Глава 1Ты всегда был звездой.
Любой Блэк — звезда по определению, не зря же им так часто дают звёздные имена. Наследник — сугубо. Особенно наследник, достойный древнего имени: красивый, умный, талантливый...
Когда-то — очень давно — тебе это нравилось. Нравилось быть звездой — просто так. Или тогда ты ещё не понимал, что «красивый, умный, талантливый» — это не более, чем приятный бонус к «Блэк» и «наследник»? Что окажись ты другим — или подмени тебя кто при рождении, — ничего бы не изменилось?
Когда ты это понял... нет, не так. Понимать приходится то, что не очевидно, а об этом говорили едва ли не прямым текстом. «Быть Блэком — это то же, что быть королём». Всегда «Блэком» — и никогда «честным» или «благородным», не говоря уже об «умным» или «добрым». Последнее вообще считалось... вежливо говоря, не важным. А точнее — просто глупым.
Храбрость, впрочем, ценилась.
Ещё ценилась верность принципам. Принципам семьи, принципам крови. Иметь собственные, отличные от семейных, принципы считалось... неприличным.
Следовать им — преступным.
За такое выжигали с гобелена. Намекая, что неплохо бы... но увы. Мы, господа, живём в упадочные времена. Вот раньше... калёным железом...
Милосердие? К предателям крови?
Когда-то ты понимал слова «древняя кровь» буквально. Однажды даже поспорил с мальчишкой, своим ровесником, встреченным на соседней улице. У того нашёлся перочинный ножик — дрянной, плохо заточенный, но у обоих хватило упрямства расковырять запястье до крови.
Кровь оказалась одинаковой.
У тебя достало ума — точнее, глупости — поделиться открытием с маман и папА. Над наивностью ребёнка посмеялись. За «побег» из дома — наказали, заперли на сутки в комнате и оставили без десерта. А старую эльфийку, не уследившую за шустрым наследником, высекли до полусмерти. Нет, не сами, конечно. Зачем марать руки, когда есть другой эльф?
Её сын.
Жалко?
Милый, ты это о чём?
Впрочем, сама домовуха тоже восприняла всё как должное. Каялась. Благодарила — ты так и не понял, за что. Два года спустя, приехав на первые в жизни каникулы, ты не сразу заметил её голову в «коллекции» на лестнице.
Это было... неприятно. Но по нервам не ударило.
Привычка, наверное.
К этому моменту ты уже... нет, не понял — осознал, в какой семье живёшь. И кто ты сам — для семьи. Или, как минимум, для большей её части.
Много позже тебе пришло в голову, что не будь ты первенцем, наследником — всё могло бы сложиться иначе. Может быть, тебя бы даже продолжали любить, прощая самовольство, снисходя, называя не предательством — экстравагантностью.
Может быть.
Может быть, мать даже хотела тебя любить... но не умела. Не умела любить наследника, не оправдавшего ожиданий.
Чтобы завоевать — или, если угодно, вернуть — её расположение, требовалось измениться. Вернуться «на путь истинный». Перестать «якшаться со всяким быдлом», уважать традиции семьи, не сметь болтать глупости... не сметь думать. Глупости. А лучше — вообще.
Не дорос ещё.
Впрочем, всё это — не о том. Или всё же о том? О том, что успел привыкнуть быть звездой... нет, не привыкнуть, привыкают к тому, что безразлично. Успел полюбить. Хотелось всегда — звездой, только не потому, что альфа, а потому, что — светит. Хотелось — своего.
Наверное, ты всё же родился кометой, бродячей звездой, не желающей быть вбитой гвоздиком в хрусталь небосвода. Хотя... кометы сияют отражённым светом, а ты хотел — своим. Только своим.
Получилось.
Звезда сразу сложилась двойная, и неважно, кто там А, а кто Б, всё равно вокруг общего центра. И у каждого — свет.
Свой.
Быть звездой оказалось интересно. Точнее, не быть — стать.
Правда, стать звездой квиддича, как лучший друг, не вышло. Таланта не хватило. Стать просто игроком, наверное, хватило бы, но ты не захотел. Ты и звездой не особо хотел, просто это было бы красиво — две звезды. А так...
Просто игроков хватало и без тебя.
А ты стал просто — звездой.
