Глава 1...Там осталось небо, чистое как снег,
Тёплое, как солнце, яpкое как свет.
Длинные девчонки, пеpвая любовь,
Жалко, что на Маpсе нету гоpодов. ©
Повящается одной прекрасной Алисе.
Солнечные лучи пробираются сквозь шторы, заливая белоснежные стены комнаты золотистым светом. Горячими иглами жалит зрачки. Блики света медленно движутся по лбу и щекам, словно чьи-то теплые ладони. Фрэнку хочется думать, что Алисины. И совершенно не хочется открывать глаза. Шевелиться не хочется тоже. Голова полна удивительно легкого безмыслия, но вместе с тем тяжела настолько, что ее не приподнять от подушки. Так бывает, когда вдруг выспишься после многих бессонных ночей. А их позади действительно много. Война закончилась, но работа не спешит закончиться вслед за ней. Невилл снова приболел, Алиса сидит с ним дома, и Фрэнк старается за двоих.
Но сегодня его разбудила не необходимость просыпаться и спешить, а солнечные лучи уже позднего утра. Он, все так же не открывая глаз, протягивает руку – может, и Алиса сегодня провалялась до полудня?.. Рука находит лишь пустоту и бессильно свешивается с кровати. Странно. Он так устал, что даже уснул не со своей стороны?..
Алисе снятся долгие, вязкие, промозглые сны. Она блуждает в них, как в предрассветном лесу, полном теней и болотной мглы, и никак не может выйти к теплу костра, то и дело мелькающего за деревьями. Или это только болотный огонь?..
Раньше такие сны снились ей часто, теперь – реже. Война закончилась. Она больше не боялась отпускать Фрэнка из дома и ждать его обратно. То есть, все равно боялась, но…
Сны приходили все реже. Обычно – когда болел Невилл, как сейчас. Но вот что странно: сон ушел сам, сегодня она проснулась не от плача сына, а от приласкавшего ее солнца. Забытое и приятное чувство. Вот бы еще Фрэнк сегодня был дома! Должны же у авроров существовать выходные, тем более сейчас, когда все закончилось… Но вместо родного плеча или хотя бы аккуратно заправленной постели рука нащупывает край деревянной прикроватной тумбочки.
Возле их кровати никогда не было никаких тумбочек.
Они открыли глаза одновременно и одновременно встретились взглядами. То, что они увидели, не поддавалось объяснению. В этом не было ни объяснимой логики, ни смысла.
Фрэнк с трудом поднялся с кровати и подошел к Алисе. В первое мгновение она отшатнулась в страхе: чужие руки коснулись ее, чужой запах невыносимой госпитальной чистоты исходил от одежды. Но с незнакомого состарившегося лица смотрели на нее глаза Фрэнка. Глаза, которые не спутаешь ни с чем, которые не заставит забыть ни один, даже самый долгий и страшный, сон. Глаза, которые…
…Видели женщину с длинной седой косой, сидящую на кровати. Вокруг нее – не то белизна больничной палаты, не то ослепительный свет, струящийся от ее рук, волос, глаз. Она красива, но не красивее, чем его память о ней. Какой-то сумасшедший шутник вывернул время наизнанку, заставил их пережить два десятилетия за один, пусть и долгий, сон.
Седая женщина с ясными испуганными глазами – его Алиса. Он узнает ее, беря за руку, он узнал бы ее любой – Фрэнк всегда знал это, но и подумать не мог, что однажды придется убедиться.
Плечи женщины вздрагивают, и он обнимает ее, заслоняя от неумолимой белизны больничных стен. «Не бойся, - хочет сказать он, - мы все исправим. Случилась страшная ошибка, но мы справимся, вот увидишь». Он хочет сказать ей все это, но вместо слов из горла вырывается лишь тихий хрип. Алиса молчит – она не может и этого.
Сознание возвращается к ним.
В их небольшой комнате есть одно окно, две кровати и две тумбочки, четыре стула и стол. Все – белое. Белоснежное. Фрэнк помнит, что это любимый Алисин цвет. Он не удивился бы, если бы увидел в вазе на столе ее любимые белые цветы. Скорее ему странно то, что их здесь нет. Взгляд, блуждающий по комнате в поисках букета, натыкается на рисунки, разбросанные по столу. Множество разноцветных альбомных листов. При первом взгляде на них логичнее всего предположить, что это детские рисунки, но Фрэнк так не думает. Он узнает их сразу свои сны, зеленые росчерки на белом. Много, очень много зеленого и алого. Порой все перекрывает черным. Белого почти не остается. Но и тот, что есть, изуродован бурыми пятнами смешения страшных цветов.
Есть здесь и другие листы, те, которые он не узнает. Наверное, это Алисины сны. В них больше цветов. Но любой самый яркий, самый красивый калейдоскоп безнадежно испорчен падающей поверх всего кляксой алого цвета. Она вбирает в себя другие цвета и становится похожей на запекшуюся кровь.
