Глава 1
Посвящается моей Снейджероманке, подруге и бете по совместительству.
С днем рождения, любимая моя!
В человеческом организме
Девяносто процентов воды,
Как, наверное, в Паганни,
Девяносто процентов любви.
Даже если - как исключение -
Вас растаптывает толпа,
В человеческом назначении -
Девяносто процентов добра.
Девяносто процентов музыки,
Даже если она беда,
Так во мне, не смотря на мусор,
Девяносто процентов тебя.
( Андрей Вознесенский)
Письмо от нее пришло внезапно. Наверное, также внезапно, как она ворвалась в мою жизнь. Письмо ее, точно ее. Это ее сова, кажется Фрейд, да, прямо как тот знаменитый психолог, не знаю, почему она так назвала сову, но внешне птица на самом деле смахивает на ученого.
Разворачиваю конверт. О этот мелкий убористый подчерк, которым в Хогвартсе она исписывала дюжины пергаментов. Помню, как я злился, всякий раз беря ее работы в руки. Невыносимая всезнайка. И, правда, настолько невыносимая, что каждый раз наши встречи заканчиваются либо научным спором, либо сексом. Хотя второе всегда служит следствием первого.
Она пишет о том, что нашла новые виды волчьего противоядия. Бадьян, концентрированная жабья слюна... А вот то, что заставит меня сегодня вечером зайти в винный магазин за бутылкой Шардоне.
"Твоя до последнего атома"
Если бы сейчас все еще была война, то это был бы идеальный шифр. И я бы точно понял от кого это письмо. Моя – до последнего атома.
Нужно идти за Шардоне.
Помню, как она первый раз попала ко мне в палату. Прошло где-то полгода, может больше, после финальной битвы Поттера и Воландеморта, меня тогда не сильно интересовали дни и времена года. Ее привели и сказали, что она будет стажеркой в этом отделении. И как ее угораздило прийти в отделение для реабилитации оправданных Пожирателей смерти? На ней была замечательная желтая блузка с двумя расстегнутыми сверху пуговицами, темно-синяя узкая юбка и накинутый на плечи белый врачебный халат. А еще она выглядела испуганной и запыхавшейся, хотя и пыталась это всячески скрыть.
Она замерла, когда увидела меня.
О, вот и тот самый магазин. Третий ряд, четвертая полка слева, седьмая бутылка по счету.
Не знаю, но после ее прихода мне показалось, будто бы я проснулся после долго сна. И что самое смешное, я взрослый мужчина, которому уже было тридцать семь, стал зависимым от двадцатилетней девушки. Каждый раз она приходила в мою палату, и мне казалось, что вместе с ней приходит осеннее солнце, запах листьев и ветра. Когда-то, еще на заре своей карьеры школьного учителя, я наткнулся на статью одного ученого о том, как важны для человека запахи, и что чаще всего запоминаются не люди, а запахи. О, как же я сейчас с ним согласен! А ведь тогда, я был еще совсем мальчишкой и не предал особого значения этой статье.
Она приходила и рассказывала мне что-то про свою семью, про друзей, но я не слушал. Она старалась приходить каждый день, а потом внезапно пропала на неделю. И только тогда я понял, насколько сильно мне не хватало общества этого единственного человека в моей жизни. После ее недельного отсутствия я первый раз заговорил с ней. Она пришла ужасно измученной, села в кресло так, что лучи осеннего солнца падали на ее короткие локоны и красиво золотили их. Дальше мы начали кое-как разговаривать, если это, конечно, можно назвать разговором.
Правда, есть еще кое-что, что я никогда не забуду. Например, когда она нервничает, она каждый раз закусывает нижнюю губу, еще некоторые пряди ее волос постоянно выбиваются, и она, слегка морщась, заправляет их обратно. А к весне на ее лице проступают веснушки и с утра, аккуратно выползая из-под моего одеяла, она подходит к зеркалу и обреченно вздыхает, глядя на свои волосы, и проводит пальцами по веснушкам, в надежде их стереть.
Ей не нравятся ее волосы, поэтому после войны она их отстригла. Когда она еще проходила практику в отделении, где я лежал, она ходила коротко стриженная. И все время заправляла невидимую прядь волос за ухо. По привычке. Сейчас у нее прежние замечательные локоны. И она знает, что ее волосы - моя слабость. Я сказал ей об этом, спустя полгода после ее первого визита ко мне. И в тот вечер я понял, что ее губы - моя вторая слабость.
Мой дом.
Странно, но ей нравится, где я живу. Особенно ей нравится эта комната, здесь много книг, цвета стен почти не видно, потому что по всему периметру комната заставлена книжными шкафами. Не понимаю, что ей может здесь нравиться. Хотя, это замечательно, что ей здесь нравится: в моем возрасте люди становятся слишком моногамны и на новом месте мне было бы не комфортно.
Я столько раз предлагал ей переехать ко мне, что трудно сосчитать. Но она все время отказывалась и говорила, что и так почти живет у меня. И правда: здесь есть ее вещи, ее книги, здесь даже есть ее запах. Например, два дня назад она оставила эту серую вязаную кофту, и она да сих пор хранит запах осенних листьев и ее любимых духов.
