Глава 1Лейтенант полиции Джонас Лаверни был сегодня мрачен и раздражителен. Впрочем, это настроение преследовало его уже не первый месяц. Когда он выходил злым размашистым шагом из своего кабинета к кофейному автомату за чёрт знает которым по счёту стаканчиком мутного и ни хрена не бодрящего варева, окружающие поспешно замолкали и начинали передвигаться едва ли не на цыпочках. Вернувшись за свой стол, Лаверни принимался снова пялиться в копии отчётов, пестревшие полосками текстовыделителя; пристукивать носком ботинка перед висевшей на стене картой с разбросанными по ней отметками цветных кнопок – преимущественно красных; механически перебирать сваленные кучей досье. Когда кофе заканчивался, Лаверни очухивался, как ото сна, понимал, что мыслительный процесс зашёл в тупик, ещё больше злился и снова шёл в коридор. Ни капли не знакомый почерк убийства, ни разу до этой весны не попадавшийся ни его отделу, ни прочим; никак не взаимокоррелированные места преступлений; и — одни и те же грёбаные детали, не сулящие ни единой зацепки. Ни, ни, ни...такая изощрённая форма «не».
В паре футов под землёй покоились десятки найденных поодиночке в разное время и в разных местах трупов, бывших абсолютно разными людьми. Объединяло их блаженное выражение мёртвых лиц и полное отсутствие следов повреждений, отравлений, смертельно опасных заболеваний и вообще всего, от чего прямоходящая условно разумная скотина может подохнуть. Жертвы всегда умирали в одиночестве. Ничего не глотали предварительно, ничего себе не вкалывали. Как свидетельствуют в нескольких случаях записи камер слежения, имели обыкновение беседовать с пустотой, прежде чем обзавестись мечтательно-возвышенной миной и медленно и пафосно свалиться замертво.
Джонас Лаверни никогда не верил в мистику, но сейчас готов был свалить все эти проклятые висяки хоть на чёрта, хоть на вторично снизошедшего мессию. Жаль, такая версия не прокатит для начальства, а хороша будет лишь для жёлтой прессы...в которой и так муссируется неустанно.
Катариной Фисс сегодня овладела обычно не свойственная ей рассеянность. Будешь тут рассеянной, когда такое творится... Привыкшая жить в лаборатории, неустанно систематизируя научные данные – она была выбита из колеи этими...убийствами-не убийствами, несчастными случаями-не случаями...странными, необъяснимыми событиями, не укладывающимися в логику, вдобавок поставившими на уши всех, кто читал газеты – этого было довольно. Она бы, может, и не замечала этой шумихи ещё долго, но попробуй не заметь, когда на похороны одной из жертв тебя вызванивает жена...то есть уже вдова...этой самой жертвы, по совместительству твоего собственного кузена.
Катарина пребывала в смятении чувств, и лучшим выходом оказалась некоторая...отстранённость, недопустимая в её обычных трудовых буднях, наполненных ответственными и порой рискованными экспериментами. Всё равно работать в такой обстановке никто не даст, родня приплетает к подготовке похорон и утрясанию дел погибшего, коллеги донимают с расспросами... Отчасти мисс Фисс злилась на так невовремя отошедшего в мир иной Майкла, а отчасти стыдилась этой злости. Они едва были знакомы, виделись раз в год, а то и реже, съезжаясь с остальной роднёй на большое семейное Рождество в доме прабабки...но всё же были родственниками, как-никак. Что она знала о жизни кузена? Бизнесмен, женат по расчёту на умненькой стервочке, детьми не обзавёлся... В сущности, чего о нём жалеть, никакой пользы человечеству от него не было, а у неё тут зависли мёртвым капиталом важные разработки!...
В который раз досадливо отмахнувшись от постылых мыслей, Катарина застегнула чёрную блузу, педантично расправила подклад чёрной юбки, накинула на плечи чёрное пальто и вышла из дома, скрывшись от мелкой мороси под чёрным зонтом. Сегодня она возненавидела чёрный цвет – сдержанной интеллигентной ненавистью.
Линда Мирелл с бумажным пакетом из булочной Стивенсона в руках пересекала легким, почти пританцовывающим шагом проспект Свободы – на пешеходном переходе, как положено. Линда вообще была очень правильной девушкой, но, как водится, этим эпитетом её охарактеризовал бы любой, кроме неё самой. Мимо текли прохожие, не замечающие радужных бабочек, трепещущих в её нежной груди. Она бы, быть может, чуть грустно усмехнулась их невнимательности с высоты своего счастья, но мысли её сейчас витали далеко – уже четвёртый месяц в них безраздельно царил один сероглазый шатен, тихо влюблённый в оперу и коричные булочки. Что с того, что он являлся главой крупного гос.учреждения и её собственным шефом? Мисс Мирелл недоумённо пожимала плечами, ловя в шепотках за спиной слово «секретутка». Эти люди просто не знали Клайва так, как знала она сама. Она чуть-чуть гордилась трепетно хранимой тайной их редких, но – Линда была свято уверена – воистину сокровенных бесед.
Ожидая в холле пришествия лифта и вдыхая тонкий карамельно-коричный аромат, она представляла, как обрадуется предмет её грёз такому сюрпризу к чаю. Потом мысли незаметно перетекли на грядущий вечер, когда он снова заработается допоздна, но она всё равно его дождётся, они пройдут полупустыми коридорами, рука об руку выйдут из послушно раздвинувшихся стеклянных дверей и отправятся в... Линду слегка спустила с небес на землю вынырнувшая из лифта Лара, сразу бросившаяся излагать, где и в компании каких женщин появлялся Клайв за прошедшую неделю. Мисс Мирелл терпеливо выслушала эти новости, отчасти витая в облаках, привычно напомнила приятельнице, что директор по долгу службы вынужден видеться с огромным множеством людей, махнула рукой вслед упорхнувшей Ларе и снова вызвала кабинку, успевшую давно укатить вверх.
