Глава 1Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
Хотя что может быть красивее?
Чем сидеть на облаке и, свесив ноги вниз,
Друг друга называть по имени. (с)
Резкий, свистящий ветер гонял по забрызганной грязью асфальтовой дорожке мертвые листья, и они с тихим шелестом летели вперед, о чем-то между собой переговариваясь. Некоторое время Рон Уизли неподвижно стоял, рассматривая невесомый танец иссохших листьев тополей, и, поежившись от холодного вихря, влетевшего в дом, захлопнул окно. В то же мгновение кто-то словно выключил звук, и не осталось ничего, кроме звенящей, давящей на уши тишины, от которой хотелось выть.
Рон никогда не любил октябрь, этот мрачный, угрюмый месяц, когда все начинало медленно умирать до следующей весны. Но сейчас это оказывало на него влияние намного большее, чем раньше.
Рон вздохнул, и его вздох прозвучал в пустой комнате как выстрел. Дети сейчас гостили у его родителей – ни к чему им сейчас жить в гнетущей атмосфере, которую невозможно разогнать ни одним способом. Розе и Хьюго и так тяжело сейчас, не стоит напоминать им о том, что…
Рон выругался сквозь зубы и быстрым шагом вышел из кухни. Он и сам бы хотел сбежать, сбежать подальше, прихватив детей и никогда не возвращаясь к прошлому. Только оно всегда будет следовать за ним по пятам, и бежать от него – это то же, что и бежать от самого себя. Все в доме: даже мелкие, едва заметные царапины на столе, дырочки на клеенке – все напоминало ему о прежнем тепле. И о том, что, черт возьми, впереди будет один лишь холод.
Рон поднялся на второй этаж и, сжав зубы, повернул направо, в личный кабинет Гермионы. Когда они покупали этот дом, Гермиона сразу заявила, что ей понадобится отдельное место, где она сможет спокойно работать, и Рон не препятствовал этому ее желанию. Сам он редко бывал в ее кабинете, уважая желание жены побыть одной, и она прекрасно это понимала. По этому поводу у них никогда не было разногласий. По правде говоря, они вообще редко ссорились, что было странным, учитывая, насколько они отличались друг от друга.
Наверное, они просто пришли между собой к какому-то внутреннему соглашению, и это спасало их. Впрочем, они оба никогда не думали об этом и просто жили. По крайней мере, Рон не задавал вопросов ни себе, ни жене. Их маленький мирок, ровный и идеальный, как почерк Гермионы, рухнул несколько дней назад.
Гермионе было всего сорок два, когда дождливым, серым, октябрьским утром ее не стало. Просто не выдержало сердце, инфаркт и жирная точка. Она даже ничего и не поняла, скончалась, не приходя в себя.
Рон никогда не смог бы предположить, что это может случиться так скоро, хотя с их-то прошлым это было и неудивительно. И Гермиона много работала, не покладая рук, она зачем-то топила себя в почти ежедневной работе, при этом как-то успевая уделять время мужу и детям.
По правде говоря, Рон знал почему, но глубоко внутри сам себя утешал мыслью, что все позади, что нельзя на протяжении стольких лет оставаться в прошлом. В конце концов, сам он просто научился жить с этим. Он не раз пытался остановить жену, он напоминал о детях, но Гермиона, казалось, его не слышала. И Рон каждый раз признавал свое поражение, ведь Гермиона никогда не давала ему повода для того, чтобы его недовольство было действительно обоснованным.
Их маленький мирок был идеальный и ровный. Плевать, что только на поверхности, им хватало и этого.
Рон повернул ручку, и дверь в кабинет неслышно открылась. В комнате пахло кожаной обивкой и старыми книгами, и ему казалось, что Гермиона все еще здесь. Рон тряхнул головой, прогоняя наваждение, и обвел взглядом помещение. Он заранее ненавидел себя за то, что ему придется сделать, ведь Гермиона – он точно знал это – была бы в ярости. Она была блюстительницей порядка и терпеть не могла, когда что-то выбивалось из строя – даже если какая-нибудь вещь не лежала на своем месте. И теперь Рону придется разрушить этот годами хранившийся порядок, и это было как прыжок с высоты в ледяную воду.
