Глава 1Я вздыхаю и стучу в дверь легко, костяшками пальцев, но не слышу привычных шаркающих шагов — уж лучше бы в кабинете и правда никого не было. Заношу руку еще раз, радость уже почти подступила к горлу, и — дверь неожиданно распахивается. Это не миссис Колтон, больная на голову англичанка, переехавшая в Японию лет двадцать назад — за своим мужем.
Я упираюсь взглядом в темно-синий галстук.
— Айзен Соуске, — написано на бэйдже с блеклой эмблемой нашей школы. — Психолог.
— Куросаки Ичиго, — говорит мне этот тип, и я наконец-то гляжу в его лицо. Он не может быть школьным психологом, уж я-то много повидал их за неполных три года. — Рад тебя видеть. — Мое ликование, подкатившее к горлу, стремительно превращается в тошноту. Нет, я совсем не волнуюсь.
— Где миссис Колтон? — предпринимаю я последнюю попытку. Отрицать, что я Куросаки Ичиго, уже поздно. Сказать, что ошибся дверью — тоже. Спешил на углубленную математику после уроков и забрел в самый дальний коридор школы, как же. Или я мог бы развернуться и сбежать. А все потому, что я ненавижу таких типов, напыщенных, самодовольных — это заметно с первого взгляда. Что он забыл в такой дыре? Да у него и степень-то, наверное, купленная.
— Может, сначала поздороваешься? — Айзен складывает руки на груди и отходит в сторону, пропуская меня. — И войдешь?
Я молча втискиваюсь в проход, стараясь не задеть все так же неподвижно стоящего Айзена, и плюхаюсь на стул у окна. Оттуда хотя бы можно таращиться на улицу, пока тебе промывают мозги.
На улице солнечно, мои друзья гоняют мяч на стадионе и... Теплые пальцы бесцеремонно хватают меня за подбородок, я вынужден повернуться и снова смотреть на него. Айзен — я никогда не назову его «доктор» — разглядывает мое лицо так, будто обладает рентгеновским зрением и сейчас сразу, сходу, делает томографию моих мозгов. Я нагло ухмыляюсь, радуясь, что люди еще не научились читать мысли.
— Значит, ты снова подрался, — говорит Айзен, будто мы знакомы уже вечность, и он все это время наблюдает за моим поведением. Говорит и проводит большим пальцем по моей скуле, где едва-едва зажила ссадина. Мне неприятно, я стискиваю зубы, а грудь вдруг начинает раздирать злость. — Если ты продолжишь в том же духе — вылетишь из школы, — продолжает Айзен, и его идеальная рубашка, на которую падает свет из окна, слепит меня белизной. Я избегаю смотреть ему в глаза, как дикая собака.
Облегчение накатывает волной, как только он меня отпускает. Я сразу отворачиваюсь.
С сожалением думаю, что буду скучать по миссис Колтон — уже скучаю, — потому что на наших сеансах она засыпала через пять минут после начала.
— Почему ты не сел в кресло? — спрашивает Айзен, и меня передергивает. Это бежевое потертое уродство, с обивкой, расковырянной десятками проблемных учеников. Таких же, как я. Я никогда туда не сяду. Я не болен. Это кресло — признак моей уязвимости. Его превосходства. Я горблюсь на стуле.
— Не хочу. — И упираюсь локтями в колени, а потом утыкаюсь лицом в ладони. — Ну давайте, лечите меня, — получается несколько неразборчиво, но он слышит. У него, думаю, слух, как у чертовой кошки. Про зрение мы уже выяснили.
— Ты не болен, — в его голосе столько холода и равнодушия, будто я перестал интересовать его секунд пять назад. Или сразу, как только Айзен меня увидел? — Ты просто хулиган, не отдающий себе отчета в поступках. Тебе плевать на все. Даже на себя.
— У меня СДВГ, — будто пытаясь защититься, говорю я и чувствую себя еще более оскорбленным его «диагнозом».
