Глава 1Гермионе четырнадцать, и она – хорошая.
Она втайне от друзей использует маховик времени и держит данное МакГонагалл обещание: никому ни слова. Она много учится и немного переживает: год выдался несладкий.
Гермионе четырнадцать, и она себе не очень-то нравится: зубы великоваты, ноги кривоваты, а волосы – просто кошмар. Но ведь она умная, она не станет показывать, что собственная внешность ее волнует.
Гермиона гордится тем, что разгадала тайну профессора Люпина, и немножко злится на глупость остальных. Неужели никто больше не понял?
Четырнадцатилетняя Гермиона – хорошая, хотя и запустила проклятием в преподавателя, помогая другу защитить беглого преступника. Так ведь и правильно – преступник оказался вовсе не преступником, а несправедливо осужденным крестным отцом Гарри.
Нарушая правила и используя маховик, чтобы спасти Сириуса, Гермиона вдруг осознает: следование законам не всегда означает, что ты поступаешь правильно.
Она немного пугается Снейпа – он кричит, он в бешенстве. Гермиона задумывается: неужели тут ничего, кроме школьной вражды с отцом Гарри? Неправдоподобно. Она оставляет эту мысль на потом, чтобы понять всё только через много лет.
В последний день учебы Гермиона сталкивается со Снейпом в коридоре.
– Мисс Грейнджер, лучше уберите свою палочку в карман. Или вы вновь решили проклясть какого-нибудь преподавателя? – говорит профессор, сверкая глазами.
– Нет, сэр, – просто отвечает Гермиона и, развернувшись, уходит от злого взгляда.
Она тихонько улыбается: ей совсем не стыдно.
* * *
Гермионе пятнадцать, и она – хорошая.
Она по-прежнему много читает, а на уроках – всегда первая. Она собирается избавить мир от несправедливости, в частности – освободить домовых эльфов от рабства. Даже основала Г. А. В. Н. Э. Членов пока не много, но Гермиона надеется на лучшее. А еще она по вечерам вяжет одежду домовикам.
Гермионе пятнадцать, и она намеренно не обращает внимания на свою внешность. Но вот преобразиться на один вечер и прийти на бал в компании звезды волшебного мира – это, оказывается, чертовски приятно.
То есть, поправляет себя Гермиона, конечно, она идет с Виктором не потому, что он звезда, а потому что милый и добрый. И обращает на нее внимание.
Пятнадцатилетняя Гермиона с мрачным удовлетворением наблюдает за направленным на нее взглядом Рона. Она не понимает, почему ей это так приятно.
Наверное, потому что раньше он не воспринимал меня как девочку, – думает Гермиона, кружась в танце с Виктором.
Гермионе пятнадцать, и она – хорошая, умная и смелая. Но целоваться вот не умеет.
Когда Виктор медленно наклоняется к ней, Гермиона не чувствует ничего особенного – ей просто любопытно. Хочется провести эксперимент, узнать, каково это.
Виктор целует медленно, осторожно, положив холодные руки ей на талию. Гермиона пытается ответить, хотя выходит неловко и неумело, но, кажется, Виктору нравится.
Гермиона разрывает поцелуй и смотрит вниз, пытаясь скрыть бурный румянец на щеках. Она сильно смущена и немного разочарована – приятно, но не более.
Она возвращается в свою комнату, раздевшись, ложится на кровать и думает. Интересно, каково было бы целоваться с кем-нибудь другим? Например... Гермиона смущается и одергивает себя.
Когда через неделю ее вызывает к себе Снейп, Гермиона недоумевает. Она подходит к профессору – уставшему и донельзя злому на вид – и ждет.
– Поскольку профессор МакГонагалл отказалась вмешаться, это сделаю я. И я требую, – жестко произносит он, – чтобы вы прекратили деятельность по освобождению эльфов, мисс Грейнджер!
– Что, простите? – удивляется Гермиона.
– Вы не в силах понять с первого раза, или вам доставляет удовольствие слышать одно и то же несколько раз подряд? Если последнее, заведите себе попугая.
Ну что за человек! Гермиона еле сдерживается, чтобы не фыркнуть презрительно. Неужели он думает, что его дурацкие колкости остроумны? Язвительные замечания Снейпа вовсе не смешны.
И словно опровергая эту мысль, Гермиона сжимает губы в тонкую линию, чтобы не улыбнуться. Не потому, что ей смешно – вовсе нет! – просто она вспоминает, что в детстве действительно очень хотела попугая.