Казалось, что самое страшное осталось позади – похороны, мокрые из-за льющегося дождя венки с шаблонными надписями типа: «Любимой жене и матери», яркие, слепящие глаза букеты цветов, слезы близких и просто знакомых. Если бы Рон мог, он бы вырезал этот день из памяти, потому что вспоминать об этом было… Ладно, он просто не мог и не хотел, это было слишком для него.
Ему не хотелось верить. Но тишина, сейчас посмеивающаяся над ним, доказывала обратное, и приходилось мириться с реальностью. Хотел он или не хотел, но сейчас нужно было взять в руки то, что принадлежало жене, и отдаться в объятия прошлого, от которого теперь было чуточку больно.
Потому что теперь прошлое было на самом деле
прошлым, как бы банально это ни звучало. Необратимым, не возвращающимся ни сейчас, ни через десять лет.
Рон взмахнул палочкой, и перед ним появилось несколько больших коробок. На то, чтобы убрать туда многочисленные книги Гермионы, ушло полтора часа. Потом придется думать над тем, что же с ними делать, но на данный момент нужно закончить другие дела. С опустевшими шкафами ощущение одиночества усилилось в десятки раз, и Рон с трудом взял себя в руки. Не сейчас.
Все бумаги жены он сложил в ровную стопку и отложил в сторону. Необходимо их в ближайшее время будет отнести на работу Гермионы. Немного помедлив, Рон снял занавеску с единственного окна, и теперь ничто не препятствовало проникать сюда солнечному свету. По мере того, как Рон укладывал все по коробкам и сдвигал шкафы, комната приобретала все более пугающий вид. Рон еще три дня назад не мог бы предположить, что ему придется разбирать личные вещи Гермионы.
Сглотнув комок в горле, Рон бережно вытащил из стоящей на столе стеклянной рамки фотографию, на которой была изображена вся их счастливая семья, и, бросив рамку в одну из коробок, аккуратно сложил фотографию пополам и засунул в карман.
Спустя три часа работы осталось разобрать лишь письменный стол Гермионы. Рон никогда не знал, что она хранит там. Наверное, любой муж на его бы месте первым делом помчался проверять, что же может лежать у жены в личном ящике стола, или, по крайней мере, точно бы спросил. Но Рон доверял Гермионе, как минимум, настолько, чтобы не доставать ее глупыми расспросами.
Взаимное доверие было одним из тем, на чем основывался их домашний уют. Благодаря чему стоял и не дрожал их идеальный мирок.
Первые два ящика были заполнены кипами бумаг, в которых Рон ровным счетом ничего не понимал. Они отправились в ту коробку, которую он отправит на работу Гермионы. Третий ящик был заполнен различными перьями, магловскими ручками, скрепками, свитками пергамента и тетрадями. Рону было не ясно, для чего Гермионе нужны были эти магловские тетрадки, но это также было тем, о чем он не спрашивал. Рон почему-то знал, что лучше промолчать.
Но последний, самый нижний ящик открываться не собирался. Рон попытался отпереть его с помощью Алохоморы, но это не сработало. Спустя пять минут он все же нашел маленький резной ключ на самом дне коробки со скрепками и, поколебавшись, вставил его в скважину. Изнутри грызло неприятное осознание того, что он лезет в личные вещи жены, которые она намеренно заперла на ключ, а значит, несомненно, не желала, чтобы кто-то – даже Рон – узнал о них.
Резкой, внезапной волной накатила обида на Гермиону и понимание того, сколько она могла от него скрывать, когда он сам был с ней во всем откровенен. Но эти чувства исчезли так же быстро, как и появились. Потому что Рон вполне осознавал, что уж Гермиона имеет на это право.
Несмотря на все это, у Рона никогда не было поводов упрекнуть жену в скрытности и отчужденности – и он не искал таких поводов. Стал бы он сам подрубать опоры у их порой шатающегося мирка? И еще он был уверен: Гермиона была благодарна ему, любила его за это.
