Глава 1Если нечем заняться, Анабель, можно придумывать предложения на букву «П». Прекрасный день. Панси Паркинсон плачет. Палец свой она уколола иголкой. Посадили бедняжку в тюрьму за убийство Мэрион Крик. Почти стихи.
На суде Панси вела себя «вызывающе» – так и было записано в протоколе. Вызывающе рассеянно, вызывающе неуважительно, вызывающе глупо. По выражению лиц присяжных она поняла: её камера будет сырой и тёмной. И, возможно, с крысами.
Из курса истории магической Великобритании Паркинсон помнит, что Нурменгард основал какой-то парень с дурацкой фамилией. А потом его самого туда упекли. А потом Нурменгард превратили в пансионат для пожилых магов. А потом опять в тюрьму. В общем, развлекались, как могли, и окончательно всё перепутали. Теперь Панси не может понять, где она сейчас живёт: в тюремной камере или в больничной палате. Вместо мрачной темницы – узкая, блёклая комнатушка с двумя кроватями, унылая азалия на подоконнике и часы, у которых такой взволнованно-огорошенный вид, словно им дали по физиономии.
Даже обидно немного, как будто тебя и за преступницу не считают. Окно, правда, зарешечено. И дверь, сколько бы не притворялась деревянной, не сумеет обмануть Панси.
Здесь нет дементоров. Здесь никогда ничего не происходит – ни хорошего, ни ужасного. Здесь от однообразия у всех размягчаются мозги.
Здесь Панси – королева. Леди Паркинсон, королева правого крыла. Говоря прозаичнее, она – первая и пока единственная заключенная, которую поместили в необитаемой долгое время части Нурменгарда. Панси хочется навсегда остаться здесь единственной и королевой, но тут уж ничего не поделаешь, рано или поздно обязательно подселят кого-нибудь, и хорошо ещё, если не законченную психопатку, а то придётся на ночь закрываться в тумбочке, чтобы тебя не укокошили во сне.
Помимо королевы в правом крыле живет Ястреб, надзирательница, которую Панси прозвала бы Грозный Глаз, если бы эта кличка уже не была занята. Но Ястреб тоже подходит – из-за носа и неумолимости. Ястреб целыми днями летает мимо королевской опочивальни и следит, чтобы леди Паркинсон не похитили.
Панси просыпается рано – раньше, чем положено. Спросонья ей кажется, что кто-то подпиливает ножки её кровати и забивает гвозди в изголовье. Это называется ремонт. Они ремонтируют наше крыло, Анабель. Наверное, для того, чтобы мы научились летать.
С утра до вечера с перерывом на обед Панси Паркинсон шьёт казённые мантии для работников Министерства. Вот так вот. Паркинсон ценит тонкую иронию. Она очень старается и аккуратно прорабатывает каждый шов, чтобы у какого-нибудь министра в самый ответственный момент мантия не разошлась в подмышке. Панси шьёт хорошо, но медленно, а больше ничего полезного не умеет.
Нурменгард вносит в её жизнь что-то типа упорядоченности. Одна и та же столовая, один и тот же рабочий зал, обшарпанный стол, нитки, ножницы, чёрная ткань, над тканью – одинаковые плоские лица. Одна и та же ветка в окне, по которой Панси уже научилась определять время и температуру на улице. Один и тот же тюремный двор, создающий малоубедительную иллюзию свободы. Странно, что всё это нравится одной только Панси.
Особенно любит Панси Паркинсон тот момент, когда Ястреб отводит её обратно в камеру и – трик-трак! – запирает дверь. Это называется личное время. Зашнуруй корсет, Анабель! Королева во дворце.
Что делает Панси в своё свободное время: шьёт игрушечных зверят из чёрных лоскутков. Ястреб одержима навязчивой идеей отобрать у неё иголку, спрашивает без конца: «Что это у вас блестит на вороте, Паркинсон?» Иголка, мисс Ястреб, и-гол-ка, пропадите пропадом, кто запретит мне шить, если это единственное, что я умею?
Ещё Панси поливает из бутылочки азалию и рыхлит землю в горшке столовой ложкой. Азалия неохотно цветёт на фоне решётки, а потом замусоривает весь подоконник коричневыми, сухими лепестками.