– Я вас поняла, сэр, – говорит Гермиона, собравшись с мыслями. – Мой вопрос был вызван удивлением. Ассоциация Восстановления независимости Эльфов не нарушает ни одно из школьных правил, поэтому вы не можете требовать закрыть ее.
– Но я требую! – цедит Снейп.
– Сэр, – возмущенно говорит Гермиона, – я пытаюсь положить конец жестокому обращению!..
– Замолчите, мисс Грейнджер! Действия вашей организации переполошили домовиков всего Хогвартса. Они не могут работать, в страхе, что глупая четверокурсница силой освободит их!
Гермиона хмурится.
– Просто они не понимают, что...
– Все они понимают! – вновь перебивает ее Снейп. – Спрятанную вами одежду нашли уже два домовика. Один из них в истерике затопил мои апартаменты! Я не собираюсь успокаивать всякого эльфа, у которого хватило глупости получить одежду, спрятанную вами!
Гермиона снова сжимает губы: мысль о Снейпе, успокаивающем домовиков, до абсурда смешна.
– Сэр, волшебники эгоистично не задумываются о том, что содержание домовиков – это рабство! Когда-то они сами заставили эльфов работать на себя, но теперь необходимо бороться за изменение их правового статуса, поэтому...
– Мисс Грейнджер, – угрожающе шепчет Снейп, но Гермиона не пугается – она злится, что ее вновь перебили, – не втягивайте меня в дискуссию, которую заведомо проиграете. И, умоляю, сдерживайте свой юношеский максимализм!
Гермиона открывает рот и гневно смотрит на профессора. Ах, юношеский максимализм?
– Может, я и максималистка! – пылко восклицает она, вздернув подбородок. – Зато максимализм честен и искренен, он заставляет людей делать мир лучше! А вы продолжайте сидеть в коконе своего глупого... глупого старческого минимализма, вот!
Гермиона заканчивает речь и внутренне сжимается, понимая, что ее слова были непозволительны. Она ждет, когда Снейп взорвется и уничтожит ее, но он только приподнимает насмешливо одну бровь и переспрашивает:
– Старческого минимализма?
И в голосе его столько издевательского, что Гермиона думает: уж лучше бы он ее уничтожил. Она краснеет, понимая, что ляпнула несусветную глупость. Но признавать это не собирается.
– Ну да, – бормочет она, разворачивается и пулей вылетает из кабинета.
Она готова поклясться, что уже за дверью слышит невозможную от Снейпа фразу:
– Минус тридцать... а впрочем, ладно.
Гермиона замирает, пытаясь понять – не слуховая ли это галлюцинация? Потом понимает: нет.
И улыбается.
А по вечерам продолжает вязать не нужные эльфам шапки и носки.
* * *
Гермионе шестнадцать, и она – хорошая.
Она помогает Гарри организовать Отряд Дамблдора и пытается переубедить всякого глупца, отрицающего, что Волдеморт вернулся. А еще она собирается сделать все, что от нее потребуется. Может, не сейчас, может, просто когда-нибудь.
В то, что это «когда-нибудь» наступит, она не сомневается: что-то грядет.
Гермиона в очередной раз убеждается, что не всегда следует следовать правилам. Они бывают глупыми, жестокими и несправедливыми – под стать тем, кто их придумывает.
Главное – не законы, главное – поступать правильно. А если, поступая правильно, ты нарушаешь закон – что уж тут поделаешь.
Гермиона хорошая: она все время пытается помочь Гарри, которому приходится несладко. Он много злится в последнее время, а так нельзя.
Гермиона хорошая, но перед сном, лежа в своей кровати, она думает, что, возможно, ненавидит весь мир. Ну, или просто отдельных его представителей – напыщенных чиновников, министра, волшебников, которые не видят очевидного.
А еще Гермиона часто думает о Роне. Просто так. Он ведь ее друг.
Он друг. Однако когда Гермиона в туалете подслушивает чужой разговор, она чувствует смятение и досаду.
– Знаешь парня с пятого курса Гриффиндора? – говорит невысокая девочка-блондинка. – Рон, рыжий такой... Он мне вчера помог книги собрать, когда я их уронила.
– Да, знаю его, – улыбается вторая. – Он как-то подходил ко мне, спрашивал, где Джинни. По-моему, он милый.
– Ага, – кивает блондинка и пискляво протягивает: – И высо-о-окий такой! А глаза видела его? Голубые!