И, наверное, это было основной причиной того, что он не стремился лезть не в свои дела. Главное он знал, а остальное для него было не столь важным.
Рон собирался избавиться от этого стола: он был настолько дряхлым и некрасивым, казалось, что он может развалиться в любой момент. Даже странно, что он еще выдерживал эти огромные стопки бумаг Гермионы. И почему-то Гермиона даже и не думала о том, что его можно починить с помощью магии. Да, Рон тоже бы так мог сейчас, но он не хотел. Он знал, что никогда не сядет за этот стол, никогда больше к нему не притронется, а видеть на нем отпечатки прошлого было слишком больно.
Он надеялся, что Гермиона простит его за это.
Поэтому нужно было освободить стол от всего содержимого. И вдруг в этом последнем ящике было что-то важное? Вздохнув, Рон потянул за ручку и взглянул внутрь ящика. Как и ожидалось, там оказались какие-то бумаги, на которые Рон, мельком взглянув, отправил в коробку. Но там было еще кое-что. На самом дне ящика, перетянутые резинкой, лежали письма. Они не были запечатанными в конверт – просто стопка листов бумаги, причем листов в клеточку из магловской тетради, исписанных ровным почерком Гермионы. Строчки были написаны не чернилами, а магловской ручкой, и Рону оставалось лишь догадываться о причинах этого.
Помедлив, Рон решил закрыть ящик, чтобы уничтожить стол вместе с этими письмами – читать их, пусть и написанные женой, было уж откровенно неприлично. Если он при жизни Гермионы признавал за ней личное пространство, то сейчас это точно не могло измениться. Но тут взгляд зацепился за пару слов в одной из строчек: «…дорогой Гарри…», и Рон не выдержал. Аккуратно достав листы, он снял с них резинку и принялся читать первое письмо, лежащее на самом верху.
Привет, Гарри!
Как бы мне хотелось знать, что с тобой, как ты там сейчас. Целую вечность тебя не видела… Хочется сказать так много, но даже и не знаю, с чего начать. Хотя даже бумага вряд ли выдержит все то, что я бы могла написать. Поэтому я забуду о своем прошлом с огромными эссе на 12 дюймов и просто кратко расскажу о себе. Я все-таки решила вернуться в Хогвартс, хотя сейчас и середина декабря. Да, мы не планировали – ни ты, ни я, ни Рон – но все же я подумала, что… Что слишком страшно будет менять жизнь после того, что произошло, и лучше сначала доделать то, что я хотела. Рон, кстати, тоже возвращается, вместе со мной. Его даже уговаривать не пришлось, представляешь? Наверное, ему так же страшно, как и мне. Ведь Фред… Но ты знаешь. Думаю, мне удастся нагнать пропущенные полгода, и Рону я тоже помогу. МакГонагалл все равно сделает нам поблажки в случае чего, но мне не хочется этого. Уверена, что у нас все получится и так. Так жаль, что ты не можешь вернуться сюда вместе с нами, ты ведь так хотел этого, я помню. Хогвартс почти восстановили, осталось по мелочам. Но несмотря на то, что все выглядит как прежде, каждый из нас осознает, что все безвозвратно изменилось. Например, я, когда захожу в Большой зал, сразу вижу тебя и Волдеморта, вспоминаю те твои слова, и, Мерлин мой, как от этого тошно. Да, я знаю, что ты бы улыбнулся сейчас, так, как ты любишь это делать, и попытался бы меня успокоить… ну, если бы я отправила это письмо. Ирония, правда? Прошлое преследует меня всюду и всегда, и от этого не сбежать. Не знаю, когда смогу жить, не вздрагивая от каждого шороха.
Извини, мне пора бежать, сейчас у нас трансфигурация, которую ведет все еще МакГонагалл. Я надеюсь, что у тебя все хорошо!
Целую и скучаю, Гермиона.
Рон некоторое время, не шевелясь, рассматривал последние строчки, словно бы пытаясь высмотреть в них что-то новое. Тряхнув головой, Рон отложил письмо в сторону и взял следующий листок.