Раньше Панси любила искать в своей камере следы пребывания тех самых мифических престарелых, которые жили здесь когда-то. Она нашла три следа: дужку от очков, пузырёк из-под сердечных капель и колдографию молодой женщины с надписью «Дугласу от Анабель. Вспомни 24 мая». Кто такой этот Дуглас и какую гадость он преподнёс тебе двадцать четвертого мая, моя милая?
Анабель живёт в тумбочке, рядом с расчёской, пустой пудреницей и эмалевым браслетиком, который Панси не носит, потому что не может застегнуть его одной рукой.
Паркинсон открывает пудреницу, держа её так, чтобы в зеркальце отражалась только макушка и кусочек лба. Кудрявые, тёмные волосы и белый лоб – лучшее, что есть в Панси. Всё остальное лучше не рассматривать, а довообразить.
А потом… раздаётся стук в дверь. Свет гаснет. Панси убирает пудреницу. Панси решает, на какой кровати будет сегодня спать. Панси спит в компании своих тряпочных друзей. По ночам в правом крыле всё скрипит, шуршит и даже вроде сморкается, но к этому быстро привыкаешь.
Так живёт Панси Паркинсон и постепенно разучивается говорить. И, наверняка, уже разучилась бы, если бы не одно «но». Долговязое и пухлощёкое «но», которое вламывается в её тринадцатиметровый мир по средам и субботам и стукается лбом о притолоку. Невилл Лонгботтом, человек-котёл, в пятый раз пытающийся сдать экзамен, чтобы стать младшим сотрудником Аврората. В этот раз из человеколюбия ему дали задание проще некуда. Всего-то – заставить заключенную мисс Паркинсон признаться в том, что она не убивала Мэрион Крик.
По средам и субботам мисс Паркинсон отпускают с работы на час раньше – что хорошо. Вот только усердный Лонгботтом в придачу к положенному часу отгрызает ещё кусочек личного времени Панси – что плохо.
Сейчас он придет – Невилл – и усядется, поддернув при этом брюки. Видимо, для того, чтобы похвастаться перед Панси своими красными носками.
- Добрый день, мисс Паркинсон.
В самом деле?
- Вы подумали о том, что я сказал вам в прошлый раз?
Лонгботтом, я так много шью, что, похоже, совсем отупела. А ты хочешь, чтобы я думала!
- Мисс Паркинсон, почему вы молчите? – в отчаянии.
Панси смотрит на его красные носки и приходит к выводу, что лимит её везения исчерпался на отдельной камере.
- Панси, послушай, так не может продолжаться вечно!
- К сожалению, нет. Через сколько-то там лет меня выпустят, и тогда придется убить кого-нибудь ещё, чтобы вернуться сюда.
- Крик убила не ты.
- Ну да.
- Ты с ней даже не знакома.
- Она увела моего парня.
- Ей сорок один год.
- Меня видели рядом с трупом.
- Тебя и еще какого-то мужчину.
- А это и был мой парень. Мы с Крик дрались из-за него, а он глазел, мерзавец.
- Как его зовут?
- Я называла его «мой зайка». А еще «паскуда». В зависимости от настроения. Надеюсь, это что-то дало тебе?
Уф.
- Ты призналась в убийстве только через два года?
- Я могла бы вообще не признаться, но меня замучила совесть.
Ну, давай, давай, скажи: «У тебя нет совести». Не можешь? Профессиональный этикет не позволяет? Ну-ну.
Лонгботтом так старается. Он прочитал столько книг из рекомендованного списка литературы. Он знает, как нужно вести себя на допросе. Но с Панси у него ничего не получается. Потому что Панси читать не любит, и у неё слишком грубое мировосприятие.
- Мистер Паркинсон опять подал прошение о твоем помиловании.
- Которое опять отклонят.
- Почему ты это делаешь? Неужели тебе нравится сидеть в тюрьме? У тебя же есть дом, семья!
Ах, какие сладостные сопли! Дом. Дом, куда папа приволок молодую мегеру в свадебном платье. Мегеру, Анабель, мегеру, ну и что, ну, не видела я её, а кем ещё может быть женщина, выскочившая за мужчину, вдвое старше её и втрое богаче? Панси не хочет мучиться несварением желудка, глядя, как эти голубки милуются прямо под маминым портретом с черной лентой на уголке. Пятнадцать лет вдовства, хм. Их нужно отгулять, не правда ли? Вряд ли Панси
так уж ждут дома. Там
идиллия . Все время забываю, как пишется это слово.