Помню, два года назад я узнал, что она любит сирень. С тех пор каждое воскресенье она неизменно получает веточку сирени совиной почтой.
Я только сейчас понимаю, насколько сопливым и романтичным идиотом я сделался в обществе этой женщины!
Мерлин, еще лет десять назад я бы непременно задавил бы того человека, который осмелился бы сказать, что я буду посылать женщине ветку сирени каждое воскресенье. А сейчас...
Она слишком сильно меня изменила.
Она была обычной практиканткой до того случая. Все произошло слишком неожиданно, сам не понимаю даже из-за чего. В отделении Святого Мунго лежали не просто тяжело раненые и поправляющиеся после тяжелых травм, к сожалению, там лежали и те, кто после войны сошел с ума. Но самое главное, что там были только Пожиратели смерти, которых сразу после выхода из больницы ждал Азкабан. Когда я туда поступил, в моем организме было девяносто процентов змеиного яда и, только благодаря какому-то чуду, я остался жив после такой дозы. Месяц мой организм восстанавливался после порции яда Нагайны, а потом еще месяц понадобится на заживление шрамов и всякой терапии. Признаться честно, контакт с внешним миром мне тоже было нелегко восстанавливать. Но, во всяком случае, я был рад, что путевка в Азкабан до официального случая откладывается.
Может из-за принимаемых лекарств, может, яд добрался до мозга и повредил какую-то его часть, впрочем, не знаю, но вскоре, после заживления всех физических ран, у меня открылась рана немного другого характера.
Я сидел в общей столовой, в самом дальнем углу этого омерзительного белого помещения, в котором постоянно пахло грязными тряпками и жареной рыбой. Обед уже почти подошел к концу, и тут я заметил, что одна женщина очень пристально на меня смотрит. Я пригляделся и еле различил в ней Сибиллу Треллони. И как она оказалась в отделение, полном Пожирателей смерти - не понятно. Как потом выяснилось - ей просто не хватило места в другом отделение. Мне было очень неприятно и не комфортно выдерживать ее взгляд на себе. Я поднялся из-за стола и пошел к выходу, но она внезапно схватила меня за руку, прямо там, где еще виднелись контуры Метки. Каким образом эта старуха умудрилась оказаться около меня, я не знаю, ведь выход из столовой был в противоположном конце от места, где стояла она. Она смотрела своими безумными, огромными за стеклами очков глазами и прошептала:
- Она придет за тобой. Придет воздать тебе за твои грехи.
Старуха сошла с ума. Я только усмехнулся и сказал ей, чтобы прекратила пить. Сибилла как-то дернулась и вся дымка безумства вмиг исчезла из ее глаз. Вот тогда я испугался. Просто так "дымка безумства" в глазах у людей не появляется. У меня сложилось четкое ощущение, что это было пророчество.
Так оно и оказалось. Весь следующий день я изводился вопросом, о ком же говорила безумная пророчица, а к концу дня ответ сам ко мне пришел. В буквальном смысле слова.
Я увидел Лили. Она стояла около моей койки, когда я проснулся посередине ночи, сам не понимая от чего. И все бы ничего, если бы ее присутствие не начало сводить меня с ума. Сначала все было довольно неплохо. В конце концов, я прошел две войны и видел вещи и пострашней, чем призраки или галлюцинации.
Сначала я был даже рад: ну хоть какое-то разнообразие пришло в эту жалкую жизнь больничного заключенного. Да и потом, о Мерлин! я видел Лили, Мою Лили, которую у меня так безжалостно отняли. Но когда Лили, та самая Лилии, которую я любил, которую так низко предал и, наконец, та самая Лили, которая умерла из-за меня, начала со мной говорить, как вполне живая и материальная и при этом каждый раз она перечисляла все мои грехи, все промахи и ошибки и все жизненные падения - я не вынес.
И теперь, сидя в истертом парчовом кресле, мне, конечно, легко размышлять на тему собственного сумасшествия, но вот тогда все так просто не казалось.
Человек может прожить без сна 11 дней. Дальше истощается организм, замедляется работа мозга, а следом и сердца. Я выдержал только 8. Бесконечную восьмерку дней, проведенных наедине со своим палачом в лице единственной женщины, которую я всю жизнь любил.
Она приходила ко мне целый месяц днем, а потом начала приходить и ночью. С тех пор и прекратился сон. Сначала она просто стояла рядом, неподалеку от моей кровати, как раз так, чтобы лунный свет падал ей на лицо и путался в волосах. И я стал засыпать с ее улыбкой перед глазами. Это было невыносимо великолепно. Ведь, я не видел ее уже много лет.
Но потом....
В один прекрасный день, на меня вывалилось осознание, - это пытка. Ее улыбка, руки, глаза - все выражало упрек, мольбу и, наконец, - боль. Ту самую дикую боль, которая застыла на ее лице, когда Воландеморт убил ее.
