Глава 1Название: Год во Франции
Автор: rose_rose
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Петуния Дурсль, Аполлина Делакур, Гестия Джонс и некоторые другие
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: что делало семейство Дурслей в таймлайне седьмой книги?
Примечание/Предупреждения: Габриэль Делакур несколько старше, чем показано в каноне
Дисклеймер: все принадлежит Роулинг, я только взяла поиграть
* * *
Худая светловолосая женщина в маггловской одежде стоит у надгробного камня на кладбище в Годриковой Лощине. Она молчит, и поначалу ее лицо кажется бесстрастным. Но она стоит — просто стоит рядом с камнем и смотрит на надпись, и постепенно по ее лицу начинают течь слезы.
Чуть поодаль другая женщина, миниатюрная и черноволосая, старательно отводит глаза в сторону, явно стараясь не смущать первую. Она выглядит гораздо моложе первой, и на щеках у нее нежный румянец, но по сторонам она смотрит настороженным взглядом, а на висках видны седые пряди.
Первая женщина наконец вытирает глаза и, бросив последний взгляд на надгробие, отходит от него прочь.
— Пойдемте, Гестия, — говорит она, подходя к своей спутнице. Вытаскивает из сумочки пудреницу: глаза покраснели, но, в общем, выглядит она вполне прилично. — Простите, я задерживаю вас.
— Может быть, вы хотите… — начинает та, которую назвали Гестией, сама, в общем, не очень понимая, что хочет сказать.
— Пойдемте, — твердо повторяет первая. — Что бы я ни делала, этим ничего не исправишь.
Ничего не исправишь: не вернешь сестру, не наладишь отношения с племянником, не станешь выглядеть лучше в глазах сына и не переделаешь мужа. Все сделано, милочка, все решено, взвешено и записано: ты выбрала то, что выбрала, жила свою жизнь так, как жила, теперь пожинай плоды…
Гестия, кажется, хочет возразить, но передумывает, только хмурится и прикусывает губу. Даже она понимает, что есть вещи, которые не изменишь ни взмахом волшебной палочки, ни слезами, ни кровью… при чем тут кровь, Господи…
— Я хочу встретиться с… ним, — сказал ей сын и сделал паузу, явно ожидая ответа. Интересно, какого? Он же не думал, что теперь, после всего, что было, она станет возражать? Или он думает о ней еще хуже, чем она того заслуживает?
— Конечно, — кивнула она. — Только…
— …«не говори отцу», ага. А то я сам не соображу.
Пауза.
— А ты? — неуверенно спросил сын.
Она покачала головой.
Что — что, ради всего святого — она могла бы ему сказать?
— Спроси: может, ему нужны… — начала она и осеклась. Деньги? В ее мире молодым людям вечно нужны деньги, но племянник — дело другое. Во-первых, он никогда не возьмет у них ни гроша; во-вторых, насколько она понимает, он богаче, чем они могут себе представить. В-третьих — уж наверное, это не главное, чего ему сейчас может не хватать. — Расскажешь мне потом, как он, — добавила она, не будучи до конца уверенной, что действительно хочет это знать.
…Женщины уходят, скрываясь из виду за оградой кладбища.
На могиле остается лежать пышный букет лилий. На надгробье над ним выведена надпись: «И последний враг истребится — смерть».
* * *
«С чего все началось?» — думает она иногда. Как она оказалась на этом кладбище? В деревушке, где обитают только те, кого она еще год назад и называть вслух бы побрезговала. Те, от которых она пыталась убежать всю свою жизнь.