— Кто тебе сказал?
Все так говорят. Все говорят, что моя мать виновата в том, что я такой. Вернее, ее смерть. Черта с два, она умерла, когда я еще под стол пешком ходил, я мало что помню, даже лицо ее — только благодаря портрету на стене в гостиной. Но проще согласиться: да, именно она виновата в том, что я теряю контроль. И я никому не позволю копнуть глубже.
— Там написано, в моем деле, — я разворачиваюсь к Айзену. Он сидит за столом, как чертов король всей медицины, и листает, листает страницы, все, что понаписали обо мне за несколько лет. Нет, я и раньше любил подраться, но в какой-то момент просто слетел с катушек. И всем интересно — когда именно. Всем, кроме меня.
— Ты хулиган, Ичиго, — повторяет Айзен.
— Нет.
— Я первый, кто тебе это говорит? — довольно спрашивает он.
— Нет, — качаю головой. Так говорят мне многие — начиная от бабушки-соседки, заканчивая учителем химии. Обычно я их игнорирую.
От Айзена действительно неприятно это слышать. Я не ждал, что он назовет какой-нибудь заумный диагноз на латыни, даст мне чудо-таблетку — и все мои проблемы решатся. Но и хамства тоже не ждал. Мне просто обидно. От злости в горле пересыхает.
— Ты можешь налить себе воды, — говорит он, не отрываясь от чтения.
Я встаю со своего скрипучего стула, пользуясь тем, что Айзен не обращает на меня никакого внимания и снова читает мою карту.
Когда я оказываюсь у стола, чувствую, что не могу пошевелиться — его взгляд, казалось бы, должен быть рассеянным, ну, у людей с плохим зрением всегда так, но он глядит на меня поверх своих очков, и я будто попадаю… пропадаю… Он может бумагу таким взглядом резать.
— Оно хоть того стоило?
— Что? — хриплю я.
— Драка.
Я проглатываю застрявший в горле колючий ком вместе в глотком воды.
— Я не знаю.
Я ввязался в последнюю драку, как и всегда, из-за девчонки. Я с ней даже не знаком, так, видел пару раз во дворе школы. Стоило ли оно того? Можно было бы пройти мимо, и количество моих часов здесь не увеличили бы с одного до трех. В том-то и дело, я никогда не могу пройти мимо. Не могу — и все. Меня будто кто-то толкает в самый неподходящий момент. Мое альтер-эго. Злобный близнец, сидящий внутри меня.
— А ты пробовал, Ичиго? — говорит Айзен с такой интонацией, будто обращается к ребенку. — Пройти мимо?
— Это подло.
— Зато безопасно, — резко обрывает он. — Почему ты не вызвал полицию?
— Я… я… — я все еще держу стакан и кувшин в руках. У меня будто отключило мозги. Еще немного, и стакан выскользнет из моих влажных ладоней. Я залпом допиваю воду и наливаю еще, она выплескивается мне на пальцы.
— Тебе надо научиться контролировать эмоции, — спокойно замечает Айзен. Легко говорить, он сидит с каменным лицом с тех пор, как я пришел сюда.
— В следующий раз, — говорю, чувствуя, что на сегодня спасен. — Мое время закончилось.
***
Я искреннее надеюсь, что следующего раза не будет, но этот тип, этот Айзен Соуске, кажется, решил остаться здесь надолго. Его никогда не видно в столовой или в коридорах, но я знаю, что он никуда не делся. Айзен наблюдает из окна — подолгу пялится на улицу, иногда я его замечаю, будто цепляюсь за внимательный взгляд, который, как колючка репейника, — хрен оторвешь.
У него там, на третьем этаже, будто отдельное царство, которое он успел выстроить за ту пару дней, что мне посчастливилось с ним не встречаться.