Фрэнк поворачивается к Алисе, он хочет спросить, почему ей так долго снятся плохие сны – неужели он до сих пор не убедил ее, что все плохое закончилось? Но он оборачивается, видит ее седую голову, склонившуюся над какой-то книгой, и вновь понимает, что все не так, и если это сон, то слишком странный.
Алиса не смотрит на Фрэнка. Она смотрит на колдографию, с которой улыбается ей и машет рукой их сын. Взрослый сын в гриффиндорской школьной форме. Вот ему одиннадцать лет, двенадцать, тринадцать и дальше. Все фотографии с детства до последнего курса. Она не знает, что этот альбом сделан специально для них, что Невилл, который терпеть не может фотографироваться, каждую осень покорно улыбается в объектив, чтобы потом – может быть, не скоро, но обязательно – родители увидели, каким он был.
Алиса видит это. У нее замирает сердце, перехватывает дыхание, ей не хватает сил, чтобы понять, слишком огромно это знание. Знание того, что прошло больше пятнадцати лет.
Она зовет Фрэнка – не голосом, движением, взглядом. Он подходит и садится рядом. Он тоже видит, как взрослеет его сын. В этом зрелище слишком много значимости, смысла, слишком много горя и радости, чтобы оно уложилось в голове в одночасье.
Они листают альбом вместе и находят всех. Сложно сказать, на какие колдографии тяжелее смотреть: на те, где искрятся живым смехом лица погибших, или на те, где смотрят на них серьезными взрослыми глазами дети. Детей легко узнать. Фрэнк узнает даже младшего сына Артура Уизли, старого друга, одного из немногих, сумевших в войну думать о жизни, а не о смерти. А вот девочку уже не узнает – угадывает.
Вновь и вновь они всматриваются в лицо сына и встречаются взглядами над колдографией. По щекам Алисы незаметно для нее льются слезы, и Фрэнк аккуратно стирает их кончиками пальцев.
Понимание возвращается к ним.
– Что ты помнишь? – Фрэнк не произносит слов, - он пытается, но снова получается не то стон, не то хрип, - но Алиса понимает его.
– Тебя и меня. Войну. То, что было раньше. Я не помню того, о чем ты хочешь спросить. И думаю, что это хорошо.
– Я знаю. Но я должен вспомнить. Я попробую вспомнить за нас обоих.
Алиса помнит Хогвартс. Сумрачные коридоры и яркие гирлянды рождественских елей, экзамены и квиддич, Фрэнка и друзей-гриффиндорцев, помнит, как любила придумывать новые чары и как боялась выпускных испытаний.
Фрэнк помнит их свадьбу – долгожданную для всех, но совершенно неожиданную для него самого. Помнит, как несколько дней до события ходил сам не свой, и Пруэтт даже отказывался, пусть и в шутку, идти с ним на дежурство, объясняя это тем, что понятия не имеет, как поступать с психами в стадии обострения. А сама свадьба, к слову, в итоге прошла замечательно – это Фрэнк помнит тоже, хотя к вечеру тогда уже валился с ног от усталости.
Алиса помнит первые дни в Ордене. Помнит, как Фрэнк пару недель ходил таинственный и озадаченный, но все же не выдержал и рассказал ей, во что ввязался. Она тогда, конечно, обиделась на то, что понадобилось так много времени для очевидного решения. Сперва ей думалось, что придется долго привыкать к новым правилам и сходиться с новыми людьми, но оказалось, что Орден – лишь еще одна грань жизни многих хороших знакомых. Будто им суждено всю жизнь прожить бок о бок, не расставаясь ни в одном из начинаний…
Фрэнк помнит войну. Помнит всех, кто не вернулся, и всех, кто остался жив. Когда-то он помнил все дни рождения всех друзей, чем не упускал случая прихвастнуть, теперь помнит и дни смерти тоже. Собрания Ордена: от первого, где они пытались предугадать дальнейшие ходы противника, до последнего, со слезами радости и нервным горьким смехом, - он помнит если не все, то большую часть этих собраний. Чем дальше, тем дольше он задерживался на пороге, перебирая имена.
Алиса помнит первое послевоенное Рождество. Помнит, как неожиданно оказалось, что в войну праздновать проще, чем после. Тогда их гнала шальная жажда жизни, боязнь не успеть, желание сделать еще несколько вздохов. Но вот гонка закончилась, и пришедшие к финишу силятся изобразить радость. Они стараются, и в чем-то действительно получается: игра в снежки в зимнем лесу, подарки для Невилла, походы в гости и встречи гостей – оказалось, тех, кого ты рад принять под своей крышей, немало осталось среди живых. Запах хвои и печенья, которое вот-вот будет готово. Любовь и надежда.
Жизнь возвращается к ним.
Вложенный в альбом номер «Ежедневного пророка» кажется приветом из тех времен, где осталась их память. Величайший темный волшебник повержен! – кричит заголовок с первой страницы. Гари Поттер – спаситель Британии! – вторят ему заголовки поменьше. Школьники отстояли Хогвартс! – не унимается «Пророк». Дети героев первой войны достойны своих отцов!