* * *
…Складываешь свою жизнь, кусочек за кусочком, как паззл. Стараешься собрать для своей семьи все самое лучшее — лучшие игрушки для сына, лучший галстук для мужа, лучшие вьюнки на газоне у крыльца. Идеальное Рождество каждый год. Званые обеды с пятью переменами блюд для деловых партнеров. Печенье с шоколадной крошкой по выходным. Варишь, моешь, гладишь, начищаешь столовые приборы, как сумасшедшая. Полируешь французские окна на кухне каждый день, чтобы не упустить ни одного луча солнца, чтобы ни малейшее пятнышко не омрачило ваш мир. Стараешься отбрасывать все темное и страшное — раз за разом, день за днем, упрямо сжав зубы, зачеркиваешь, стираешь, отодвигаешь подальше. Лежишь в кровати по ночам, слушаешь спокойное сопение мужа и думаешь: только бы не твой сын, только бы не твой муж, только бы не ты, только бы вас не коснулось — то самое, непонятное, невыразимое, пугающее, та страшная сила, которая уже который год шевелится где-то у границ твоей жизни, ненасытная, готовая пожрать тебя так же, как пожрала твою глупую, безрассудную сестру и ее семью…
И все раз за разом оказывается бесполезно, потому что у тебя нет ни малейшего шанса: ты даже не пешка на их доске, ты вообще никто, и не человек-то вовсе — «маггл», оскорбительная кличка, как плевок в лицо. Поэтому тебя раз за разом берут за шкирку, будто котенка, и встряхивают — а заодно всю твою жизнь — не со зла и не чтобы обидеть, а просто потому, что так надо… Кому-то надо — именно так. А на тебя им плевать.
Все началось, когда почти год назад им пришлось в спешке уехать, бросив собственный дом — идеально вымытую кухню с новыми занавесками, и вазу на каминной полке, которую привезла ей из путешествия Ивонна, и дверной косяк в детской, где она отмечала, как растет сын, и фотографии маленького Дадли на стене, и аккуратную лужайку, которую Вернон подстриг в предыдущее воскресенье, и…
Господи, нет.
Все началось семнадцать лет назад, когда она обнаружила у себя на крыльце…
Впрочем, и это неправда.
Все началось тридцать лет назад, когда она случайно задела локтем стакан с апельсиновым соком, рядом с которым лежал рисунок ее младшей сестры. Уже выплеснувшаяся было жидкость, словно длинный оранжевый язык, втянулась обратно в стакан, на волосок не дотянувшись до поверхности бумаги, — и все это раньше, чем маленькая Лили успела поднять рев. Они обе уставились на сок, стакан и рисунок круглыми глазами. Конечно, Петуния убедила себя в том, что ей все померещилось, что стакан просто качнулся на месте, что никакого оранжевого языка не было… впрочем, скоро таких случаев стало слишком много, чтобы можно было убеждать себя и дальше.
И с тех пор все пошло не так.
Маленькая сестра, которую Петуния воспринимала как нечто вроде домашнего животного — иногда надоедливого, иногда непослушного, но, в общем, способного развлечь и даже принести некоторую пользу — быстро превращалась в непонятную и пугающую силу, которую было невозможно контролировать. То, что Лили и сама себя пока что могла контролировать с трудом, ситуацию не улучшало. Со временем проявления магии стали более упорядоченными, но это уже ничего не меняло: под начало сестры Лили, конечно, не вернулась, постепенно уходя в свой собственный, чужой, непонятный мир. Это мир манил и Петунию, но ей вход туда был закрыт. К тому времени, когда Лили проучилась в своей таинственной школе пару лет, смесь подавленной зависти и ревности, которую ощущала Петуния, окончательно переродилась в глухую ненависть.
Понимала ли Лили, что происходит? Петунии казалось, что сестра долгое время жила какими-то наивными мечтами, все еще надеясь на то, что они будут подругами, — какими еще подругами, прости господи, что у нее может быть общего с… с этой? Или, может, никаких таких надежд у нее не было, и она просто притворялась, чтобы выглядеть паинькой в глазах родителей? Или чтобы избежать очередного скандала — потому что иначе нужно было бы как-то реагировать на враждебные выходки Петунии.
Эта вечная маска хорошей девочки раздражала Петунию невыносимо. «Какого черта тебе здесь нужно? Зачем тебе мы? Ты не наша, у тебя свой мир, своя жизнь!» — хотелось закричать ей.