Дилли-дилли-тесто, жених и невеста.
А тупой Лонгоботтом пусть дальше думает, почему Панси сидит перед ним в страшной сизо-серой форме, когда дома у неё пятьдесят юбок висит в шкафу.
- Мистер Паркинсон ни разу не пришел навестить меня.
- Он приходил пять раз! Ты пять раз отказывалась встретиться с ним.
- Мог бы проявить большую настойчивость. Или он может быть настойчивым только с этими длинноногими девками, у которых две ямы вместо живота и груди? И вообще, для человека, чьи родители прорастают в дурдоме, ты слишком много рассуждаешь о семейной психологии!
Лонгботтом таращит свои глазенки, похожие на голубые изюмины, и сопит, как носорог. Он в гневе. Он хочет съездить Панси по уху. И Панси, в принципе, не возражает.
Больно, Лонгботтом? Тебе тоже больно? Давай, доставай иголку из воротника и коли.
- Может, дело в мистере Малфое?
Дилли-дилли-тесто.
Мистер Малфой – мандрагоровая морда. В его имени нет ни одной буквы «п» - и удивляться этому не приходится. Какое дело Панси Паркинсон до Малфоя, до Драко Малфоя? До Драко-как-там-его-второе-имя-Малфоя, который сидит у себя в поместье, как пёс в конуре, и носа не высовывает! Достаточно того раза, когда Панси, ошалевшая от неприкаянности, притащилась к нему с коробкой конфет и трепетными надеждами – кретинка! У Драко было такое знакомое, милое, исхудавшее от забот и несчастий лицо, что Паркинсон немедленно поверила: он ждёт её. Он всегда ждал её. Но Драко взял её за руку и сказал: «Понимаешь», а потом ещё длинную-длинную фразу, из которой Панси поняла только одно: Драко ждёт, безусловно, очень ждёт кого-то, какую-то стерву, золотую-бриллиантовую, с длинными ногами или вообще без ног, вурдалак знает, кого он ждёт! Но не её, Панси Паркинсон! Оревуар! Не помогло ни новое платье, ни распущенные волосы. Панси ушла с разорванной грудью, слепая, глухая, с конфетами в руках, как и пришла. Дома она последовательно: обозвала себя дурой, заревела, сожрала в одиночку целую коробку шоколада назло своей мечте перехитрить природу и похудеть.
Забитый вид не помешал Малфою в скором времени жениться. А Панси заработала тахикардию и девять фунтов лишнего веса. Каждому свое.
Держу пари, Анабель, твой Дуглас тоже был порядочной сволочью.
- Скажи мне, Лонгботтом, ты любил когда-нибудь?
Панси нравится задавать ему дурацкие вопросы.
- Это не имеет отношения к делу.
Фу ты, ну ты! Как его натаскали! Раньше бы захлопал глазами, надул губы и стал бы лепетать что-то о своей бабушке. Но и Панси не так просто сбить с толку.
- Лонгботтом, покажи мне свою коробку с завтраком.
- Это не имеет отношения к делу.
Панси обхватывает колени руками. Панси скучно, и Лонгботтом ей надоел до смерти.
- Покажи.
- Да зачем? Это не имеет…
- Покажи.
Что ты вцепился в свой портфель? Что у тебя там? Голова начальника тюрьмы?
- Покажи. Если покажешь, я во всем признаюсь.
- Обещаешь?
- Да.
Невилл вздыхает и начинает возиться с застежкой.
Вот это чудо! Объясни мне, Анабель, ну как можно стать аврором, если у тебя на завтрак вареная морковь и круглая булочка с кунжутом?
- У тебя что, слабый желудок?
- Нет, я просто люблю морковь. Хочешь конфету?
Конфета в его ладони похожа на рубин. У Панси был такой гарнитур, серьги и подвеска. Папин подарок.
Панси передергивается.
- Терпеть не могу шоколад.
- Ты обещала признаться, помнишь?
- Фиг тебе.
- Ты обещала!
- И плевать.
- Ну знаешь что!