Я начал сходить с ума.
На третий день этой немой муки я стал осознавать, что нахожусь в вечном беспокойном состоянии, с колющей болью в сердце и, словно, в каком-то мутном коконе из ватного одеяла.
Изредка приходила Гермиона. Она как стажерка должна была делать обход раз в два дня. Тогда я ее ненавидел. Ненавидел, что она здесь,
Я не выдержал. На шестой день, за завтраком, меня вдруг осенило: с этим нужно покончить. Я начал собирать таблетки, которые нам дают, и прятать. Да-да, нам давали именно таблетки, а не привычные нам зелья. С окончанием войны мы многое потеряли, в частности, искусных зельеваров и большие запасы редких ингредиентов. Поэтому, Министерство посчитало более уместным тратить на простых психов нашего отделения обычные пилюли, а не дорогостоящие микстуры, которые вряд ли помогут.
Через два дня я собрал достаточное количество, чтобы осуществить свой план.
Все было легко. Я сидел на кровати в своей ужасной белой комнате и смотрел на желтую иссохшую ладонь с горстью разных таблеток. Лили стояла напротив меня. Она всегда появлялась тогда, когда передо мной стояла проблема выбора. Тогда она, правда, стала появляться гораздо чаще...
Я бросил последний взгляд на ее улыбку и полупрозрачный силуэт.
Таблетки одна за другой полетели в рот.
А дальше мне стало плохо. По настоящему плохо. Я почти ничего не помню. Только некоторые краски и
ее жутко испуганный голос. А еще я помню желтое пятно, на которое постоянно натыкался мой, подернутый туманом, взгляд.
Я потом даже спросил ее, что это было за пятно. Она сказала, что, наверное, я имею ввиду, ее блузку. Ту самую замечательную желтую блузку.
А дальше...
Скучно, наверное?
Не важно, вы все равно это выслушаете, потому что это единственный день, в который я решился восстановить всю последовательность своей зависимости от этой женщины. Так что мне, придется переступить через свой эгоизм и гордость и вспомнить даже самые жалкие моменты моей жизни. А их после моей неудачной попытки самоубийства стало очень много.
А вам придется прекратить зевать и слушать меня дальше.
Не знаю, как ей это удалось, но она выбила разрешение больницы, чтобы перевести меня на домашнее лечение.
Когда меня доставили домой, я слышал, как она ссорилась с главным управляющим по борьбе с оставшимися Пожирателями смерти, и убеждала его, что сама лично будет нести за меня ответственность. Он ей поверил. Или нет. Но ей разрешили остаться при мне как ведущий колдомедик.
И она осталась. Сначала она долго пугалась моего взгляда, хотя я и не так часто смотрел на нее. Меня вообще в то время ничего не интересовало. Все было обыденно, безлико, черство, и только изредка мелькала желтая блузка, и запах осени пробивался через весь этот дым. Как-то раз она пришла с улицы в один из самых ужасных дней марта с книгой и положила ее предо мной. Я посмотрел на книгу, узнал в ней учебник по зельеварению за первый курс, а потом посмотрел на нее. Она ничего не говорила, только легкий сквозняк задевал ее немного отросшие волосы и разносил запах листьев и пергамента по всей комнате. Она держала тонкие, длинные пальцы около рта и еле заметно дышала на них. По ее лицу текли слезы.
Сейчас этот учебник, именно тот, с которого все началось, лежит на самой верхней полке самого дальнего шкафа. Неправильно, наверное, так далеко запихивать то, что дало точку отсчета всему, что я сейчас имею...
Но зато я точно знаю, где он, помню какого он цвета и как подписан ее, еще совсем детским почерком. А ведь намного важнее,
помнить прошлое, а не натыкаться на него все время взглядом.
Когда до меня все-таки дошло осознание, что она плачет, я почему-то сначала заметил не слезы, а пальцы, которые она пыталась согреть. Движимый каким-то внезапным порывом я взял ее руки в свои и поднес к губам. Она обомлела. Мы сидели так минут десять, не сводя глаз друг с друга. Она все еще плакала, а я дышал на ее ледяные пальцы и грел в своих ладонях.
Потом она как-то смялась, пришла в себя, стремительно высвободила свои руки, положила их на книгу и осипшим голосом прошептала:
- Я помню, с чего все началось. Помню все с самой первой до самой последней строчки.
Я ничего не ответил. Она всегда была заучкой, не удивительно, что она помнит учебники наизусть...
Но ее слова были намного глубже, чем простая любовь к книгам и тяга к знаниям.
Она взяла меня за руки, положила их на книгу и поднялась из кресла.
- Вспомните и вы, профессор, - пролетело тогда над моим ухом.
Я еще очень долго думал, что ее слова, похожие на шелест листьев, могли оказаться просто банальной игрой моего воспаленного разума.