Намурлыкивая арию из недавно слушанной оперы и решая, какой чай лучше подходит сегодняшнему настроению Клайва, Линда шла мимо разгороженных невысокими стенками «офисов» рядовых сотрудников. Она в очередной раз ужаснулась похотливому взгляду, которым проводил её тот очкастый неаккуратно выбритый тип, чьего имени она никак не могла – или не хотела – запомнить. В приёмную директора, где стоял её собственный стол, мисс Мирелл влетела, словно в материнские объятия: здесь уютно, здесь безопасно, здесь почти дом, потому что здесь, прямо в соседнем кабинете – Клайв. Захлопнув дверь, отсекающую многоголосое офисное гудение, она, вместо привычной тишины, услышала финальные аккорды незнакомой скрипичной трели. Музыка была красива, но...необъяснимо насторожила Линду. Шеф никогда не слушал музыку на рабочем месте... Она без раздумий заглянула к нему.
В просторном и светлом кабинете было очень тихо и совсем пусто, только глядел прямо на Линду восторженно-пустыми остановившимися глазами из-под стола труп Клайва.
Генри Уолш этим утром проснулся на 17 минут раньше звонка будильника. На 17! Он не поручился бы, что такое происходило с ним хоть раз со времён студенческой юности и глупой сопливой влюблённости, заставлявшей со щенячьим восторгом любоваться самыми обыденными вещами, творить несусветные глупости, и даже – Генри справедливо почитал это своей самой страшной тайной – пытаться строчить стихи. Говоря начистоту, мистер Уолш не любил вспоминать то дикое алогичное время, всякий раз передёргивался, если воспоминания всё же каким-то образом просачивались в упорядоченный ход мыслей, и неизменно приходил к выводу, что большей нелепости с ним не случалось за всю его жизнь.
Потому, проснувшись внезапно от тревожного щемящего чувства, он испытал малоприятное ощущение дежа-вю, энергично помотал головой, отгоняя бредовые мысли, и поспешил покинуть кровать с намерением использовать выдавшиеся 17 утренних минут с пользой. Поначалу мистер Уолш был насторожен и ожидал от начавшегося дня какой-нибудь пакости, но всё шло своим чередом, без особых расхождений с многолетним графиком, и Генри понемногу успокоился.
В обед реальность даже порадовала его предложением вернуться в инвесторские ряды, поступившим от партнёров, два года назад сошедших с арены. Мистер Уолш без колебаний пожертвовал трапезой, урвав от обеда только чашку эспрессо, и с головой погрузился в согласование деталей и составление трёхстороннего договора, напрочь позабыв обо всяких странностях. За этим занятием и застали его вечер...и нежданный посетитель.
Мистер Уолш не отследил, как и когда вошёл незнакомец, просто в какой-то момент заметил, что в собственном кабинете он не один; поднял взгляд, собираясь...что именно Генри собирался сделать – позабылось в ту же секунду; как и то, чем он был занят в секунду предыдущую. Генри был поражён; Генри был очарован; Генри был поглощён. Визитёр был прекрасен.
Если бы у мистера Уолша была возможность хоть на мгновение вырваться из пут чарующего зрелища и воспользоваться своим холодным разумом – разум резюмировал бы, что русоволосый сероглазый человек в кремовом плаще и шляпе не может быть ничем примечателен. Однако разум молчал, а посетитель соизволил заговорить, погрузив Генри в экстатический восторг своим голосом.
“Я нашёл тебя, ибо душа твоя тлеет”, – говорил посетитель, и Генри соглашался всем своим существом, готовый отринуть всё своё бренное существование по слову нежданного гостя.
“Я пришёл к тебе, чтобы заставить тебя сиять”, – утверждал гость, и Генри подался вперёд, ещё не знающий, как исполнить волю визитёра, но жаждущий это сделать.
“Вас много, – укорял мужчина в плаще, – а я один...пока один. Моих сестёр и братьев пробудит ваше сияние.” И Генри, снедаемый чувством вины, преисполнялся трепетного сочувствия.
Скрипка неведомо откуда возникла в руках незнакомца, и серые глаза его вспыхнули серебром, и золотом заструились русые волосы, и Генри Уолш замер в предчувствии чуда. И чудо не замедлило явить свой лик, когда смычок коснулся струн. Музыка окутала Генри, пронзая душу воспоминаниями, словно молниями. Любовь его юности, мечты его юности, стихи его юности – вырвались из небытия, наполняя собою сегодняшний день. Дрожа от мощи собственных чувств, наслаждаясь тугим вдохом, осязая напряжённый воздух – Генри мчался к вершине своего существования. Генри воспарял. Объятый сиянием, он не заметил, как остановилось сердце в груди бренного тела. И крик его, молящий о прощении, звучал уже вне материи.
Скрипач внимательно вслушивался в отзвук последней искренней ноты песни жизни отошедшей души. Медленно, но верно накипала сила на кончиках нитей. Скрипач не знал, сколько нужно ещё таких нот, чтобы его собственная песнь сорвалась со струн, призывая почивших древле. Он сам слишком долго спал, и пробуждён был случайностью. Мир изменился, так сильно изменился...обмельчали люди. Не рвались в праведный бой, не возносили к небесам нерушимых клятв, не слагали бессмертных песен, не насыщали своей кровью свои творения, не соединяли сердца сияющими мостами. Скрипач знал, что нагонять упущенное придётся долго и трудно. Он был готов. Он кивнул себе и вслушался, ища новую тлеющую душу, способную вспыхнуть. Скрипач был рад, что души платят дорого за принятую ими тишину.
