и садится рядом с ними, последней уходит женщина, но и она задерживается ненадолго – минут на десять. За ней, бодро вышагивая и насвистывая мелодию под нос, выходит блондин, к нему тут же подбегает помощник, что-то быстро говорит, дает подписать какие-то бумаги и убегает во вторую машину, и та сразу же срывается с места. Блондин же, словно не заметив побега своего офицера, подходит к сидящим и, чуть улыбнувшись, говорит:
– Что же, был очень рад с вами переговорить, господа, - взгляд на яблони. – Меня настоятельно убедили, что, увы, тут нет того, кого я ищу, – при этих словах он посмотрел на Освальда, чуть улыбнувшись. – Поэтому я прошу простить меня за нарушение вашего покоя.
Резкий поворот – и золотые волосы взмывают вверх, но тут же опадают на спину офицера. Тот же идет к своей машине, дверцу перед ним услужливо открывают, но прежде чем сесть в салон, он поворачивается:
– Я буду непременно ждать нашей новой встречи, Освальд, – тембр его голоса невыразимо меняется, становится жестким, грубым, холодным. – Непременно.
Хлопает дверца, и офицеры занимают положенные передние сиденья, машина, зарычав, срывается с места и за пару минут полностью пропадает за кривыми силуэтами близлежащих домиков. Только после их отъезда все более-менее выдыхают, чувствуя, как тяжелый груз свалился с их плеч.
Освальд дольше всех стоит у ворот, смотря вдаль. Тонкие брови сходятся на переносице, и пальцы нервно сжимаются в кулак – он обещал себе, что будет всегда спокоен и защитит все, что у него сейчас есть. Он сдержит это слово.
Незаметно сзади подкрадывается маленькая тень, и детские холодные пальчики прикасаются к его рукам. Он вздрагивает, оборачиваясь, и сталкивается взглядом с большими ясными глазами. Усилием воли придает себе более спокойное выражение лица и даже улыбается. Пальцы расслабляются, он берет мальчика за руку и уводит прочь с улицы – как раз время ужина, который пройдет гораздо тише, чем обычно. Дети столь чувствительны к любым переменам, а взрослые не в силах скрыть охватившее их волнение, только Освальд будет разговаривать с ребятишками как ни в чем не бывало.
Но так кажется только со стороны, потому что в глубине души, там, за черной маленькой дверцей, до сих пор сидит ужас быть раскрытым. Он трепещет и шепчет о поражении, о проигранной битве, о его неудачах…