Гермиона выходит из кабинки и быстрым шагом направляется к двери туалета. Она не понимает, почему ей хочется двинуть этих дурех чем-нибудь тяжелым.
«Высокий, милый... Глаза голубые... Тьфу, – передразнивает она про себя. – Вот дуры!»
Она идет на обед, садится к друзьям и бросает частые взгляды на Рона. А глаза у него и вправду очень голубые – яркие-яркие. Не то чтобы она раньше не знала цвета его глаз, просто не присматривалась внимательно.
Рон рассеяно моргает, замечая пристальный взгляд Гермионы.
– Чего? – спрашивает он. – У меня что-то на лице?
И делает такое озабоченное выражение, что в нем будто бы весь он. Так оно и есть, наверное.
– Нет, – улыбается в ответ Гермиона и отворачивается к своей тарелке. – Ничего.
Ей шестнадцать, и она старается не замечать, что слишком часто думает о лучшем друге.
Учебный год подходит к концу, и атмосфера в Хогвартсе все мрачнее, а одежда Амбридж – все более яркого розового цвета, от которого уже тошнит.
Гермиона – хорошая, и она в компании остальных членов Ордена летит в министерство, чтобы выручить Сириуса. Она чувствует страх и безумную тревогу Гарри, летящего впереди нее.
Гермиона ненавидит летать, тем более – на том, чего она не видит, но ведь она хорошая, так надо.
Гермиона умная и смелая, но, видно, Пожиратели все равно сильнее школьников, пусть даже таких способных.
Когда все заканчивается, Гермионе больно. Грудная клетка разрывается, и в глазах нестерпимо жжет.
Несмотря на то, что у нее было много разногласий с Сириусом, он ей нравился. Но больно не от этого. Больно от того, что Гарри больно в сто крат сильнее.
Он в очередной раз лишился дорогого ему человека. И все это так нечестно, так несправедливо, что в конце концов Гермиона больше не сдерживается: она зарывает лицо в подушку и долго, долго плачет.
А проснувшись утром, она думает, что в итоге все будет хорошо. Все должно быть хорошо.
* * *
Гермионе семнадцать, и она – хорошая.
Когда она видит зареванную первоклассницу – она старается ее успокоить и ободрить.
А когда во время ночной прогулки по замку находит врага, лежащего без сознания и стонущего от боли, она его не бросает.
Но и в больничное крыло не отводит: мадам Помфри на двухдневном семинаре в Мунго, а помощь Малфою требуется срочная. Звать директора или кого-нибудь из профессоров некогда, и Гермиона левитирует тело в Выручай-Комнату, которая как раз рядом.
В комнате она, как и обычно, находит то, что нужно. Призвав две необходимые склянки с зельями, она вливает их в Малфоя.
Гермиона шепчет несколько заклинаний и думает: уйти или не уйти. Свое дело она сделала, хотя и не знает, чего ради.
Но времени на раздумья больше нет: Малфой открывает глаза, приподнимается на локтях, осматривается и, конечно, натыкается взглядом на Гермиону.
– Какого?.. – хриплым голосом начинает он, но так и не заканчивает.
Он осматривает себя и, кажется, все понимает. И злится.
– Я тебя не просил! – истерично выкрикивает он.
Гермиона презрительно кривится и парирует:
– Потому что умирал и не мог говорить.
Малфой открывает рот, наверняка, чтобы сказать нечто оскорбительное, но Гермиона жестом перебивает его, а после – сухо цедит.
– Мне не нужно твоей благодарности, я ее и не ждала. Но не смей винить меня в том, что я спасла твою жалкую шкуру.
Малфой глядит на нее исподлобья, сжимает губы и откидывается обратно на кушетку. Он явно старается себя успокоить, но безуспешно – дышит все равно тяжело, а глаза подозрительно влажные.
– Убирайся! – напряженным голосом произносит он.
Гермионе некомфортно. Когда-то она многое бы отдала, чтобы увидеть такого Малфоя, но сейчас она не чувствует ни капли удовлетворения – только неловкость и, пожалуй, немного жалости.
Плохо же дело, раз Малфой не может сдержаться перед презираемой им грязнокровкой.
Гермиона – хорошая, и когда она видит, что кому-то больно, она хочет это исправить. Даже сейчас, с Малфоем.
Уйти – значит сдаться. Поэтому Гермиона замирает и вглядывается в заостренные черты, искривленные в болезненной гримасе.
– Проваливай! – повторяет Малфой громче, хотя видно, как тяжело ему говорить.