А еще лучше — сказать это родителям. «Чего вы с ней носитесь? Она — отрезанный ломоть! Она все равно от вас уйдет!» — отчаянно думала Петуния каждый раз, когда мама расцветала улыбкой навстречу Лили, приехавшей из Хогвартса, или когда отец погружался с младшей дочерью в очередной сравнительный анализ политики консервативной партии Британии и министерства магии.
Так и вышло, в общем-то. Правда, родители ушли первыми. Петуния из всех сил старалась не обращать внимание на то, что там происходит в магической Британии — какая разница? Это чужой мир, чужие законы… это вообще, может, не совсем люди. Но против ее собственного желания у нее обязательно находились дела поблизости, когда Лили разражалась очередной тирадой про лорда Как-его-там, и даже если сестра запиралась с отцом в кабинете, шаги Петунии сами собой замедлялись у замочной скважины, а слух вдруг обострялся так, что не уловить обрывков разговоров не было никакой возможности.
Одним словом, она знала, что идет война, — знала, что сестра в опасности; и — ну, не дура же она, в самом деле! Можно подумать, лучшая ученица Коукворт Хай не могла сложить два и два и никогда не читала книжек про французское Сопротивление во время Второй мировой. Под угрозой всегда оказывается семья. И хотя Лили не высказывала на этот счет ни малейших подозрений, и сама Петуния никогда с ней об этом не говорила, она и по сей день не может отделаться от мысли, что смерть родителей была неспроста, что за этим что-то стояло… Кто-то стоял.
«Убирайся, — сказала она Лили после похорон родителей. — Убирайся и не приходи сюда больше. Ничего твоего здесь нет, и ты мне не сестра».
Они с Верноном сыграли свадьбу за месяц до этого, и она уже знала, что беременна.
* * *
Белый коттедж с синими ставнями — будто с рекламы курортов на Лазурном берегу. Впрочем, Лазурный берег действительно близко. Белый коттедж, и синие ставни, и заросли роз в палисаднике. Ей никогда не вырастить таких в доме на Привет-драйв, и дело не в английском климате. Воздух здесь дрожит от чертовой магии — да, она не волшебница, но она чувствует это, всегда чувствовала, именно поэтому ей когда-то и казалось, что, может быть, у нее все-таки есть магический дар. Дара не оказалось, но она всегда знает, когда рядом — эти. У мужа по-другому, она спрашивала Вернона — тот разозлился, что она вообще завела об этом разговор, но из его раздраженного ворчания она все-таки поняла, что для него ее племянник был просто подростком-обалдуем, а его зловещие покровители — обычными недоразумениями, ошибками природы наподобие, прости Господи, голубых и потенциально опасными бездельниками наподобие иммигрантов из бывших колоний. По крайне мере, до тех пор, пока не начинали размахивать своими палочками, посылая заклинания направо и налево. Это, конечно, пугало и Вернона, еще как пугало, но все-таки он боялся скорее производимого ими эффекта, в то время как она чувствовала таящуюся в магах силу и страшилась — и ненавидела — именно ее.
Белый коттедж, синие ставни, сумасшедшие заросли роз — красных, белых, желтых. Очень по-французски — вульгарно и кричаще, напоказ. Соседи по Привет-драйв засмеяли бы ее, вздумай она развести подобные джунгли у себя во дворе. «Петуния вообразила о себе невесть что», — сказали бы они. «Метишь в местные знаменитости, милочка?» — съязвила бы Мардж, приехав в гости. И они были бы совершенно правы. Какое право она имеет выделяться? Какое право вообще кто-либо имеет выделяться? Выращивать джунгли в палисаднике, получать приглашения в волшебную школу, спасать мир… Все это тщеславие и суета. Грех, если уж на то пошло. Петуния уже с десяток лет не была в церкви, но слово всплыло откуда-то из подсознания, и она уцепилась за него, как за спасительную соломинку.