Лонгоботтом со свирепым щелчком захлопывает крышку. Хлопай - не хлопай, в авроры тебе не выбраться, и не мечтай. Отрасти лучше третью руку, чтобы держать одновременно и портфель, и блокнот, и перо. А то сил нет смотреть, как ты роняешь то одно, то другое.
- Послушайте, мисс Паркинсон! Панси, это же не шутки! Так и до Азкабана недалеко – я серьёзно. Почему тебе не живется на свободе? Скажи, в чем причина?
Что же делать со своей свободой, если ты
не влезаешь в этот мир, как квадратная формочка в круглую прорезь детского конструктора? Панси сыта по горло свободой. Надоело назначать встречи, на которые либо опаздывают, либо вовсе не приходят. Надоело пристраивать себя, словно бездомного кота. Надоело вечно выпадать в сухой осадок. Надо смотреть правде в глаза: этот мир не ждёт Панси. Она ему не особенно нужна. Героиней ей не бывать, в злодейки не выбиться, и напрасно Лонгботтом стращает Азкабаном – куда ей до Азкабана! Если бы кому-то вздумалось написать про всех про них книгу, Панси досталась бы второстепенная или даже третьестепенная роль. Пара строчек, и то какая-нибудь гадость, вроде курносого носа или поганого характера.
Нет, уж лучше здесь. Здесь у неё свой микрокосм. Рукотворный. Здесь есть Анабель, чёрные зверята, азалия в горшке, пузырек из-под капель, который можно нюхать, когда твоему сердцу станет уж совсем худо, кусочек голубого стекла с нарисованной веткой, две кровати, личный Ястреб и титул Королевы правого крыла. Не так уж мало.
А что там, за пределами Нурменгарда? Что вы можете мне предложить? А? Обезжиренную жизнь? Жрите сами.
Панси, конечно, не скажет того, что думает. Она скажет другое:
- Мне нравится тюрьма, Лонгботтом. Сколько раз нужно сказать, чтобы ты понял? Единственное, что отравляет мою жизнь - это ты. Каждую ночь со вторника на среду и с пятницы на субботу мне снится, как ты по дороге сюда падаешь с лестницы и летишь кубарем до самого низа. Или расшибаешь лоб о притолоку. Или до тупых авроров наконец доходит, что ты безнадежен, и они освобождают меня от этой муки. Чем я её заслужила? Неужели только тем, что ухлопала эту худющую Крик?
Лонгботтом бледнеет и хмурится.
- Вы отвратительны, мисс Паркинсон. Уж простите.
- Что, глазки колет? Ушки вянут? Ничего. Это право победителя. Ты думаешь, она сказала бы обо мне лучше, если бы её Экспеллиармус опередил мою Аваду?
- Ты не умеешь убивать.
Ты-вы-ты-вы… Хуже только, когда твой пол путают.
- Откуда тебе знать, что я могу, а что – нет? В аврорате пылится куча нераскрытых дел. Угадай, сколько из них мои.
- Не изображай из себя Упивающуюся смертью.
- Пф! Упивающиеся! Разве тебе нужна черепушка на предплечье, чтобы взять сейчас вот этот стул и проломить мне голову?
Лонгботтом ничего не понимает. Он смеется.
Он смеется?
- У нас с тобой, как в детском бесконечном стишке. Да, похоже, я всё правильно сделал
«На скамейку сели, сели и запели…»
Что он говорит, Анабель? Он уже говорил это прежде? По-моему, нет.
Лонгботтом улыбается немного смущённой улыбкой. Паркинсон отмечает это и не ждёт для себя ничего хорошего, потому что улыбка Лонгботтома до странности похожа на улыбку подонка Малфоя, перед тем как он превратил жизнь Панси в противную вязкую субстанцию коричневого цвета – не шоколад, а кое-что похуже.
- Радуйся! Меня отстранили от дела. По собственному желанию. Я и сам вижу, что не гожусь в авроры. И чего меня туда потянуло? Никогда даже и не думал об этом, мечтал травологией заниматься, собирался поступать в аспирантуру – и тут на тебе! Разгеройствовался.
Чудо. Анабель! Чудо, чудо!
- И ты больше не придешь?
- Не приду.
- Никогда-никогда?
- Никогда-никогда. Я, в принципе, и сегодня мог не приходить. Даже вернее сказать, не имел права приходить: пропуск-то забрали. Но о моём отстранении пока никто не знает. Да и пропуск давно не спрашивают. Так… что-то захотелось…в последний раз.