Привет!
А сегодня у тебя день рождения. Знаешь, все бы отдала, лишь бы ты был сейчас со мной, с нами. Рон тоже скучает, но не признается. Скоро закончится учебный год, и у нас ЖАБА. МакГонагалл даже предлагала мне и Рону, и Джинни освободить нас от экзаменов, но ты же знаешь меня! И это было очень странно, но Рон тоже отказался. Но я понимаю его, я ведь тоже пытаюсь спрятаться от душащей меня реальности в книгах. Немного волнуюсь, но думаю, что это будет не слишком сложно. В этом году мы ведь не спасали философский камень, не выслеживали Наследника Слизерина, так что, кроме этого, делать было нечего. Это даже скучно. Мерлин, это нестерпимо скучно! Ты бы посмеялся надо мной, ведь как это может быть – чтобы Гермиона Грейнджер скучала по нарушениям школьных правил?
В общем… С днем рождения, Гарри. Сегодня принесу тебе подарок, так что не отвертишься.
Рон потер переносицу и судорожно вздохнул. Ему бы никогда не пришло в голову, что Гермиона… да, пожалуй, он слишком много не знал о своей жене, хотя они прожили вместе двадцать лет. Действительно, он и не предполагал, что Гермиона так и не смогла пережить их чертово прошлое. Хотя он и сам не мог, но не показывал этого. И вот Гермиона нашла отдушину в том, чтобы рассказывать все бумаге. Бумаге. Не ему.
Но он не винил ее. Потому что в таком случае их мир рухнул бы мгновенно, и вряд ли бы они отстроили его заново.
Следующие три письма повествовали об окончании их учебы в Хогвартсе, выпускном бале и поступлении Гермионы в колледж колдомедицины. Одно письмо было чем-то похоже на одно из эссе Гермионы – сотни теснящихся строчек, налезавших друг на друга, – словно Гермиона куда-то торопилась, старалась скорее выговориться. В некоторых местах какие-то слова были жирно перечеркнуты, так что не было возможности догадаться, что там написано. Порой бумага была процарапана ручкой – видимо, от большого усилия что-то выделить, а конец письма было невозможно прочитать из-за того, что многие слова оказались расплывчатыми, словно Гермиона что-то пролила на бумагу. Следующее письмо было датировано днем их с Гермионой свадьбы. На этот раз письмо начиналось не с приветствия, а сразу переходило на главное событие.
Сегодня я вышла замуж. За Рона, конечно же! Никогда в предыдущих письмах не упоминала тебе об этом, о наших отношениях, но уверена, что ты и сам обо всем догадывался. Сначала я хотела закончить колледж, а потом уже строить свою личную жизнь, но потом передумала. Рон скоро окончит обучение в аврорате, и не думаю, что у него будет слишком много времени. Свадьба, как ты понимаешь, была грандиозной: куча народу, угощений и все такое… Мы уже переехали в свой собственный дом – как героям войны нам выделили бесплатно жилплощадь, и не плохую, скажу. Целый коттедж с большим садом и белым заборчиком – знаешь, как в идеальной жизни. Вот собаки еще не хватает – и тогда было бы прям очень похоже на безграничное счастье обычных людей.
И тебя. Очень. Больше всего на свете.
Рон чуть слышно вздохнул и подумал, что сейчас бы было неплохо чего-нибудь выпить. Отложив письма в сторону, он спустился вниз, захватил бутылку огневиски и вернулся в кабинет. Усевшись прямо на пол, Рон открыл бутылку и, сделав первый глоток, принялся читать дальше. Следующие послания описывали, как Гермиона устроилась наконец на работу, его, Рона, дела в аврорате, их первую ссору и первое примирение. То, как они обустраивали дом и чуть не поругались из-за цвета дивана, их праздники в кругу семьи и прогулки по вечерам, планы на будущее… Гермиона могла бы использовать Омут Памяти – это было бы проще, быстрее и надежнее, но, видимо, было что-то особенное в том, что она вырисовывала каждую букву, каждый штрих их жизни.