Первый ученик? Неинтересно! Быть первым абсолютно во всех предметах неинтересно тем более — кому нужны История магии или Предсказания? А вот дождаться раздражённого «Блэк, сколько можно бездельничать!», пожать плечами — и одним движением палочки выполнить задание, над которым класс корпел с начала урока... И сорвать аплодисменты. И нахально раскланяться. И заработать десять баллов, которые уже на следующей перемене потеряешь за очередную стычку со слизеринской кодлой, но на тебя не обидятся.
Потому что — звезда.
Конечно, профессор прекрасно понимает, что ты готовишься заранее (абсолютно всё с первого раза не получается ни у кого), и в какой-то момент начинает ехидно менять объявленную накануне тему урока. А ты — учить не на один урок вперёд, а на два, три, десять... на шесть лет вперёд с некоторых пор, но об этом профессору уж точно знать не стоит. Это — обратная сторона, которую никто не видит.
Обратная сторона Луны. Но речь ведь не об этом, правда?
Ещё можно... много что можно. Например, на любезность Слагхорна («С вашими способностями... мне жаль, что вы не на моём факультете, Сириус») скромно потупить глаза и ответить: «Мне тоже жаль... что вы не на моём факультете, профессор». Класс хихикает в кулаки, а Слагхорн... Слагхорн умеет ценить хорошую шутку и не станет снимать с нахала баллы. А отработка — ну что отработка? Не привыкать. Длина отмытых вами за время учёбы коридоров сопоставима с длиной экватора, а вычищенными котлами можно было бы снабдить всю магическую Британию и осталось бы ещё немножко на экспорт.
Зато — звезда.
Быть звездой надоело к третьему курсу. Но куда уже денешься-то? Особенно потом, на пятом. Тут уж или сиять — или падать.
Падать не хотелось.
Потом ты опять сиял искренне и радостно. Потому что — заслуженно. Потому что Хмури хмыкает одобрительно, и Гидеон хлопает по плечу, и Джей шепчет на ухо: «Здорово! Завидую». Зависть Джея не холодная, не злая — она тёплая и вкусная, как пирог со взбитыми сливками. Ты вспоминаешь про пирог и стараешься пригасить радость. Не снаружи — внутри.
С некоторых пор ты боишься своей радости.
С того вечера, когда вернувшись со свидания — ах, как она целовалась, эта умница-красавица с Равенкло, целый месяц игравшая в неприступность! — ты застал Лили, рыдающую в объятиях мрачного и растерянного Джея, и как-то сразу понял значение незнакомых слов «автомобильная авария». И потом — помнишь тот день на море? День, когда умер мистер Поттер, и ты внезапно почувствовал, что значит осиротеть. И снова... и опять...
И тот вечер... Бутылка хорошего — действительно хорошего — вина, доставшаяся вам по случаю, поляна где-то в горах, костёр, разговоры до утра, то хохот до колик в животе, то внезапная серьёзность, и нет никакой войны, нет её, нет!
А утром — знакомое имя в газете.
Она училась курсом младше — неприметная девочка с рыжими глазами, единственная, для кого ты не был звездой. Вот не был — и всё. Плевать ей было и на твоё имя (магглорождённая, но объяснили, конечно!), и на твою всехогвартскую славу, и на все прочие твои достоинства и недостатки. Нет, она вовсе не «не замечала» тебя, как делали некоторые — слишком демонстративно, чтобы поверить в их искренность. И совсем не ненавидела, напротив, относилась скорее с симпатией. Кажется.
И всё же... кто не был звездой — не поймёт.
Вызов? Если да, то ты не принял его. Тебе — внезапно — понравилось.
Понравилось для кого-то не быть звездой.
Смешно? А вот попробуйте сами!
Между вами ничего не было. Совсем ничего. Но в тот день ты второй раз в жизни надрался по-настоящему. Первый был после похорон миссис Поттер, вдвоём с Джеем — не на поминках, а на следующий день. Когда уже не надо было... ничего не надо.
Но там была женщина, благодаря которой ты понял, зачем в языке кроме слова «мать» есть ещё «мама». А тут — кто тебе эта девочка? Ты и не знал-то о ней почти ничего. Однажды только слышал краем уха, что хочет стать целителем.
Сухие газетные строчки: «Убита неизвестными... вся семья... следы пыток...» Про Метку над домом — ни слова. Об этом газеты не писали.
Тогда — не писали.