- Я отвратительна, а тебе, значит, захотелось?
- Вроде того.
Ты умница, Лонгботтом. Вовремя уйти – тоже искусство. Героев и так нынче слишком много на квадратный метр приходится. Не всем быть героями. Кому-то нужно травологией заниматься, кому-то – мантии шить.
- Ну что? Прощай?
Лонгботтом стоит. Панси сидит. Стрелки часов бегут вперед, спешат, словно ополоумевшие, отрезая секунды и минуты, отрезая путь назад.
- Проваливай.
- Я не ждал от тебя добрых слов.
- И не дождешься.
Он уходит.
Он уже ушел. Анабель, слышишь? Лонгботтом ушёл!
Панси вскакивает и от избытка чувств начинает кружиться по комнате. И кружится до тех пор, пока с хохотом не падает на кровать.
Лонгботтом ушёл. Лонгботтом больше не вернется. Ни-ког-да. Он больше не нарушит безмятежного спокойствия маленькой камеры-палаты, больше не будет выматывать Панси нервы одной и той же белибердой, сопеть, гнуздеть и моргать глупыми глазами. Конец стишку!
Правда, на час раньше теперь не будут отпускать. Да ладно, переживём. Не такую цену готова заплатить Панси за отсутствие в своей жизни Невилла Лонгботтома.
Теперь Панси абсолютно счастлива. Она спокойно спит в ночь со вторника на среду и с пятницы на субботу. Паркинсон даже шить стала быстрее. За это ей увеличили зарплату на пятнадцать кнатов и дают на десерт четвертинку апельсина. Азалия снова цветет. И проходит среда. И проходит суббота. И снова среда. И снова суббота. И никакого Лонгботтома в красных, дурно пахнущих носках. Небо голубее, солнце ярче. На дворе трава. На траве – дрова. Птицы.
Всё хорошо, прекрасная маркиза!
Но проходит время, и Панси устаёт выжимать из себя восторг и признаёт половину правды: всё не очень хорошо. Всё совсем не хорошо, и, похоже, с головой у Панси проблемы, иначе почему неделя стала состоять сплошь из сред и суббот? Куда делись понедельники, четверги? Сплошные среды, сплошные субботы, как раны, как узкие бойницы, сквозь которые задувает ледяной ветер. Панси зябнет. Она с трудом удерживается от того, чтобы напялить одну из мантий и дошить её уже на себе.
Происходят странные вещи. Личное время раздувается до невероятных размеров. Оно не помещается в камере. Панси не знает, куда его девать. Она тонет в нём, как в тесте. Она мечется туда-сюда без дела.
Анабель, ты замечала, что на нашем окне решётка?
Панси ложится на пол и слушает пыльную тишину нижнего этажа. Шаги в коридоре затихают. Это Ястреб по ту сторону двери приклеилась к глазку: она думает, что Панси решила подкинуть её свинью и проглотила-таки иголку, теперь кончилась синекура, переведут обратно в левое крыло, где уже не подрыхнешь днем в свободной камере. А Панси в свою очередь думает о том, что еще парочка таких сред и суббот – и впору будет действительно есть иголки.
Ночью Панси снится такой сон, что наутро она просыпается встрепанная, встревоженная, и под глазами мешки, как у пьяницы. Пульс перепугано вздрагивает на запястье, словно по артерии бежит стайка муравьев. Зеркало ничем не может порадовать Паркинсон. Оно, вопреки всем оптическим законам, отражает не лоб, не волосы, а всю Панси, целиком, коротконосую, толстопопую кнопку. Сегодня среда. Разумеется.
Панси теперь шьёт еще медленнее, чем раньше. У неё отбирают пятнадцать кнатов и апельсин, более того, делают выговор, но ей на это начхать, её тошнит от чёрного цвета и знобит от вида иголок, вызывающих нехорошие мысли. Панси опротивело шитьё. Она всё реже берёт в руки свои игрушки и иногда даже забывает вдёрнуть нитку, когда обмётывает края.
Иголка прокалывает ткань, а заодно – палец Паркинсон. Панси плачет. Слава небесам, хоть какой-то повод появился. Плевать, что на руках давно живого места не осталось, и они уже ничего не чувствуют, хоть ты их ножом режь.