А еще у него на столе бонсай. И в этот раз все внимание Айзена направлено на него. С тех пор, как я зашел в кабинет и уселся на стул, я пялюсь то на дерево, то на Айзена, то на новое кресло посреди кабинета. В нем бы поместилось двое таких, как я. И в нем бы можно было хорошенько вздремнуть. Вот почему Айзен никуда не выходит, бьюсь об заклад, он дрыхнет здесь все свое рабочее время. Мне вдруг хочется его потрогать. Кресло, я имею в виду. Узнать, таким ли оно будет мягким, как кажется.
— Как прошел день? — спрашивает Айзен, когда я уже весь извертелся на стуле от скуки. Если я ему не нужен — пусть отпустит. — Твоя царапина почти зажила, — говорит он, и я не могу, не могу не уставиться на него удивленно, потому что с момента, как я вошел, он стрижет свое чертово маленькое деревце крошечными ножничками и не смотрит на меня. Уже полчаса от того времени, что должен вправлять мне мозги или учить контролировать себя — так он в прошлый раз выразился?
Я не могу рассказывать, как прошел мой день. Ему не интересно, да и я хожу сюда не из-за недостатка общения, общения-то у меня навалом. Так что я отвечаю «нормально» и замолкаю. Он не заставляет меня говорить, как было с другими психологами. Меня и они не заставляли, но я в какой-то момент просто понимал, что от меня не отстанут — и начинал нести всякую чушь. Отсюда, кажется, мой диагноз СДВГ.
Дико хочется заговорить, но Айзен больше ничего не спрашивает, а я никогда не стану инициатором нашей беседы. Мне все еще хочется потрогать его новое кресло. Так что когда я ухожу, то случайно-специально задеваю прохладную кожаную спинку рукой. И это совсем ничего не значит.
***
Айзен заметил тогда. Как мои пальцы скользнули по обивке и как я тут же их отдернул. Поэтому сегодня стула у окна нет, я стою посреди кабинета, как дурак, а Айзен снова занят своим деревом.
Я кидаю сумку на пол и опускаюсь в кресло. Я не сдался, просто временное отступление. Да и сижу-то я на самом краю, и все равно — тону в нем. Хочется закрыть глаза, и я закрываю — на секунду. Мне спокойно. Я ни с кем не дрался почти неделю, мне положен значок, как бывает в клубах анонимных…
— Держи, — я вздрагиваю, удивляясь, как Айзену удалось подкрасться так близко и незаметно. Ну, это же его царство, тут и гравитация ему подчиняется.
Он протягивает мне в стаканчике таблетки разных цветов. Я уже проходил такое. Врачи пичкают меня ими и потом пытаются залезть в душу. Используют гипноз или еще какие-нибудь «новейшие методы». Все бесполезно.
— Я должен выбрать? Синюю или красную? — я ржу и почему-то волнуюсь, моя рука дрожит, и таблетки шелестят по пластиковому дну.
Айзен глядит на меня слишком красноречиво: выбора у меня нет. Зато есть любопытство, которое никогда не доведет меня до добра, так говорят мои сестры. Запиваю водой — четыре или пять капсул, — они липнут к языку, а я все пытаюсь и пытаюсь их проглотить. Айзен стоит надо мной, что ничуть не помогает, мне кажется, от одного его вида у меня начинаются спазмы в горле.
Айзен наконец-то отходит, а я остаюсь тонуть в кресле. Полулежу, задрав голову, и пялюсь в потолок. Он скучный, поэтому очень быстро я начинаю пялиться на Айзена. Сегодня на нем голубой галстук, а его дерево по форме — идеальный шарик.
Дерево стоит напротив окна, через ветки пробиваются лучи, будто оно светится изнутри. Глаза мои начинают слезиться. И тогда Айзен решает избавить меня от страданий — он опускает жалюзи, и резь в глазах проходит, хотя еще долго я не вижу ничего, кроме желто-оранжевых пятен.
А потом мне становится хорошо — или хреново? — я не понимаю. Голос Айзена звучит везде, он такой глубокий и — и будто вспарывает мои мозги. Я смеюсь, и плачу, и говорю, говорю, говорю, потому что знаю, что он не поймет ни слова. Я ведь себя не понимаю.