Но нет. В туже ночь я прочитал весь учебник для первого курса от корки до корки со всеми ее пометками и случайными кляксами. Я знал каждую строчку, словно она была выжжена в моем сознании, и это причинило какую-то особенную боль. Но это было не важно. Я
чувствовал! Пусть и боль, но я чувствовал! Даже та боль и ноющее сердце казались мне единственными знаками того, что я все еще жив. И жив я был только благодаря
Ей.
Она воскресила в моей памяти все то, что было мне так дорого: мои навыки зельевара, мои знания, мое ощущение жизни.
На следующее утро я спустился вниз и увидел ее, спящей на диване. Я никогда не обращал внимания, уходит ли она вечером или остается здесь и, уж, конечно, не замечал, где она спит.
Но в тот день у меня в прямом смысле слова сжалось сердце, что она столько терпит из-за когда-то бывшего Пожирателя смерти и жалкого меланхолика, в которого я превратился.
Все что я мог сделать, это подобрать упавший плед и накрыть ее. Я натягивал плед не ее плечи, и она внезапно открыла глаза. Ее лицо было настолько близко ко мне, и она настолько резко проснулась, что я понял какие у нее невероятно большие и карие глаза. Не просто карие, а цвета молочного шоколада.
Кстати, нужно принести с кухни коробку конфет. Она очень любит шоколадные конфеты с орехами.
Я ничего не мог поделать: ее взгляд, будто приковал меня к месту. Все что я смог сделать, это сказать: "Спи". Первое слово за чертову прорву времени после того случая с таблетками.
Но она как будто подчинилась и закрыла глаза. Я на секунду подумал, что это просто ведение.
Вот те самые конфеты с орехом и шотландским ликером. Кажется, их прислал Драко.
С того момента я вернулся к жизни. Я стал читать интересующим меня книги, начал варить какие-то зелья, ужаснулся дикой куче старого хлама в моем доме, но вслух этого не высказал. Мне пришлось убраться и разобрать все эти ненужные старые вещи, только после многочисленных упреков Гермионы и ее невыносимо укоризненного взгляда. Она помогала мне, без нее бы я не справился. Сейчас гостиная хотя бы похожа на гостиную, а не Александрийскую библиотеку после землетрясения.
Именно тогда я узнал ее поближе. Она очень живая, в ней иногда проскакивает яркая, бьющая прямо в глаза искра жизни. Например, когда она улыбается. Странно, я стал сравнивать ее с каким-то неведомым мне зельем, к которому я стремился всю жизнь, пытался составить его рецепт, найти ингредиенты, вычислить характер поведения, но оно все время ускользало от меня, рецепт терялся, травы не сочетались друг с другом, а цвет и свойства без конца менялись.
Пафосно звучит, конечно, но, может, я пытался найти рецепт Счастья? Счастья с большой буквы "С" и именем Гермиона, в обличии ужасно заносчивой гриффиндорской заучки.
Не знаю, но, по-моему, я совсем выжил из ума на старости лет. Зато теперь я знаю просто уйму
жизненных рецептов. Например, рецепт хорошего вечера: вино, тьма за окном, ее любимый шоколад и она, сидящая на этом диване, протянув ноги поближе к камину.
Я помню, с чего все началось. И она все помнит. Тогда мы разбирали мою комнату. Стул, на котором стояла Гермиона и вытирала пыль с полок, был настолько дряхлым и древним, что одна ножка просто сломалась пополам, и она упала. Я был в гостиной, услышал грохот и примчался на второй этаж. Она лежала на полу среди груды книг и, когда повернула голову ко мне, я увидел в ее глазах неподдельный испуг. Мне пришлось взять ее на руки и отнести вниз, где были все необходимые зелья и лекарства. Она обхватила меня за шею и уткнулась носом в грудь. Пока я нес ее вниз, я понял, что она плачет. Это сильно меня удивило. Неужели ей настолько больно? Может что серьезное? Я даже рискнул спросить ее:
-Мисс Грейн.... Гермиона, все в порядке?
Она подняла свои заплаканные глаза и отрицательно помотала головой. Я уложил ее на диван, спросил, что болит, и сходил за зельями и бинтами. Она неудачно упала и сильно ударилась коленкой, а спиной - об уголки книжек. Для того, чтобы посмотреть, что же с ее коленкой, нужно было снять с нее узкие джинсы, чего сама она сделать не могла, и наложить повязку.
Сквозь слезы она кивнула мне, давая согласие.
Я чувствовал себя как какой-то школьник, подглядывающий за девчонками в раздевалке. Наверное, если бы я не был сальноволосым ублюдком, похожим на смерть, я бы покраснел до состояния вареного рака и убежал бы как последний Уизли.
Но, нет, мне все-таки удалось справиться со своим небывалым смущением и напомнить себе, что девушка, лежащая передо мной, упала с моего стула, в моем доме и нуждается в моей помощи.
Я наложил мазь и заживляющие заклятия на ее коленку. Обмотал бинтами и поспешно отвернулся. Кажется, она заметила мое смущение и попыталась сама натянуть джинсы, но тут же зашипела от боли. Я и забыл, что у нее, наверное, повреждена спина от той книжки, что впилась при падении. Я повернулся обратно, помог одеть джинсы и велел ей повернуться на спину. Слезы все еще текли по ее щекам, но я старался не предавать этому значения. Она прошла через всю войну, а тут плачет из-за какой-то коленки и содранной кожи на спине!