Рон не хотел признаваться в этом самому себе, но ему начинало казаться, что Гермиона просто сама себя убеждала себя в том, что ее жизнь настолько прекрасна, а сама она счастлива. Да, Рон догадывался об этом и безо всяких писем, но… Несмотря на все то, что он знал, все равно было больно думать о том, что Гермиона все это время лишь притворялась. До этого он ни разу не сомневался в ее любви, он, главное, знал, что она была, и неважно какая. Но постепенно его разум заполняли мысли о том, что все это было лишь пародией, и их идеальный мирок оказался слишком уж хрупким и иллюзорным.
Но не мог же он сам придумывать себе жизнь целых двадцать лет? Это было бы слишком сложно и просто одновременно.
Спустя некоторое время Рон дошел до короткой записки:
Привет! Гарри, у нас будет ребенок! Я еще сама не знаю кто, но Рон почему-то говорит, что будет мальчик, наверное. Ох, не знаю, готова ли я. Но уже думаем, какое имя выберем. По правде говоря, мы оба, не сговариваясь, пришли сначала к одному решению. Не ухмыляйся, ты все знаешь! Но потом подумали, что… что… ох, неважно. У нас может быть только один Гарри, правда? Так что если родится мальчик, назовем его Хьюго – все-таки с той же буквы, да-да. Если девочка, то Роза… Вот сейчас не смейся, я просто посмотрела один магловский фильм, «Титаник» называется. Ну, про корабль ты-то слышал, я уверена. В общем, у главной героини было такое имя. И рыжие волосы актрисы как-то натолкнули меня на мысль, что наша дочка, если родится дочка, будет на нее похожа. Фильм вышел в том же году, когда была война, так что неудивительно, что ты о нем не знаешь. Так странно… Когда в нашем мире умирали люди, маглы спокойно снимали фильмы и даже не имели понятия о том, что происходит так близко от них… Ох, что-то я не о том.
И… вчера Рон… он сделал это, то, к чему шел всю свою жизнь. Наверное, сейчас мы с ним должны быть счастливы, правда? Вот только не получается.
Следующее письмо оказалось очень коротким, лишь в одну строчку.
Родилась девочка, Роза. Жаль, что ты не сможешь ее увидеть.
Рон на мгновение прикрыл глаза и глотнул еще огневиски. Может, он и читал между строчек, но все больше складывалось ощущение, что все это было лишь попыткой побега Гермионы от самой себя. Действительно ли у них было все так хорошо, как ему говорила Гермиона? Для чего нужен был этот фарс, зачем нужно было… все это? Рон еще с самого начала не строил иллюзий и знал, что все
до конца хорошо у них не будет, но неужели настолько…
Вполне может быть, что их идеальный, ровный мирок Рон придумал себе сам.
Сжав зубы, Рон протянул руку за следующим листком. Их оставалось не так много, и, по правде говоря, Рону сейчас хотелось одного: сжечь оставшиеся письма. Но, взяв себя в руки, он принялся за дальнейшее чтение.
Привет, Гарри. Нашей дочке уже два года, и скоро родится сын. Да, точно Хьюго. Оказалось все не так уж и страшно – я имею в виду воспитание Розы. Миссис Уизли давала мне несколько уроков, то было еще время… Рон тогда много работал и, хоть пытался брать больше выходных, это не сильно помогало. Сам знаешь, какая это работа… Несмотря на все трудности, с которыми мы столкнулись сначала, у нас все налаживается. Но на отголоски войны все равно, кажется, натыкаемся на каждом углу…
Дальнейшие коротенькие письма повествовали о рождении Хьюго, обо всех празднованиях дней рождения, о путешествии в Америку – и с каждым письмом Рон все больше укорял себя за свои мысли. Да, может, все было и не так, как он хотел – черт, да, оно было не так – но он не должен был сомневаться в любви Гермионы. Ее совершенно искренней, хоть и своеобразной любви. То, что он себе придумывал, касалось его, но никак не детей.