***
Я не понимаю, в какой момент меня отпускает, когда я прихожу в себя: часа через два или когда уже почти подошел к дому и вдруг встречаю Рукию. Она спрыгивает с низкого кирпичного забора и улыбается мне. Эта раздолбайка ничуть не изменилась за три года, что я ее не видел. Все та же пацанка с соседней улицы; мы когда-то были дружны, пока ей не пришлось убраться отсюда — далеко, по нашим меркам — на край света.
Я спрашиваю, какими судьбами, а она отвечает — тебя увидеть, дурак. А потом вечер становится еще лучше — я ввязываюсь в драку. Не с Рукией, конечно, за нее или за принцип — какая нахрен разница — хотя Рукия сама могла за себя постоять, удар по яйцам у нее всегда был хорошо поставлен. Итог — мое лицо снова разукрашено, мы сидим дома у нашего общего знакомого — Урахары, мужика, который живет за счет не всегда законной торговли тем и сем, и курим травку.
У Рукии маленькие ладони, короткая джинсовая юбка с потрепанным краем и ноги — все в ссадинах. На правой руке — здоровый, но уже желто-зеленый знакомый синяк. Это все ее брат. Он явно дебил, потому что до него никак не дойдет: Рукия не поддается воспитанию. Рукия и так хороша, лучше ей уже никогда не стать.
— Это все он, — шепчет она. — Он все испортил. Ты не виноват, Ичиго.
Она прижимается ко мне бедром и закидывает руку на шею. Дышит горячо — куда-то в ключицу, скользя по ней влажными губами. А потом и вовсе принимается ее лизать. Рукия — словно маленький обкурившийся котенок. У нее гладкие блестящие волосы, я глажу ее по голове и жду, что она вот-вот начнет мурлыкать. Меня разбирает смех. А внутри — паршиво-паршиво, будто сегодня Айзен встревожил все дерьмо, которое едва улеглось за годы.
Я прихожу домой поздно, отец все еще на работе. Я не заметил, когда Рукия смылась, пригласил бы ее в гости, жаль, сестры не ладят с ней: в последний раз, когда она была у нас в гостях, они предпочли сделать вид, что вообще ее не замечают. Будто ее присутствие оскорбительно.
Мой отец — хороший человек. Про таких говорят — врач от бога, хотя я думаю — он просто больше ничего не умеет делать.
Мой отец — хороший человек, особенно когда пропадает на работе, и я с ним не встречаюсь. Потому что быть хорошим человеком не значит быть хорошим отцом.
Завтра вторая пятница месяца, он обязательно придет пораньше — кажется, у него где-то есть шпаргалка, которой он неукоснительно следует. Так что нас ждет семейный ужин, заказанная из ресторана еда и бестолковые — притянутые за уши — разговоры о школе, работе, друзьях, оценках, школе, школе, школе. Отец хочет, чтобы я учился на отлично, хотя мою успеваемость и так можно назвать неплохой, лишь поведение оставляет желать лучшего, и здесь я ничего не могу поделать. Я могу выучить теорему или написать сочинение, но когда меня задирают — терпеть невозможно.
***
Сегодня произойдет что-то плохое — для меня.
Вечером нас ждет семейный ужин, а утром хороший отец выгоняет меня пинками из дома за полчаса до начала уроков, чтобы я был в школе вовремя.
Я сталкиваюсь с Айзеном у парковки — он выходит из белой — кто бы сомневался — тачки и берет с сидения кожаный портфель. Сталкиваюсь в коридоре. В столовой. И отвожу взгляд. Не знаю, что вчера наговорил, но чувствую каждый раз, как от стыда горят мои уши, когда он оказывается поблизости.
Я не люблю таких, как Айзен. И мой круг общения не включает в себя даже похожих на него. Поэтому я злюсь и не знаю, о чем с ним говорить, мне кажется, что все, что я скажу, — нелепость. А Айзен видит всю мою подноготную.