Я смазал все тщательно мазью, наложил повязку, и невольно пробежал пальцами по ее позвоночнику по бархатно-белой коже. Она вздрогнула, как от легкого электрического тока и замерла. Я быстро опомнился и поспешно одернул руку.
- У вас всего лишь немного содрана кожа на спине, скоро пройдет. Мне жаль, что так получилось, - спокойно, (хвала Мерлину за время пребывания в Мунго я не потерял способности контролировать свой голос!) констатировал я.
Но ей, похоже, было плевать на мой определенный талант: она только кивнула и чуть отвернулась к спинке дивана, продолжая тихо плакать и слегка шмыгать носом.
Я пошел за чаем на кухню. По крайней мере, она в любой непонятной ситуации всегда идет за чаем.
Вернулся с заваренной мятой. Я надеялся, что она уже успокоилась, и чай всего лишь станет предлогом посидеть подольше с ней, но она все еще плакала. Я сел рядом с ней на диван, отчего старые пружины продавились подо мной и жалобно заскрипели. Она не сразу взяла кружку из моих рук, но потом, учуяв запах мяты, осторожно стала пить обжигающий чай.
Я даже не знал, что спросить. Мне было ужасно неловко.
Но Гермиона поняла, что я пытаюсь помочь ей, но явно не понимаю как. Она села, покрепче взяла кружку, надежно оплетя ее коконом тоненьких пальчиков, и тихо сказала:
- Не подумайте, я не из-за коленки плачу, накопилось просто.
Тогда я воспринял это очень серьезно. Мне показалось, что в ее слезах не только моя вина за кривой и старый стул, с которого она упала, но и за то, что она целыми днями находится в этом ужасном пыльном, захламленном месте и вынуждена ухаживать за старым, обезумевшим от жалости к самому себе, мужчиной. В конце концов, ей всего лишь около двадцати, а она уже похоронила себя в этом ужасном месте. Не хочу, чтобы она закончила также как и я.
- Вам не обязательно торчать здесь, вместо вас может быть и кто-то другой. Время реабилитации уже закончилось. Вам найдут замену.
И только сейчас я с содроганием вспоминаю насколько же грубо и больно для нее звучали мои слова.
Я встал из кресла и пошел на кухню. Мне тоже было нелегко понимать и осознавать, что она может уйти. Я только почувствовал себя человеком с ней, а тут...
Остановился у плиты, оперся руками о стол и только тогда услышал быстрое шлепанье босых ног по кафелю. Я обернулся, а она упала рядом со мной, обняла за колени и, рыдая, давясь слезами, умоляла не выгонять ее, что-то говорила, что больше не позволит себе плакать, раз мне так противно, что-то про то как ей тяжело после расставания с Уизли и смерти родителей...
Я помню, как нагнулся, поднял ее, и она тут же перестала плакать. Мерлин, меня одновременно переполняла такая уйма эмоций, которых я никогда не испытывал за всю свою жизнь: облегчение, жалость, радость, стыд, ликование, смятение...
Но все улеглось и превратилось из бурлящего океана в морскую гладь, как только я заглянул в ее глаза. От слез они стали еще больше, еще ярче, такие детские наивные, прямо как у той маленькой одиннадцатилетней девочки, которая вечно доставала меня на уроках своей поднятой вверх рукой.
- Не выгоняйте меня, профессор...
После этого, я кажется, сказал, что больше не ее "профессор" и поцеловал ее...
Мда, именно в тот момент, целуя эту женщину, я понял, что так будет всегда. Я будто бы нашел недостающий кусочек пазла: вот оно, то что я искал всю жизнь. Это не Лили, не та семикурсница Венди. Нет, это Гермиона,
моя Гермиона , та, что спасла меня от моих кошмаров, иллюзий и вернула к жизни, потратив столько времени и сил.
Моя Гермиона .
У нее невероятно мягкая кожа и теплые губы. Щеки, правда, соленые были от слез, но это мелочи. Ее глаза - еще одна вещь, которую я никогда не устану любить и повторять, что это самое загадочное и прекрасное в ней, после непостижимого чувства самопожертвования и безграничной доброты.
А, ведь, ее никто не просил заботиться и беспокоиться о старом Пожирателе, пусть и оправданном, но все же доставившем ей и ее друзьям столько неприятностей и даже боли. Сейчас, когда я ее спрашиваю об этом, она говорит, что просто подчинилась интуиции и своему врачебному долгу. Хотя, знаете, о том, каким образом эта женщина умудрилась влюбиться в меня, прожить со мной уже больше двух лет, при этом не убить меня и самой не сойти с ума, нужно спрашивать ее.
Однозначно ее.
Я пойду, пожалуй, через пару минут Она должна прийти.
Она никогда не опаздывает.