– Неужели все было зря? – Алиса смотрит растерянно и испуганно. Она находит среди множества газетных колдографий и сына. Взгляд его похож на взгляд Фрэнка, которого какая-то журналистка спросила, рад ли прославленный аврор окончанию войны. Но Фрэнку тогда было почти тридцать, а Невиллу… Какой же он взрослый уже, их сын.
– Нет. Они победили – значит, не зря, – Фрэнк перелистывает страницы. Списки погибших. Если есть списки, значит, их еще можно сосчитать. Можно ли об этом сказать – «хорошо»? Люпин, Римус и Нимфадора. Наконец-то можно порадоваться за тебя, Лунатик. Фред Уизли. Он помнит – и не помнит его, но знает, что Артур все-таки горд своим сыном, как горд он сам. Но что же случилось: что все-таки случилось, почему они не с ними, почему они здесь, живые – как мертвые?
Фрэнк не смотрит в глаза Алисе. Сейчас у него нет для нее ответов.
В пять стремительно уносящихся в вечность минут Алиса пытается вместить их жизнь, прошлую и будущую. Ведь если они очнулись ото сна, она должна все-таки случиться с ними, эта жизнь. Поэтому Алиса вспомнит, как произносить слова, как делать уверенные шаги, она увидит сына и ни за что не отпустит его, пока не узнает о каждом дне его жизни. Может быть, он расскажет, может, он простит их…
Алиса смотрит на Фрэнка и знает, почему он не видит ее, не видит ничего вокруг. Он видит войну, на которой его не было, на которой старые друзья и сын сражались без него – и, наверное, за него. А она не может подпустить к себе это новое горе. Вместо крови под кожей течет любовь, перемешиваясь с памятью, сожалением и надеждой, и больше ничему в ней не остается места. Тем более – новой войне.
К двери они подходят вместе. Время не сумело лишить их слаженности мыслей, решений и поступков: все знали, что даже если Лонгботтомы в бою окажутся на разных концах улицы, они все равно будут действовать с оглядкой на возможные решения друг друга . и не ошибутся ни разу, вот что самое интересное!
К двери они подходят вместе. Дверь распахивается, выпуская их в большой мир. Этот мир по-больничному тих, но все же в нем больше красок и звуков, чем в их уголке белизны и света.
– …Ну, как твои дела? Уже заметно лучше, я вижу? – мимо проносится огненным вихрем посетительница в алом платье и светло-желтом больничном халате, небрежно накинутом на плечи. Фрэнк тихо вскрикивает и останавливается, вцепившись в дверной косяк до боли в пальцах. Алиса смотрит на него, и мир теряет четкость очертаний.
Это было… так – уже – было.
Память возвращается к ним.
Фрэнк не кричит. Он вообще не проронил ни звука с того момента, как они остались без палочек. Алиса старается держаться не хуже, но получается не всегда. Это оттого, что он молчит. Алиса вскрикивает не тогда, когда на нее обрушивается очередная волна боли – если бы дорогие гости были внимательнее, они увидели бы это. Увидели бы, что эти двое, намертво сцепившиеся руками друг с другом, сильнее всего реагируют не на те заклинания.
Увидели бы, что они давно потеряли интерес к происходящему и не слышат ни одного их слова. Изо всех сил борясь с болью, лишающей рассудка, двое ведут безмолвный диалог.
– Сколько мы продержимся ещё? – новое «круцио» выгибает руку Алисы так, что им едва не приходится расцепить пальцы.
– Нужно достать палочки. Ты же можешь это, вспомни, есть заклинание, есть, помнишь?..
– Я пытаюсь… я не могу. Не могу. Не могу.
– Кричи. Так легче.
– Не могу. Не могу.
– Ты слышишь меня? Слышишь?! – последние слова срываются криком боли, громким отчаянным криком – таким, какого давно от них ждали.
- Не могу, - отвечает крику упрямое молчание. Когда Фрэнк готов согласиться с советом Алисы, кричать он уже не может.
Два новых проклятья ударяют одновременно. Руки размыкаются. Фрэнка и Алису отбрасывает в противоположные углы небольшой их комнатки, в одночасье превратившейся из надежного убежища в камеру пыток. И это хуже любой боли. Больнее всего, что могут еще придумать эти четверо. Что бы теперь ни случилось – им уже не дотянуться друг до друга, не увидеть и не услышать.
Тогда и случилось то, что после назовут потерей рассудка от боли. Потеряв друг друга, они отправляются друг другу навстречу, забыв обо всех законах жизни и магии. Им долго блуждать за гранью. И всё-таки не дольше, чем любовь.
…Целитель огорченно качает головой, находя своих подопечных на пороге палаты растрепанными и напуганными. С ними давно не случалось ничего подобного, можно было даже говорить о положительной динамике в развитии болезни… и вот, пожалуйста, - снова.
Он так расстроен и обеспокоен, что спешит отменить назначенный на сегодня визит родственников, опасаясь, как бы от этого Лонгботтомам не стало хуже. Но поздно – родственники уже здесь.
- Здравствуй, мама, – Невилл, улыбаясь, садится на край Алисиной кровати. – Здравствуй, папа. Вы уже знаете? Мы победили. Все закончилось. А я убил змею.