Да, грех. И все это их фокусничество — тоже. Все они будут гореть в аду.
Дышать сразу стало легче.
Белый коттедж, синие ставни, заросли роз — и непозволительно красивая женщина, затмевающая собой буйство цветов. Мужчина в наличии тоже имелся — маленький, кругленький, с острой черной бородкой — одно слово, француз. Но женщина — а ведь она не младше самой Петунии, поняла та, присмотревшись. Но это почему-то было неважно. Возникало ощущение, что она появилась в палисаднике прямо из голливудского фильма со спецэффектами на много миллионов долларов. Как ей это удается? Что это — ботокс, золотые нити? …Господи, о чем я, это наверняка какой-нибудь корень мандрагоры пополам с пометом летучих мышей — их тайные штучки.
— Гастон, — протянул руку мужчина и с некоторым удивлением посмотрел на Вернона, который предпочел ее не заметить.
— Аполлина, — пропела женщина. Вернон рядом с Петунией шумно задышал и суетливо подтянул брюки повыше.
— Я… э-э-э… я… президент корпорации «Грюннингс» в вашим услугам, — Вернон оттолкнул жену локтем и попытался отвесить нечто вроде церемонного поклона, потом спохватился и застыл на месте самым глупым образом. Петуния повернула к нему голову — только чтобы увидеть на его лице самую невероятную борьбу чувств. И за двадцать лет брака она успела узнать своего мужа слишком хорошо, чтобы сейчас не назвать этих чувств своими именами. На лице Вернона Дурсля боролись похоть и отвращение.
Слезы вскипели мгновенно — горячие, злые, унизительные. То, что в этот момент из глубины сада появилась девочка-подросток, окруженная тем же золотистым сияньем, что и Аполлина (видимо, дочка), и теперь уже Дадли уставился на нее, как на двойную порцию мороженого с шоколадным соусом, делу не помогло.
Ее, Петунию Дурсль, заманили в ловушку, увезли из дома, оторвали от знакомой до последней трещинки на асфальте улочки с приветливым названием Привет-драйв и забросили на этот чертов юг Франции, в деревню, которая даже на карты не нанесена, — и все это для того, чтобы выставить ее на посмешище и украсть ее мужчин.
Они стояли перед этими проклятыми розами, уставшие, вымотанные бегством — неделя в бегах, сначала на север Англии с ночевкой в отвратительном грязном мотеле, пока они не добрались до какого-то подозрительного дома, принадлежавшего древнему старику с выбеленными сединой волосами. Ему бы в дом престарелых, подумала про себя Петуния, а их спутники — нелепый коротышка в нелепой шляпе и с не менее нелепым именем Дедалус, а также тихая, себе на уме девица по имени Гестия (до чего же вычурные, вульгарные имена у этих волшебников) — называют его членом какого-то там ордена и активным борцом с лордом Как-его-там. Если это лучшее, чем магический мир может поддержать ее племянника, то дело плохо. Она напомнила себе, что ей все равно, — и снова почувствовала поднимающуюся из низа живота ледяную парализующую панику, как каждый раз, когда речь заходила об этой магической войне. Искать утешенья было не у кого — Вернон с самого отъезда из дома пребывал в состоянии мрачной апатии, а тревожить Дадли у нее просто не повернулся бы язык. Не с тюремщиками же ей было разговаривать! Про себя — хоть и знала прекрасно, почему им нужно скрываться и зачем к ним приставлены эти волшебники — называла их тюремщиками.
Прошло, кажется, всего дня три — они не успели еще ничего понять, не успели сориентироваться — когда на обеденном столе, заставив Вернона опрокинуть себе на штаны тарелку с рагу, появилась серебристая рысь и объявила, что министерство пало. От того, как переглянулись тюремщики, в животе снова завязался узел.
…Прошел уже год, мир уже не тот, и она не та, но это — это она будет помнить всю жизнь.