С сорокалетием, Гарри! У тебя сегодня большой юбилей! Знаешь, а ты…
Письмо состояло всего из одной строчки, а дальше все было перечеркнуто так, что нельзя было разобрать ни слова. Рон некоторое время смотрел на лист, словно стараясь просканировать его взглядом, но затем, вздохнув, отложил письмо в сторону и взял следующее. Оно также было небольшим, но с первых же слов у Рона внутри все похолодело. Письмо было написано в прошлом году.
Три дня назад умер Артур. О Господи, я… я даже думать об этом не хотела. Рон… он держится, но я же вижу, как ему тяжело. Пытается еще улыбаться, чтобы не расстраивать детей, но и дураку ясно, как трудно ему это удается. Я, как могу, пытаюсь его поддержать, но слова в таких случаях не помогают. Я на двадцать с лишним лет смогла забыть о смерти, и это… выбило меня из колеи. Похоже, все мы, те, кто участвовал в войне, уйдем слишком рано. Наверное, это к счастью. Но…
На этом письмо обрывалось, и по тому, как расплывались последние строчки, становилось ясно, что Гермиона плакала, писав это. Рон сглотнул и сжал переносицу. Оставался последний лист бумаги, датированный вторым октября – Гермиона умерла через пять дней после этого. Руки Рона чуть дрожали, когда он разворачивал это письмо, потому что он вполне мог представить, что там увидит. Он был уверен, что Гермиона чувствовала… знала… и, наверное, ей самой надоело притворяться.
Здравствуй, Гарри. Я думаю, это мое последнее письмо, хотя какая тебе разница, правда? Все равно ты не прочитаешь ни одного из них. Не буду писать не потому, что мне лень, просто… мне кажется, что для меня все заканчивается. Наверное, мне сейчас должно быть страшно – мне ведь всего сорок два, для магов это вообще ничтожно мало. Сердце болит, почти не переставая, но идти к медикам я не хочу. Я ведь сама медик, для чего мне все это? Да, я бы могла себе помочь. Я не смогла бы вылечить себя, но я бы могла продержаться чуть дольше. Ты можешь сейчас злиться и орать сколько угодно, но я не хочу. Не-хо-чу. Слишком устала держаться за тонкую нить, пора уже отпустить ее. Не хочу волновать Рона и детей и показывать, что тяжело дышать, порой даже и ходить, но это сложно. Я знаю, что я эгоистка, которая сдалась и не собирается бороться, когда у нее остаются муж и дети. Но я бы не отпускала себя, если бы не была уверена в том, что у них все будет хорошо. Я всю жизнь хотела этого, я жила ради этого и думаю, мне все удалось. А я могу сколько угодно врать себе и Рону, но у меня никогда ничего не будет хорошо. И все из-за тебя! Ты чертов ублюдок, ты в курсе? Определенно ты знал, что делаешь, закрывая меня от смертельного заклинания, правда? И хоть Рон потом, уже работая в аврорате, поймал твоего убийцу – Мерлин, да он жил тем моментом! – тебя это бы все равно не вернуло. Ты выторговал мне двадцать четыре года жизни – и для чего? Чтобы я каждый день думала о тебе и о том, что могло бы быть, не погибни ты в тот день. Ты спас меня и убил одновременно. После того, как ты победил Волдеморта, ты обещал мне, что у нас будет наше «долго и счастливо». Знаешь, оно есть, но оно другое, без тебя. Я люблю Рона, всегда любила, но никогда не смогла бы полюбить его так, как тебя. Я знаю, что и Рон меня любит – наверное, даже слишком сильно – и я ненавижу себя за то, что не могу полюбить его так же, как и он меня. И он, и я знали, кому на самом деле принадлежит мое сердце. Все рухнуло в один миг, и ты, спасая меня, не подумал, что у меня не будет шансов все построить заново, без тебя. Мы с Роном словно бы пришли к какому-то негласному соглашению и почти не разговариваем о тебе – нам обоим больно. Мы пытались найти спасение друг в друге, а потом уже побоялись что-либо менять. Я не жалею ни о чем, но мне… я бы так не хотела причинять боль Рону, ведь он действительно… Все так сложно. Я писала тебе эти письма, представляя, что ты сможешь их прочитать, представляя себе, что ты живой, забываясь в словах, ища забвения, но… годы ничего не притупили: ни горечи утраты, ни моей любви к тебе. Тот, кто сказал, что время лечит, полный идиот. Я, несмотря на все мои попытки, попытки моей семьи, оставалась и остаюсь чужой в этом мире без тебя. Виноват в этом только ты, и ты прекрасно это знаешь, я думаю.