А я и так слишком много вспомнил за этот вечер.
***
Я никогда не опаздываю к Нему. За столько лет у меня уже выработался рефлекс. Я знаю, сколько мне требуется, чтобы дойти от комнаты до парадной двери, выйти на улицу, свернуть в переулок, аппарировать за угол его дома и подойти к черной, немного потрепанной двери, занести руку для стука и услышать его тяжелые шаги. Ровно 12 минут.
Я подхожу и, зачастую, мне кажется, что я слышу его дыхание за дверью. Дура, да?
Ну ладно, нужно найти платье. Очень хочу одеть свое любимое - желтое.
Даже не знаю, с чего в обще начался наш роман. После войны нам не пришлось идти заново в Хогвартс, большинство из нас давали свидетельские показания в суде "за" или "против" Пожирателей смерти. Я говорю "за", потому что Гарри, например, даже после всех годов школьной ненависти, всех ужасов не смог стать палачом семьи Малфоев и сказал последнее решающее слово в суде.
Сейчас Драко, его мать и отец на свободе, правда лишились больше половины своего состояния, но все же остались в живых. Драко даже иногда заходит к нам с Северусом. У него не особо сложилась жизнь после войны: суды, споры с банками и адвокатами... Потом он кое-как выкарабкался и получил должность начинающего колдомедика в Мунго. Сейчас, даже берет мои дежурства, если я его прошу.
Я попала в Мунго как стажерка больше двух лет назад. У меня были хорошие оценки, характеристика и, благодаря родителям стоматологам, я обладала некоторыми навыками. Например: ставила капельницы, меняла повязки, судна и убирала за больными. Конечно, последнее не относится к умениям, приобретенным с помощью родителей, но это пришлось усвоить и принять как должное.
Я прошла полугодовой курс медсестры, получила диплом о заочном обучении и приступила к работе. Тогда в больнице катастрофически не хватало персонала и брали всех, даже тех, кто панически боялся крови.
Мне не приходилось назначать лекарства или делать сложные магические операции. Нет, этим занимались лечащие колдомедики.
Я работала в отделении для душевно больных, наверное, потому что всегда умела находить общий язык с людьми и, по большому счету, от меня требовалось разговаривать с ними как психолог, просто чтобы им было легче. Да, чего там, как психолог… от меня требовалось просто с ними разговаривать, чтобы они не забыли человеческую речь.
Хм, вот среди вешалок весит моя блузка, в которой я была в свой первый день. Как много с ней связано...
В свой первый день я ужасно запыхалась пока бежала по переулку: хоть была и осень, но было ужасно душно.
Я влетела в коридор, где собирались практиканты, и сразу же последовала за своей группой. Первая палата была Его. Зайдя туда, первое, что мне бросилось в глаза, это стены ужасно ослепительной белизны. Об эту белизну можно было пораниться. А потом я услышала Его имя, повернула голову, и решила сослаться на духоту... Мне было невыносимо осознавать, что Этот человек находится в отделении для душевнобольных.
Нашла платье, мятое только. Нужно погладить.
Никогда не видела его таким. Этот статный суровый мужчина, одним лишь взглядом заставлявший молчать десятки студентов, ввергающий в ужас и, в тоже время, вводящий в какое-то странное благоговение, казался сникшим, потерянным, узким угловатым пятном в этой белой комнате и, наконец,
мертвым. Да, именно мертвым.
Я помню, что стояла и с минуту не могла ничего сделать с собой. А Он посмотрел на меня совершенно чужим, пугающе пустым взглядом и отвернулся.
Группа уже давно потянулась к выходу, а я стояла и не могла даже заплакать от изумления - слезы остановились не в силах преодолеть картинку абсурда, вставшую перед глазами.
Наконец, меня окликнули, и я усилием воли заставила себя выйти из палаты.
Хотя я и ведьма со всеми признанными на это правами, но платье поглажу утюгом. Нравится мне эта маггловская привычка.
После этого я весь день ходила как потерянная. Меня спрашивали как я, что со мной, почему я такая странная, но я даже не помню, что и кто меня спрашивал. Помню только Его глаза.
А дальше началась моя практика. Я стала приходить в Его палату каждый день в 9 утра. Мне казалось,что это как прийти в больницу на анализ крови из вены: ужасно страшно, боишься, трясешься от ощущения предстоящей боли, а потом вдруг укол, и отпускает, и все. Только это не происходит с тобой каждый день. Тут все по-другому.
Как-то спустя недели две я попробовала с Ним заговорить.
Скорее это был монолог, чем диалог: я рассказывала ему про Гарри, про Невилла, который успешно поступил в Высшую академию Травалогии и Зелий, про Луну, уехавшую в Норвегию изучать моршелогих кизляков и про многое другое.
Сначала Он не слушал. Вообще не слушал. Я впустую тратила по часу своего времени почти каждый день, чтобы попытаться разговорить человека, которому это не просто было не нужно, а даже казалось абсурдным. Мне казалось, что он вообще не в этой реальности и даже не улавливает суть происходящего.