— Кто такой Хичиго? — спрашивает Айзен, когда я только переступаю порог. Что я снова тут забыл? Хочется развернуться и уйти, но почему-то я остаюсь.
— Что было вчера? — огрызаюсь в ответ и не двигаюсь ни на шаг, замерев у его стола. Айзен кивает на еще один стаканчик — там опять таблетки, и говорит мне:
— Пей.
Я фыркаю и качаю головой. Падаю в кресло — оно проседает под моим весом, и я снова будто тону в облаке.
Он касается моего лица — как хорошо, что после вчерашней драки синяков нет, только губа разбита, и все-таки впихивает мне в рот таблетку. Успокоительное — я различаю их по цветам и форме.
Его пальцы задерживаются на моих губах дольше, чем надо, или мне так кажется, потому что прикосновение для меня невыносимо. Я разжевываю таблетку, хотя ее надо просто проглотить, и рот наполняется горькой слюной.
Дерево Айзена уже зацвело — он будто чертов волшебный садовник, — а я все еще не могу разобраться в себе. У дерева-шарика маленькие цветочки сине-фиолетового цвета, совсем как глаза Рукии.
— Кто такая Рукия? — мягко спрашивает Айзен, и мне хочется съесть еще горсть таблеток, лишь бы не отвечать. И еще — снова подраться. Теперь у меня нет друзей, которые хотели бы со мной драться, остались одни зануды, Хичиго вот — всегда хотел. Я любил его поэтому.
— Моя подружка, — усмехаюсь и отдергиваю воротник в сторону — вот, вчера оставила, — нагло говорю я. Он разглядывает меня с надменным интересом, и мой поступок через минуту кажется мне идиотским.
Я трогаю пальцем едва зажившую после драки болячку на губе, ощущения все еще неприятные. А на пальце — размазано красное. Нахожу языком ранку и слизываю кровь.
— И вообще, это неважно… — Зачем спрашивать? Он ведь и так уже узнал обо мне все.
Айзен кивает и улыбается.
***
А сразу после школы я встречаю источник всех моих проблем. Хичиго всегда появляется вот так — неожиданно, выпрыгивает, как черт из табакерки. Он больше мне не друг, Хичиго знает это и все равно приходит.
Он стягивает капюшон яркой толстовки; его выбеленные волосы такого же цвета, как сегодняшняя рубашка Айзена.
— Все еще дуешься на меня? — Хичиго бежит рядом и лыбится во весь рот. Мне мерзко. — Забей, ты никогда не сможешь помочь всем. И тогда бы не смог.
Откуда он здесь взялся? Приехал специально, проверить, как у меня дела и не сболтнул ли я чего лишнего?
— Отвали, — я отмахиваюсь от него, как от назойливого насекомого.
Он не отстает, и еще чуть-чуть — окажется в моем доме, куда я ни за что его не пущу. Если Рукию я хотел бы там видеть, то его — точно нет. Хотя сестры будут от Хичиго в восторге, он интересный обаятельный псих. Рукия когда-то тоже купилась.
Она не идиотка, со всеми бывает.
Хичиго толкает меня в бок. У меня чешутся кулаки, я сжимаю зубы и еле сдерживаюсь.
Хичиго хватает меня за руку и тянет к себе. Это мы тоже с ним проходили — само как-то получилось. Он сказал, что так мы выражаем протест. Теперь я думаю, что был дураком. Мы все купились на его обаяние.
Его пальцы крепко сжимают мое предплечье, а мне хочется вцепиться ему в глотку — каждый раз.
— Мы бы могли снова проводить вместе время, — он снова улыбается. Его мятное дыхание опаляет мне щеку.
— Убирайся, — сквозь зубы цежу я. — Я ничего не расскажу, я дал слово. — И сотню раз пожалел. Это не к нему приходит брат Рукии, который уже три года не может успокоиться. Не он отвечает на нудные каждый раз одинаковые вопросы.