Панси плачет, ревёт, рыдает, нюнит, распускает сопли. И когда пролитыми слезами уже можно с успехом помыть пол, она вытирает распухший нос недошитой игрушкой и, не без усилия над собой, признаёт вторую половину правды. После этого становится легче. Хотя бы потому, что Панси точно знает, что ей теперь нужно делать.
Сразу после среды, как это теперь принято, наступает суббота. И Панси освобождают на час раньше. Она холодна и спокойна, как отварная курица, потому что знает: Человек-который-может-только-припереться-но-уж-никак-не-прийти занимается сейчас травологией и пестует свою бабулю. Но сердце почему-то бежит впереди Панси, не в силах ждать, пока Ястреб доведёт заключённую мисс Паркинсон до камеры. Панси почти слышит, как её сердце шлёпает по полу здоровенными мужскими ступнями. В красных носках.
В камере заключённую мисс Паркинсон ждёт энергичный мужчина с умеренно мужественной щетиной на мужественном лице. Стопроцентный аврор. Этот уж не станет ходить вокруг да около и блеять, как Лонгботтом. Этот не прочитал в жизни своей ни одной книги по психологии, а может, вообще ни одной книги. Этот вскроет Панси, как устрицу, и
высосет из неё правду. Паркинсон категорически не нравится запах его одеколона, который подобран так обдуманно, что это просто неприлично. Ещё больше не нравится ей самоуверенное поведение.
- Добрый вечер, мисс Паркинсон. Я направлен сюда вместо мистера Лонгботтома. Моя фамилия Очипка.
- Ну, привет, - Панси не собирается разводить церемонии, даже если его зовут Обедайя. Хотя нет, этому экземпляру больше пошло бы имя Дуглас. Именно такие Дугласы, выбирая между Панси и Анабель, неизменно зазывают последнюю на бокальчик вина, обещают её золотые горы и оставляют в дурах.
- Перехожу сразу к делу. Вы, должно быть, привыкли к другому стилю общения, поэтому хочу предупредить: я не мистер Лонгботтом и не намерен затягивать дело, потакая вашим капризам.
Посмотрел бы ты на меня, мистер Очипка, в моем чёрном бархатном платье, которое так и кричит: «О-ля-ля, да у Панси Паркинсон превосходные плечи, и грудь тоже о-го-го». Ты бы язык проглотил и одеколоном бы побрызгал не там, где следует.
Впрочем, у Панси другие планы. Бархатное платье и голые плечи в них тоже присутствуют, но предназначаются они не мистеру Очипке.
- Я этого не делала.
- Что?
Брови мистера Очипки выходят за орбиту его лица. Что, съел красавчик? Ты уж, небось, и клещи заготовил, чтобы выдирать из меня признание в прямом смысле слова.
- Что?
- Я этого не делала. Я не убивала Мэрион Крик. Но я знаю, кто это сделал. Я видела, я одна видела. Я на бумажке напишу. Потом. А теперь, можно мне выйти отсюда? Отсюда – из Нурменгарда, то есть?
- Подождите! Это…довольно неожиданно, признаться…
Ну же, соображай быстрее! Ты же деловой человек. Давай, допрашивай меня, строчи, подсовывай листочки для подписи!
Мистер Очипка весь расцветает от гордости, словно кусок булки, забытый на солнце.
Как пить дать, думает, что он своим бравым видом и бравым одеколоном заставил эту упрямую идиотку Паркинсон описаться от страха и во всём сознаться.
- Что ж! Я очень рад, мисс Паркинсон, что вы всё-таки сохранили чувство…
Нет, это надолго!
Панси горестно подпирает щеку кулаком, смотрит в зарешёченное окно и представляет, как после всей этой тягомотины выйдет отсюда, упаковав своих чёрных зверят, Анабель, пудреницу и прочее барахло, купит коробку конфет, заготовит язвительную речь и постучится в двери…скажем так, одного дома. И когда ей откроют, она, конечно, тут же растеряет все слова английского языка, и останется только бездарно разреветься, ведь он же такой тугодум, не сразу сообразит, что значит сумка в руках у Панси, и вообще, пора бы уже пригласить девушку в дом, а не стоять, как виселица…
Подожди меня. Я иду.