Но потом...
У моих родителей, которых я пыталась вернуть к нормальной жизни после Обливейта, началось ухудшение.
Ну почему этот кот вечно лезет туда, куда ему совершенно не следует лезть?!
- Глотик, а ну-ка вылези и духовки! Быстро, кому сказала?
Да, да, знаю, духовки нужно закрывать. Но что ж поделать, раз я забыла, а кот сидит прямешенько на протвини? Вечно с ним куча проблем.
Мои родители так и не смогли вернуться к нормальной жизни после заклятия, а через полгода у отца обнаружилась опухоль мозга.
Неоперабельно.
Я стала ухаживать за мамой, которая гасла на глазах, разрывалась между отношениями с Роном, домом, где медленно умирали мои родители и работой, где на моих глаза все медленно сходили с ума, а по дороге на работу или с нее, я обязательно встречали двух санитаров в болотных мантиях, левитировавших тележку с черным мешком в соседнее здание. Соседнее здание было моргом.
Я стала заходить к Нему реже. Как-то я не появлялась неделю и когда пришла, обнаружила его ходящим по комнате вдоль кровати. За мной захлопнулась дверь, Он резко обернулся и в Его глазах я увидела отголосок прошлого. Он смотрел на меня также в Хогвартсе, когда я поднимала руку, когда натыкалась на него в коридоре, когда защищала друзей.... Когда еще была маленькой и несмышленой девочкой. Его взгляд, вот что стало проводником в мир настоящего. Это длилось несколько секунд, но именно в тот момент я поняла, насколько пленительны эти два черных омута Его глаз.
Я прокашлялась, поздоровалась и села в кресло, стоящее около окна. Он резко развернулся на носках и сел на кровать. Я неуверенно извинилась за долгое отсутствие и вздохнула от усталости, потому что даже не знала, что и рассказать этому человеку - не ныть же какая у меня дерьмовая жизнь.
- У вас очень печальный вид, - низкий бархатный голос буквально врезался в мое сознание и навсегда там отпечатался в виде большой восковой печати на образе прошлого профессора зельеварения.
Это ужасно! Из-за этого кота я забыла утюг на платье и прожгла дыру! Теперь придется одевать что-нибудь другое.
С тех пор я стала приходить к Нему вне зависимости от того могла я или нет. Именно с того момента мой монолог перерос в наш диалог. Я рассказывала Ему что-то, а Он говорил какие-то фразы в большинстве о своем, не связанные с темой моего рассказа, но касающиеся глубоко внутренних переживаний и его личных рассуждений. Я была рада. Рада, как начинающий врач, что смогла более или менее
оживить этого человека.
Как-то раз он сказал мне, что любит осень, на следующий день я принесла ему несколько кленовых листьев, которые сорвала по дороге в больницу. Он поразился и поблагодарил меня.
Теперь придется надеть эту блузку, я уже настроилась на желтый цвет сегодня, а больше в моем гардеробе ничего желтого нет. Не помню даже, когда я последний раз надевала ее.
Потом произошло ужасное. Только спустя год я узнала, что же все-таки произошло с Ним. В течение месяца Он вел себя как вполне нормально человек, я даже думала, что Он пошел на поправку,
Когда я приходила, Он не разговаривал со мной - смотрел на меня как-то зло, а иногда смотрел поверх меня, но вполне осознано, будто бы вел немой диалог с несуществующим человеком.
А через месяц я зашла к нему в палату и нашла Его в ужасном состоянии. Его рвало, било в лихорадке, и я всячески пыталась помочь, безумно за него испугавшись. Я вливала в него воду, стоящую на тумбочке, запрокидывала голову, чтобы он не поперхнулся собственной слюной и рвотой, кричала, звала Его и умоляла не умирать. Только не в тот момент.
Вспомнила, эта блузка была на мне в тот день.
Его спасли. Колдомедик, которого я вызвала, выбежав в коридор и закричав, что мне срочно нужна помощь, успел остановить отравление организма.
А дальше...
Дальше я поняла, что зависима от этого человека, причем не просто от самого человека, а от того чтобы с ним все было нормально. От его благополучия.
Именно поэтому я выбила разрешение на его попечение у него дома.
Для меня это было особенно тяжело. Мне сократили зарплату, за матерью и отцом стало некому ухаживать и пришлось нанять сиделку, с Роном мы почти не общались. Странно, но все те чувства детской влюбленности и ощущение последнего дня в твоей жизни, прошли довольно быстро и сдулись, как воздушный шарик.
Я приходила рано утром и уходила поздно вечером. Так как я была единственной, кто настаивал на его реабилитации, а не на заключении в Азкабан, то помощи мне ждать было неоткуда. Когда я фактически переехала к Нему в дом, мы прекратили говорить. Ну, как прекратили - Он вообще не сказал ни слова с того случая.
Вскоре мне это надоело.
Я разбирала вещи в доме родителей и нашла свой учебник по Зельям за первый курс. Подчиняясь какому-то спонтанному порыву, я принесла его Ему и мне ужасно захотелось, чтобы он все вспомнил...