— Гоните! — сказала Гестия Вернону, едва они сели в машину. За предшествовавшие дни они ни разу не слышали, чтобы она повышала голос — откровенно говоря, это даже представить было сложно, однако сейчас в ее тоне прозвучали такие нотки, что Вернон, ни говоря ни слова, повернул ключ в замке зажигания и выжал педаль газа на полную.
— Великий Мерлин, — потерянно произнесла Гестия буквально через пару минут — они еще не успели отъехать достаточно далеко, чтобы дом, который служил им приютом, скрылся из виду. — Великий Мерлин — Эльфиас…
Дом на горизонте полыхал пламенем, которое стояло над ним, как факел, — полыхал, будто был сделан из промасленной бумаги. Петуния увидела, как поежились их спутники, и вцепилась в сумочку так, что костяшки пальцев побелели.
…Это пламя до сих пор иногда снится ей в кошмарах.
Бегство, потом снова бегство, Адское пламя за спиной, неизвестность и страх, вперед и вперед по дорогам, неизвестно куда; совещания их спутников вполголоса, пересыпанные непонятными словами, в которых чудится угроза.
— Мы должны переправиться во Францию, — сказала Гестия. — Мадам Максим согласилась взять вас под свое покровительство.
После этого — короткая, но эмоциональная дискуссия о том, как следует добираться до Франции (Петуния — неожиданно даже для себя самой — сорвалась в настоящую истерику после предложения Диггла превратить их в каких-нибудь мелких животных типа хомячков и расколдовать уже на другой стороне Па-де-Кале; она кричала, что лучше пусть ее разрежут на кусочки здесь, в Англии, но она погибнет человеком; Гестия взяла ее за плечи, встряхнула, потом внимательно глянула ей в глаза и неожиданно встала на ее сторону, коротко сказав Дигглу, что его предложение не выдерживает критики), щедро рассыпаемые их стражами заклинания, тоннель под Ла-Маншем… потом на юг Франции — их автомобиль, похоже, зачаровали, потому что прибыли они явно раньше, чем должны были по обычным расчетам.
…И после всего этого — дурацкие розы и оскорбительная красота хозяйки.
…Петуния сидела на кухне в белом коттедже с синими ставнями и плакала навзрыд — и та, из-за кого она плакала, обняла ее за плечи невозможно красивой рукой и поднесла ей стакан какого-то варева, пахнущего травами и колдовством.
— Ненавижу вас, — прорыдала Петуния, будто ей пять лет, — и розы ваши ненавижу, и Францию, и всех волшебников вообще. И не буду я пить эту гадость, уберите, вы меня отравить хотите, — она подавилась слезами и послушно отпила глоток, и допила до дна, и почувствовала, как по телу разлилось приятное тепло.
— Бедняжка, — сказала Аполлина и поцеловала ее в лоб. — Бедная девочка, — повторила она, хотя какая Петуния ей «девочка»? — Вы устали, все пройдет, отдохнете и успокоитесь…
* * *
Иногда Петунии кажется, что ее и правда опоили тогда, потому что, наверное, с этого все и началось: она сидела на чужой кухне, и ненавистная волшебница, на которую перед этим заглядывался ее муж, поила ее неизвестным варевом.
Разве это она, Петуния Дурсль с Привет-драйв? Как она могла позволить этому случиться?
Ее опоили, и яд проник в ее кровь, и с тех пор жизнь перестала быть прежней.
…Или, может быть, дело совсем не в этом — просто у нее было слишком много свободного времени.
Вести из Англии были все хуже, и их поселили поближе к Делакурам, которые, по всей видимости, были чем-то вроде французского отделения этого нелепого Ордена Феникса.
Никаких самостоятельных вылазок за пределы деревни. Нормальные газеты в Бобатон (деревушка называлась так же, как и находившаяся где-то поблизости школа магии, про которую Петуния когда-то слышала от Лили) не доставлялись, потому что почта не подозревала о ее существовании. Изображение в телевизоре, как ни пляши вокруг него и ни верти антенну, шло разноцветными полосами из-за помех, создаваемых магией, про компьютер и говорить было нечего.