Ты боишься своей радости — и в тот октябрьский вечер, когда огонь в камине, и за окном ветер, а в крохотном твоём домике, уютном в своей запущенности, тепло, и книга на коленях, и чай кажется необычно вкусным, ты бросаешь всё, срываешься, вопреки всем договорённостям, к Питеру, а оттуда в Годрикову Лощину, молясь кому-то неведомому, чтобы успеть, но не тому, видимо, молясь, потому что — опаздываешь.
Когда-то умница Ремус рассказывал, что умирающая звезда может не взорваться, разбрасывая себя на много парсеков вокруг, а провалиться сама в себя, схлопнуться, продолжать светить, не выпуская наружу ни единого луча. И уже не звездой она зовётся, а дырой.
Чёрной дырой.
Чёрной.
Чёрная звезда, чёрная дыра, прореха в пространстве, свет, оборачивающийся тьмой, и в редкие минуты, когда ты в состоянии радоваться — ты радуешься, что радости в твоей жизни больше не предвидится. Да и жизни... но ты живёшь. Может быть, потому, что уже умер?
Ты не знаешь, зачем заставляешь себя, мёртвого, — жить. Не знаешь до того самого момента, когда видишь на газетном листе такую знакомую морду.
Вот уж кого ты не имел возможности забыть!
Потому что — напоминали.
Ты снова чувствуешь себя звездой. Стеклянной рождественской звездой, которую положили в коробку, обложили ватой и спрятали до следующего праздника. Чтобы, упаси Мерлин, не разбилась.
Неужели ты заслужил — такое?!
Наверное, заслужил.
Твоя радость приносит несчастья. Фантазия? Неизвестно.
Лучше не рисковать.
Другие не знают? Пусть. Ты-то сам — знаешь. А они, видимо, чувствуют?
Как бы там ни было, а радостей тебе отмерено скупо. Да и те, что есть... они — внешние. Украсить дом к празднику, шум, гам, весёлые голоса, ты тоже весел, ты поёшь дурацкие песенки, ты — комета, сияющая отражённым светом, комета с ледяным ядром, потому что где-то там, наверху, прячется мальчишка, за которого ты готов сгореть без остатка — но нельзя, нельзя, не поможет, он должен сам...
Сам — что? Вспыхнуть? Или сгореть?
Нельзя сгореть за другого, даже если ты — звезда.
И тем более если пепел.
И всё же ты пытаешься.
***
Глаза не хотят открываться. Правильно не хотят — ты же умер.
Или — нет?
«Мыслю — значит существую» сказал кто-то из великих. Но «существую» — не значит «живу». Или значит?
И если глаза не хотят открываться — значит, они есть? А если есть...
Сдавшись под напором логики, глаза всё же открываются.
Белый потолок. Ничего странного, потолок всегда белый. Стены, дверь... пола не видно, но он, наверное, белый тоже.
И какие-то непонятные сооружения, от которых к телу тянутся непонятные трубки. Или верёвки?
К телу. К твоему телу. К твоему?
Это не твоё тело. Так не бывает, но так — есть. Чужие руки — чужие в прямом смысле этого слова, с незнакомыми, жёсткими пальцами, чужие плечи — шире твоих, лица не увидеть, но оно, ты уже уверен в этом, тоже чужое. Впрочем, дрожь пробирает не от этого. Бывали мы в чужих телах, и человечьих — как же было пройти мимо оборотного зелья, — и не только. Не страшно.
Страшно, что мир — чужой.
Ты ещё не знаешь, что в нём не так. Не можешь понять — но чувствуешь. Звериным своим чутьём.
Звериным?
И ты понимаешь, что в тебе больше нет зверя. Одно чутьё и осталось.
Разве такое может быть?
«Может», — говорит чутьё. Для прошедшего через Арку смерти может быть всё. Или ничего.
Тебе повезло?
Дверь начинает открываться, и ты торопливо опускаешь ресницы. Подслушивать нехорошо? Пусть. Зато полезно.
— Вот видите? Показания изменились.
— Послушайте, милая девочка, я ценю ваш энтузиазм, но мой опыт...
— Послушайте, профессор, я ценю ваш опыт, но про меня тоже говорили — безнадёжна... ой!
Твои — или чужие и оттого непослушные — глаза открываются сами. Чтобы встретиться с другими, засиявшими знакомым светом на незнакомом женском лице.
Рыжими.
Тебе внезапно становится всё равно, насколько чужой и чуждый это мир. И ты снова, как когда-то, хочешь быть звездой. Или нет, не звездой. Солнцем.
Сиять у тебя уже получалось. Гореть — тоже.
Может быть, теперь получится — согреть?