Гермиона и рада бы, потому что хочется, но ведь она смелая и хорошая. А смелые и хорошие не сдаются. Они всегда делают все, что в их силах. Они всегда помогают, даже если их помощь принимать не хотят.
Даже если они сами не хотят эту помощь оказывать.
Гермиона садится на стул рядом с кушеткой.
– Возможен рецидив. Проклятье, которому ты подвергся, из категории периодичных, – врет она. – Оно может вернуться, повториться, и ты умрешь.
– Мне все равно. А тебе тем более, – говорит Малфой сквозь зубы.
– Дело принципа, – пожимает плечами Гермиона.
Она притягивает одну из книг со стеллажа и демонстративно начинает ее читать.
– Глупость, – выплевывает Малфой и прикрывает глаза: ему все еще больно.
– Гриффиндорство, – поправляет Гермиона.
Малфой пытается подняться – раз Грейнджер не уходит, уйдет он. Но тело его не слушается, и он продолжает лежать, глядя в потолок.
– Тебе доставляет это удовольствие, да, Грейнджер? – спрашивает он спустя час.
– Конечно. Люблю читать. А эта книга очень увлекательная, – отвечает Гермиона, хотя понимает, что Малфой не об этом.
– Я про себя, идиотка! Спасаешь меня, гордишься собой, а после мучаешь меня скукой?
– Ой, прости, что не придумала увеселительную программу, – язвит Гермиона. – А что ты хотел?
– Книгу, – коротко бросает Малфой.
Гермиона видит, как сжимаются в кулаки его руки. Общение с ней Малфою легко не дается.
– Держи, – протягивает Гермиона том Истории Хогвартса. – Будешь вторым учеником, который открывал эту книгу.
– Ты слишком много о себе возомнила. Я эту книгу наизусть знаю, – по-детски высокомерно говорит Малфой.
Гермиона бросает на него пристальный взгляд, хмыкает и протягивает другую книгу. Они погружаются в чтение, и молчание в Выручай-Комнате кажется почти уютным.
Однако Малфой вскоре перестает читать и засыпает с книгой на груди. Гермионе пора бы уйти – и зачем она только осталась? – может, получится поспать пару часов. Но она твердит себе, что не хочет отрываться от чтения, и потому продолжает сидеть рядом со спящим Малфоем.
Спустя какое-то время Гермиона смотрит на напольные часы, показывающие семь утра. Она откладывает книги, тянется к Малфою и неуверенно трясет его за плечо.
– Думаю, тебе пора, – говорит.
Малфой оглядывается, и вид у него сейчас такой простой и рассеянно-неуклюжий, что Гермиона от удивления не может перестать разглядывать его.
Но это быстро проходит, и вот Малфой напускает на себя высокомерный вид. Он молча приподнимается, встает с кушетки. Застегивает рубашку до последней пуговицы, поправляет галстук, перешнуровывает туфли.
Затем отводит назад плечи – спина идеально прямая, – оборачивается и в упор смотрит на Гермиону. Он хочет казаться бесстрастным, но в голосе все равно слышна почти болезненная досада.
– Я твой должник.
Гермиона удивлена, но скорее приятно, хотя и старается не показывать этого.
– Ты мне ничего не должен, – говорит она, помотав головой.
– Много ты понимаешь, грязнокровка. Это долг жизни. Ты спасла меня, и я твой должник независимо от того, хотим мы оба этого или нет. Таково правило.
– Правила бывают глупыми.
– Только не это, – серьезно говорит Малфой и решительно идет к двери.
Однако на пороге останавливается, оборачивается и глядит на Гермиону. А пристальный взгляд – насмешливый.
– Периодичное проклятие, Грейнджер? Серьезно?
И уходит.
Гермионе бы смутиться, но она улыбается – неуверенно, одними уголками губ. Она долго смотрит в пол, думая о чем-то своем.
Следующие месяцы выдаются ужасными. Гермиона – хорошая, но когда она смотрит на Лаванду Браун, ей хочется исцарапать той лицо. А когда видит Рона, ей хочется закидать его чем-нибудь тяжелым.
Гермиона старается не думать об этом – том, что второстепенно. В волшебном мире сейчас происходят гораздо более важные вещи, чем ее неудачная подростковая влюбленность.
Надо забыть об этом. Надо быть сильной.
* * *
Гермионе восемнадцать, и она думает, что, возможно, никогда не была хорошей – просто максималисткой.