Но мне хочется думать, что я не сломала жизнь Рону. Я обожаю наших детей, они и муж – самое дорогое, что осталось у меня на этом свете, но, как бы я ни старалась, я не могла забыть. Ты был в каждой тени, ходил за мной по пятам, и как, черт подери, я смогла бы забыть тебя? Ты был везде – но тебя не было нигде. Ты не оставлял меня никогда, ни разу за всю мою жизнь, но ты никогда и не приходил ко мне. Чертовы парадоксы, я схожу с ума. Доволен?
Когда-то я просила тебя вернуться, но ты не слышал. Теперь я хочу лишь одного: прийти к тебе. И думаю, что уже скоро…
Я всю жизнь металась между ненавистью к тебе за то, что ты оставил меня, и… но ты сам все знаешь, чувствуешь и видишь. Только ничего мне не говоришь. Снова развела тут сопли, но мне можно – я женщина. И еще по многим причинам.
Сегодня мне приснился ты спустя целых пять лет. Просто стоял, смотрел на меня и улыбался так, как можешь только ты. И впервые за пять лет я смогла подойти к тебе и коснуться.
Эта моя совсем другая жизнь. Она замечательная, она яркая и довольно счастливая. Просто это жизнь без тебя...
До встречи, Гарри. Я надеюсь, что ты ждешь меня так же, как я всю жизнь ждала тебя. Хотя я уверена, что видеть меня там – это последнее, чего бы тебе хотелось. Но это только мое решение.
Дрожащими руками Рон положил листок на верх стопки и, перевязав письма резинкой, положил их себе в карман. Он сделал огромный глоток огневиски, опустошая бутылку, и замер на мгновение. Гермиона была права, он знал обо всем, по крайней мере, догадывался, но просто не хотел признаваться в этом сам себе. Он никогда и не надеялся, что Гермиона отдаст свое сердце ему – да Рону этого и не было нужно на самом-то деле, и последним письмом Гермиона ответила на все его вопросы.
Жена не притворялась и не улыбалась через силу, нет. Она была счастлива, имея, может, не то счастье, о котором мечтала, но определенно оно было. Хоть и до конца жизни она ждала того человека, кому были адресованы эти письма.
Если бы Гарри был жив, Рон бы не лез в их с Гермионой счастье. Может, порой он и был ублюдком, Гарри был слишком дорог ему, чтобы он смог так подло с ним поступить. Ему хватило одного раза, чтобы потом лезть на стенку всю оставшуюся жизнь. И Рон сам сначала думал, что все, что он делал в своей жизни, это предательство по отношению к другу, но Гермиона… Гермиона так не считала.
И Гарри тоже, Рон знал это. И он мог не терзать себя если не перед самим собой, то хотя бы перед ними.
Он и его жена хотели спасения и нашли его, пусть и немного эгоистичным друг для друга способом. И они сохранили свое хрупкое счастье, пронесли его до самого конца. И это было главным.
Рон улыбнулся и смахнул с ресниц мешающую слезу, не позволяя ей скатиться вниз по щеке. Окинув кабинет последним взглядом, он вышел, тихо притворив за собой дверь, и на одно мгновение ему показалось, что в комнате мелькнула тень и, нежно улыбнувшись ему, прошептала:
«Все будет хорошо».
Да, определенно. На той стороне ее встретит Гарри, ну а он…
― Папа! Папа, мы дома! Ты где?
Рон улыбнулся и поспешил вниз.
Строить свой новый
почти идеальный мир.