Вокруг только волшебники.
Вернон, в котором отвращение к мадам Делакур, кажется, все-таки победило (к вящему облегчению Петунии, надо сказать), а чувства к остальным обитателям Бобатона и вовсе были непротиворечивы, замыкался в угрюмом молчании — и в своей комнате, где читал с опозданием доставляемые биржевые сводки и предавался новому увлечению, собирая деревянные модели военных кораблей. Дадли проводил все больше времени с младшей Делакур, которая, кажется, умудрилась перевернуть его мир одним своим появлением, — Петуния пару раз даже видела, как он украдкой собирает полевые цветы перед тем, как куда-то исчезнуть.
А что оставалось самой Петунии?
Перемыв все на кухне и отчаявшись вызвать мужа на разговор, она отправлялась гулять, говоря себе, что это как минимум полезно для здоровья.
В первый раз она прошла мимо коттеджа Делакуров с гордо поднятой головой, кляня себя за то, что не выбрала другую дорогу.
В следующие пару раз ее окликнул Гастон, и пришлось обменяться с ним парой дежурных фраз о погоде. Она изо всех сил старалась говорить ледяным голосом, но лед разбивался вдребезги о его невозмутимое французское добродушие.
В четвертый раз на поле брани вышла тяжелая артиллерия: на крыльце появилась Аполлина с блюдом аппетитнейшего миндального печенья и комплиментом по поводу того, какой галантный молодой человек растет у Петунии.
* * *
Приглашение в конверте с внушительного вида золотым гербом принес почтовый голубь. Про почтовых голубей Петуния знала — ими когда-то пользовались и в их мире, она читала в книгах. Возможно, поэтому в том, что прилетел именно голубь, было что-то успокаивающее.
Вернон, однако же, посмотрел на голубя с осуждением.
— По крайней мере, это не сова, — сказала Петуния. Муж поморщился, резко отставил чашку с кофе и вышел из кухни.
— Курлы, — сказал голубь и слегка ткнулся Петунии в ладонь. Он был красив, и смотреть на него было приятно. Как на розы в палисаднике у Делакуров.
— Курлы, — повторила птица и взглянула на нее выжидающе. Спохватившись, Петуния поспешила предложить ей овсяного печенья.
Косые лучи солнца освещали утреннюю кухню, занавески колыхались в раскрытом окне, пахло кофе — и белоснежный голубь клевал крошки у нее с руки. Почему-то защипало в глазах, но, судя по тому, как голубь вновь настойчиво потеребил ее клювом, нужно было разобраться с письмом.
Содержимое конверта составляло с ним любопытный контраст: внутри обнаружился листок лавандового цвета, источавший легкий аромат духов.
Дорогая мадам Дурсль,
свидетельствую вам свое уважение и прошу не отказать в любезности составить мне компанию за чашкой чая в эту пятницу, в два часа пополудни. Карета будет за вами послана.
Сердечно ваша,
Олимпия Максим,
директор Бобатонской магической академии
Петунии показалось, что солнце внезапно потускнело, и она испуганно оттолкнула от себя конверт и голубя заодно. Рассердившись, птица клюнула ее за палец, окончательно испортив магию момента.
«Магию». Бр-р-р.
Она разом вспомнила, что розы в палисаднике у Делакуров вульгарны, а сама Аполлина опасна. Что уж говорить про ту дамочку, которая прислала письмо.
«Директор магической академии» — надо же. Хватит с нее магических учебных заведений, хватит на всю жизнь. Одно такое уже украло у нее сестру.
* * *
Вынуждена с сожалением отказаться от приглашения.
Шесть нейтральных слов в третьем лице.
Вынуждена с сожалением отказаться от приглашения.
Она писала это раз за разом, каждые две недели.
Вернон клеил очередной крейсер и вполголоса проклинал магов и либералов. Дадли где-то гулял со своей пассией. Даже Аполлина была занята — они с Гастоном поехали в город за покупками.