То, с чего все началось.
Именно в тот день умер папа.
Я шла по улице, был самый ужасный мартовский день в моей жизни: бил ветер в лицо, колотил дождь и капли попадали за воротник пальто, а я прятала учебник за пазухой пальто, бережно сжимая корешок, чтобы ни одна капля его не намочила.
Когда я пришла, то вся была мокрая насквозь и ужасно замерзла. Но книга осталась сухой.
Я быстро высушила волосы и одежду, но в доме был сквозняк и мне так и не удалось согреться. Он сидел на диване и скучающе пересматривая свежую газету. Я подошла к нему, прижимая холодные пальцы ко рту и осторожно дыша на них, чтобы он не обратил внимания. Внезапно Он оторвался от Пророка, поднял взгляд, этот свой страшный полубезумный взгляд, которого я так боюсь, и взял меня за руки.
Я даже не заметила, что плакала. Честно, наверное, меня слишком сильно переполняли эмоции, и я позволила себе разрядиться.
Но к моему удивлению Он ничего не сказал, не закуривал и не прогнал меня, а лишь поднес мои пальцы к своим губам и начал греть их.
В тот момент у меня заперло сердце и оборвалось, ухнув где-то далеко-далеко.
Наконец-то. Северус говорит, что длинные волосы мне идут больше. Сначала я его не слушала, но потом, подумала, что и правда так лучше. Теперь приходится укладывать их и проводить больше времени у зеркала, чтобы все эти кудри хоть как-то походили на прическу.
Все, мне пора выходить.
С того дня я поняла, что это не Он не жил все это время, что это не Он был слеп, а Я. Я поняла, что все мои ценности, все предрассудки - все было, как детская игра и кажутся мне сейчас таки и сказочными и смешными, что даже жалко вспоминать, какой глупой я была.
С того дня, как бы банально это не звучало, но считаю каждую секунду, проведенную с ним, а когда я сказала ему об этом, он ответил: "Не считай, а то скоро тебе покажется, что это слишком мало, но уже будет поздно что-либо исправлять".
Я не помню сколько прошло времени после того случая, но помню, что в тот день, когда я свалилась с кривого стула и поранила коленку, я поняла, что мой мир настолько сильно перевернулся вместе с этим стулом, что, как и сломанная ножка, - никогда не будет уже прежним и больше не приладишь его к старому сидению моего прошлого.
И теперь с полной уверенностью я могу сказать, что любовь - это не слова "я люблю тебя", или "мне не жить без тебя", нет, это чувство у каждого свое, как Амортенция. Почему? Потому что все мы разные, нет нас совершенно одинаковых и нет совсем разных, есть похожие и есть отличные. Также и любовь: для меня она тонкая, терпкая, переплетенная с травами и старыми книгами, с ужасной печалью и утопической радостью. А какая она для Северуса, я не знаю - он не говорил. Лишь раз только обронил, что для него она желтая.
***
- Ты пришла... - прошептал Он, открывая дверь и впуская вместе с ней и солнечные лучи и запах улицы.
- Я же всегда прихожу, - улыбнулась Она и мягко поцеловала его в губы, всем телом прижимаясь к нему.
- Всегда, - выдохнул он и закрыл за ней дверь.
Она прошла по коридору, скинула пальто и положила его на спинку дивана.
- Ты купил вино? - в ее глазах заплясали искорки, и она хитро улыбнулась.
- Твое любимое, - сказ он, обнимая ее сзади и слоняясь над ее шеей.
- На тебе опять эта блузка...
- Тебе не нравится? - вывернулась она, и оказалось лицом к лицу с Ним.
- Глупая, - шутливо улыбнулся он и заправил ее выбившийся локон за ухо. - Сегодня я вспоминал с чего же все-таки началась моя жизнь безумно-влюбленного романтика.
- Какое совпадение, - она удивленно приподняла брови, отчего веснушки на ее носе смотрелись еще забавней. – Я тоже все вспомнила. И с чего же началась эта болезнь?
- О, это было давно и безумно банально, - протянул он и, взяв ее на руки, понес на второй этаж.
Гермиона успела подхватить бутылку вина и два бокала.
- А началось все с желтой блузки в середине октября и осенних листьев.
- Забавно. Мое же безумство началось с замерших пальцев и старого учебника.
- Ты сотворила со мной магию: ты превратила меня из обычного психа во влюбленного психа.
- Все краски мира, кроме желтой! Я не виновата, - это все блузка.
- Это все ты, - он бережно опустил ее на кровать, и тут Гермиона вспомнила, каково это - падать во сне в огромную черную дыру, потому что глаза - два черных бездонных омута, тянули ее прямо туда, в бездну удовольствия и наслаждения.
- Моя - до последнего атома.
- Только твоя, Северус.
Она прошептала его имя, выдыхая каждую букву и понимая, что все двадцать лет она жила только ради этого человека и для того, чтобы прожить с ним еще столько же и еще, и еще, и еще...