Но она на правильной стороне. И она воюет. Многие бы подумали – против Волдеморта, но почему-то Гермионе кажется, что это не так. Волдеморт – он где-то далеко, а рядом комары, пауки, еда и скука. С ними Гермиона и воюет.
Но она старается избегать таких мыслей. То, что они делают – важно. Возможно, это самое важное.
Но с каждым днем верить все труднее. Гермиона теряет надежду не потому, что ей тяжело – о, это она переживет! – а потому что сражаться не с чем – только с насекомыми да готовкой.
Слышать о том, как умирают где-то там другие волшебники, но сидеть при этом сложа руки, не зная, что делать, – это самое невыносимое.
Когда Гермиона ловит себя на мысли, что она устала и хотела бы никогда не ввязываться в эту войну, когда она понимает, что обижена на Гарри, вот тогда ей в голову и приходит мысль: ни черта-то она не хорошая.
Просто максималистка. Была ею.
Интересно, сколько живет максимализм? Над этим вопросом Гермиона думает недолго, уж больно проста формула: взять в расчет возраст, в котором он впервые проявляется – ну, скажем, лет четырнадцать, и возраст, когда он исчезает – восемнадцать.
Итого: четыре года. Какой ничтожно маленький срок годности... Может, он протянул бы дольше, если бы его не убили.
Гермиона грустно хмыкает и идет готовить обед.
Она переживает из-за Рона. Он на пределе и вот-вот готов сорваться. Но самое страшное – он сомневается. Во всем, во что раньше верил.
Когда Рон уходит, Гермиона ломается. Совсем чуть-чуть – ломаться полностью у нее нет права. Она нужна Гарри, нужна этой войне.
Заставить себя не плакать, оказывается, почти невозможно.
Но все меняется после тяжелых, а порой совсем невыносимых дней. Рон возвращается. Гермиона могла бы быть до одурения, до глупости счастлива, но острие обиды прочно сидит в ней, хотя древко уже вынуто.
Спокойствие оказывается недолгим. Их ловят.
В Малфой-Мэноре Гермиона получает сполна страха и унижений; получает боль – такую, что и вообразить страшно; а еще – шрам: «грязнокровка». Словно приговор.
Гермиона не может соображать от страха, только истошно кричать, но даже под Круцио она замечает испуганный взгляд младшего Малфоя, направленный на нее.
Ей хочется думать, что он чувствует вину.
Может, и вправду чувствует, потому что в тот момент, когда Гарри делает рывок, Малфой слегка расслабляет руку, держащую палочки. Он позволяет их отобрать.
И вот они спаслись: стоят, прижавшись к друг другу и нет сомнений, что через мгновение они будут далеко отсюда.
И тогда Малфой решается. Он смотрит на Гермиону и едва заметно кивает ей.
Кажется, с долгами покончено.
Перед битвой Гермионе страшно, тревога и волнение не дают расслабиться. Но она готова.
Теперь у нее есть Рон. Он у нее всегда был, конечно, но сейчас как-то по-особенному. Впрочем, не время думать об этом. Потому что начинается.
В то время, когда умирает Хогвартс и его ученики, Гермиона думает, что, возможно, вместе с остальными умирают и остатки ее максимализма, что б его.
Боль, страх, тревога, слезы, воскресшая надежда и счастье, перемешанное с горем – все это промелькнуло быстро и быстро же ушло, но навсегда отпечаталось в голове.
Гермиона, несмотря на выжженную дыру в сердце, рада и счастлива. Но тем не менее она думает, что разочаровалась в мире окончательно... до тех пор, пока Гарри не показывает историю Принца. Воспоминания обретают новый смысл, и после того, как все стало на свои места, хочется плакать от восхищения и щемящей тоски.
Ведь все-таки есть в этом мире нечто настоящее и действительно вечное.
Гермиона стоит у Думосброса – плечом к плечу с Гарри и Роном – и вдруг вспоминает Снейпа три года назад. Того самого, что после ее грубой реплики в его сторону, произнес:
– Минус тридцать... а впрочем, ладно.
Вспоминает то, что видела в Думосбросе минутой ранее.
– Всегда.
Вспоминает Малфоя, который позволил им получить шанс на спасение, расслабив руку. Вспоминает любовный взгляд Нарциссы, направленный на сына. Вспоминает рассказ Гарри о том, как умер Хвост.
И с тяжело-легким восторгом на сердце понимает: ее максимализм – живее всех живых. А люди – не черно-белые.
Гермионе восемнадцать, и она – хорошая.
Немножко максималистка, ну и что с того?