Петуния вдруг поняла, что слова «с сожалением» перестали быть пустым звуком и обрели свой первоначальный смысл.
— Я очень рада наконец познакомиться с вами, дорогая. Друзья Гарри Поттера — мои друзья, — проворковала мадам Максим, вставая ей навстречу во весь свой огромный рост из навечно зарезервированного за ней кресла в деревенской кофейне «Шоколад».
Петуния почувствовала, что заливается краской. Розы, и голуби, и миндальное печенье Аполлины — за всем этим так легко было забыть, почему они на самом деле оказались в этой деревушке. А оказались они там потому, что в Англии шла война, и воевал в ней ее собственный племянник, сын Лили.
Мальчик, которому она отвела чулан под лестницей.
Эта мысль почему-то всплыла в голове так явственно и отдалась где-то в районе груди таким дискомфортом, что Петунии потребовалось несколько минут, прежде чем она смогла подхватить нить светской беседы.
* * *
Гестия навещала ее периодически — по долгу службы. Подновляла какие-то чары, защищающие дом; спрашивала, не докучает ли им кто и не замечали ли они ничего подозрительного.
Разговаривала с ней Петуния. Вернон исчезал, едва раздавался стук в дверь.
Потом Петуния начала предлагать ей чай. Это ничего не значит. Простая формальность. В конце концов, ее же хорошо воспитали — уж наверняка лучше этой молодой неформалки.
Потом ей пришла в голову мысль испечь к чаю яблочный пирог.
* * *
— Мам, а что делает Гестия? — спросил Дадли как-то раз за завтраком.
Невинный вопрос прозвучал, как гром среди ясного неба. Петуния застыла на полушаге и полувздохе, совершенно пораженная.
— Я… — Господи, до чего же глупо это будет звучать. — Я… я не знаю.
Дадли нахмурился.
Петуния покраснела.
— Я никогда не спрашивала.
Почему ей так стыдно?
— Беженцы, — сказала Гестия в ответ на неловкий и путаный вопрос — так, будто ничего странного в нем не заметила. И в том, что он был задан только сейчас, — тоже. — Мы вывозим из Англии беженцев. Магглорожденных. Тех, кому при нынешнем режиме грозит опасность. …М-м-м, вкусно, — она откусила большой кусок черничного пирога и облизала пальцы. Ужасные манеры, чего еще ждать от этих волшебников.
— А… А что им грозит — там? В Англии, я имею в виду? — спросила Петуния. Внезапно ей показалось важным понять, что именно происходит.
— Поцелуй дементора, — мрачно ответила Гестия и посмотрела ей прямо в глаза. — Там… все плохо, Петуния.
Кажется, именно в тот раз она заметила, что на висках у Гестии появились седые пряди.
* * *
— Значит, вы наконец-то возвращаетесь домой, — сказала мадам Максим. — Уверена, вы очень рады.
— Да, — ответила Петуния.
Шестнадцать чаепитий, восемь месяцев. Она не та, и мир снова не тот. Аполлина ворвалась в кухню вихрем, крича о том, лорд Как-его-там наконец-то побежден. Она плакала от счастья, и у Петунии на глаза тоже невольно навернулись слезы.
Аполлина была уверена, что Петуния все это время тревожилась за племянника, и у нее не достало ни сил, ни смелости, чтобы попытаться ее в этом разубедить.
Но мадам Максим обманывать смешно.
— Я давно хотела спросить вас… — начала она.
— А, — сказала мадам Максим. — Спросить о том, что хотела узнать давно, обычно бывает очень благотворно.
— Почему нас отправили сюда? Почему нас — спрятали?
Мадам Максим подняла бровь.
— Думаю, что ответ на этот вопрос очевиден. Но также думаю, что вы хотели спросить о другом.
Петуния покраснела до корней волос, открыла рот, снова закрыла его.