Не он до одури хочет вернуть все назад — я.
Хичиго все равно. Я мечтаю избавиться от него, своего злобного близнеца. Но даже когда его нет рядом, он будто стоит за моей спиной и толкает, толкает меня вперед — дальше совершать безрассудства.
Мы стоим на краю дороги и едва успеваем отскочить — белая машина останавливается в паре метров от нас. Дверь приглашающе открывается. Иногда меня тоже надо спасать.
— Мой отец, — вру я. Хичиго щурится, пытаясь разглядеть водителя. — У нас семейный ужин. Видишь, ты не вовремя.
Хичиго нехотя отпускает мою руку.
— Понятно, — глядит он на свои ботинки, ковыряя носком бордюр, а потом поднимает взгляд и как ни в чем не бывало улыбается. — Звони, если что, — напряжение проскальзывает в его голосе. Хичиго всегда так говорит. Как бы он ни бодрился, он боится. — Как-нибудь повеселимся.
— Ага, — киваю и иду к машине. — Ну бывай.
Я никогда не позвоню ему. Если у Хичиго отключено чувство вины, то у меня — нет. Кажется, его у меня в два раза больше, чем нужно.
— Спасибо, — говорю я Айзену и гляжу в боковое зеркало. Хичиго все еще стоит на тротуаре и пялится на машину. Мой дом — через дорогу, но я не хочу, чтобы Хичиго узнал, где я живу.
Айзен молча кивает.
— Но я все равно вам ничего не расскажу. — О том, как Рукия погибла, когда ее столкнул с крыши какой-то хулиган, пока мы дрались с остальными. О том, как она хваталась за расшатанное ограждение, и ее руки соскальзывали, а я не мог помочь, потому что их было слишком много. О том, что именно Хичиго втянул нас в разборки с той бандой, а мы не могли отказать, потому что были друзьями. Теперь у меня нет таких друзей, как Хичиго.
А о том, что было, никто не должен знать. О Хичиго никто не должен знать. Он будто состоит из моих недостатков. Я должен быть хорошим, а он – плохим. Но Хичиго будто смешался со мной, как кофе смешивается с молоком. И в итоге получилась грязь, от которой я не могу отмыться.
— Это и есть Хичиго? — Я киваю. — Выглядит... заметно.
— Так он самовыражается. Ну, протест и все такое… Я тоже… — добавляю и в первый раз задумываюсь: зачем? — Репутация типа у меня такая, — перед кем больше я оправдываюсь: перед собой или Айзеном?
Айзен мягко давит на газ. Машина плывет, как корабль, мы наворачиваем круги по соседним улицам. В салоне пахнет зеленым чаем.
— И тебе все еще хочется? Выражать протест?
Я смотрю на Айзена — он смеется, на нем нет очков, и я могу рассмотреть его глаза, они темные-темные. Я любил Рукию, серьезно. И сейчас она мне дорога. Я должен… я не знаю, что должен, Рукия мертва, и это случилось, кажется, так давно… Наверное, мне пора окончательно избавиться от Хичиго.
— Не знаю, — мне ничего не хочется. Айзен глядит на меня с пониманием. Меня не отпускает чувство, что Айзен насквозь фальшивый, и потому он знает меня как никто другой.
На его лице будто застыла усмешка. Мне кажется, его губы просто заледенели, а потому неподвижны. Хочется проверить — в последний раз выразить протест, и потом — будь, что будет.
Айзен замечает мой долгий взгляд: я прокалываюсь на эмоциях, все-таки его диплом не купленный, он умеет читать людей. Хотя много ли надо знать, чтобы читать такого, как я?
Мысли проносятся в голове слишком быстро. Кажется, я безнадежно опоздал на семейный ужин, и мне влетит от отца. И сестры не будут разговаривать со мной пару дней. Я тереблю в руках так и не пристегнутый ремень безопасности.
А потом я успокаиваюсь.
Когда Айзен сам наклоняется ко мне.