— Это ведь из-за Гарри. Нас не стали бы прятать ради нас самих, правда? Не отвечайте. Я не… Я все понимаю. Гестия рассказывала мне про беженцев — они и волшебников-то всех не успели спасти, а мы — ну, мы ведь для вас… — она окончательно смутилась, но мадам Максим продолжала молчать и смотреть на нее с доброжелательным интересом.
— Да, — продолжила Петуния в конце концов. — Это из-за Гарри. Чтобы его не смогли шантажировать нами. Но ведь вы… вы все — и Орден Феникса, и министерство магии — знали, что мы… что он… что мы… — Она закрыла глаза, набрала в грудь воздуха и наконец решилась: — Неужели вы думали, что это возможно? Что он помчится нас спасать, если узнает, что нам угрожает опасность? Неужели кто-то в это верил?
— Это прекрасный вопрос, дорогая. Но я вряд ли смогу на него ответить.
На пару секунд повисла пауза, и Петуния почувствовала легкий укол разочарования.
— Однако вам вполне по силам ответить на него самой. В конце концов, это же ваш племянник.
Мадам Максим посмотрела на нее, и в ее темных глазах Петуния увидела что-то похожее на жалость. Не оскорбительную жалость, нет. Но это была жалость, и ответ обрушился на нее с силой Ниагарского водопада.
И тогда она действительно заплакала.
* * *
— Что вы будете делать — дальше? — спросила ее Гестия после визита на кладбище. «Гарри наверняка мог бы отвести вас…» — сказала она перед тем, как они туда отправились. Петуния покачала головой. Возможно, она может добиться прощения сестры — та давно уже на небесах и наверняка и так простила все земные обиды. Но живой племянник, которого ты лишила детства, — это совсем другое дело. Гестия посмотрела на нее и, кажется, все поняла. Она вообще умница, эта девочка с седыми висками.
— Что вы будете делать — дальше? — спросила она, и Петуния поняла, о чем этот вопрос. Она изменилась, Дадли изменился, мир изменился. Изменился даже Привет-драйв — там построили новый супермаркет. Не изменился только ее муж. Это не та мысль, которую хочется додумывать до конца.
— Я вернусь домой, дорогая, — ответила она, и Гестия опустила голову. Она умница, эта девочка, но в ее двадцать пять лет некоторые вещи ей понять просто не под силу. Например, то, что — разведись она с Верноном, это все равно не вернет детства ее племяннику, не помирит ее с мертвой сестрой, не исправит ничего… и еще ей почти сорок лет, и ей просто страшно. — Я вернусь домой.
Она обняла Гестию на прощание, чувствуя, как теперь, когда они в Англии, между ними стремительно растет пропасть. Петунию ждали муж и визит золовки, Гестию — работа в этой их магической полиции, и, если Петуния верно все поняла, у нее роман с нынешним министром магии.
Дверь дома на Привет-драйв закрылась за Петунией Дурсль — будто года во Франции никогда не было.
Год спустя
— Передать ему привет, мам? — спрашивает Дадли. Он такой красивый в новом костюме.
— Не стоит, — улыбается Петуния. — Передай ему — это. Скажи… Просто передай.
Альбом с фотографиями — обычными, не магическими фотографиями. Все, что она смогла собрать. Все, что когда-то пощадили ее собственные ножницы. Рыжая девочка — с сестрой, с родителями, в обнимку с большой собакой. Это принадлежит Гарри по праву.
— Ты уверена… — начинает Дадли, но Петуния не дает ему договорить, поднимаясь на цыпочки и целуя в щеку.
— Уверена. Иди. Повеселись на свадьбе и постарайся поймать подвязку.
Дадли корчит ей рожу в ответ на последнее предложение и уходит.
Гарри Джеймс Поттер и Джиневра Уизли имеют честь пригласить Дадли Дурсля и его спутницу на церемонию бракосочетания и последующий прием, которые состоятся…
Все правильно, думает она, улыбаясь про себя. Они молодые, это их мир. Магический, маггловский.
Ничего нельзя изменить. Ничего.
Но можно построить заново.
