«На наших ресницах застыла вуаль»

«На наших ресницах застыла вуаль»

Послушай, на наших ресницах застыла вуаль,
И блестит она снегом под фонарем,
Тенями смутными – там, где мы были вдвоем,
Едва уловимой слезой, как печаль,
Рекой памяти, выжженной страстью-огнем.
(с) La glace/Шантрель

Какова цена Жизни? Что стоит жизнь для мальчика, с рождения которому было предначертано страдать? Стоит бесценного дара или же не стоит ничего?

**

Легко, совсем невесомо снег ложился на могилы старого кладбища, покрывая их своей чистотой и незапятнностью, заметая белым, горящим перламутровым блеском в свете фонарей, цветом, все выбоины на мраморных надгробиях, словно покрывая, окончательно смывая грехи с душ тех, кто уже давно ушел к праотцам.

В Годриковой впадине всё было необыкновенно. Каждая частица этого места сквозила свой особенной, недостижимой энергией. В этом месте, где лежат тела его родителей, словно воскресает в памяти никогда не испробованный, но странно знакомый запаха маминого яблочного пирога, запекающегося на кухне, шуршание её любимой юбки, пахнущей апельсинами и корицей, пряный дурман свечей, освещающих гостиную и веселый смех отца, держащего на руках пухлощекого малыша. Гарри казалось что вот-вот ветер, что беспрестанно воет вокруг, сорвет своим порывом камень с надгробия, с корнями вырвет деревья, поросшие у могилы, что исчезнет весь этот маскарад, всё это кладбище, закончится всё это нелепая суета – война. Что родители поднимутся из земли, совсем молодые и протянут руки к сыну, к девушке, стоящей рядом с ним и позовут за собой, туда – домой. В настоящий дом, где уже разожжен камин, а яблочным пирог по маггловскому рецепту подгорает на печи. Юноша ясно видит то, чего был лишен; и такого неповторимого тепла, уюта, домашнего, своего.

к чему задумываться о том, кто и что его лишило этого, когда сейчас он чувствует себя так неуловимо прекрасно, так по-особенному. Гарри моргает, прогоняя с болью отозвавшееся в сердце наваждение, и понимает, что тот неуловимый уют, то душевное тепло не пропало, пред глазами снова мрачные надгробия припорошенные рождественским снегом, где снова, как шрамы от пера Амбридж, в сердце запечатлеются имена и даты жизни его родителей, но всё равно не пропадает тепло. И он понимает причину, на его плече аккуратно лежит голова Гермионы, а в руке в невесомом пожатии покоятся её пальцы. И Гарри снова чувствует это тепло, душевное спокойствие, что-то действительно свое, принадлежащее только ему, словно так и должно быть – всё на своем месте. И голова, покоящаяся на плече, и теплые пальчики, сжимающие его руку и волосы, на которых звездами мерцают падающие снежинки и ресницы, как крылышки снитча трепещущие от беззвучным рыданий. Юноша понял и снова ощутил – едва уловимо, когда на смену боли от утраты, от нахождения в этом месте приходит покой, словно и нет войны, словно и не умирают люди, словно в этом мире вообще больше нет людей, кроме него и Гермионы. И он улыбнулся,совсем не весело, но и не вымученно, а искренне, с теплотой, улыбнулся родителям, которые тоже наверняка улыбаются, так же держатся за руку, они были бы за него рады – они за него рады. И это осознание, вспыхнувшее так неожиданно, сразу привело к другому осознанию – это его сила, то, про что говорил Дамблдор, то старое, как сама жизнь. Любовь к родителям, которые любили всем сердцем его, друг друга, и странную теплоту к стоящей рядом девушке, сейчас Гермиона не была его давним другом, не была помощницей, она просто была просто девушкой с которой он чувствовал дом, с которой проживал это. Гарри последний раз взглянул на могилы, и мягко развернулся, и всё так же держа Гермиону за руку пошел к чугунной ограде выхода.

Часы маленькой церкви оповестили о начале нового часа, тогда как молодые люди только вышли за пределы того мрачного, фантасмагорического места, где каждая деталь или действие казалось символизмом. Гарри испытывал странное смешение чувств и боль, досада и печаль, с которой он сюда пришел, отступили, оставив после себя непонятное благоговение, переполняющее душу, странную легкость, и… пыл! Вот уж действительно сложно было бы сказать, что у юноши эмоциональный диапазон, как у чайной ложки. Гарри ещё раз улыбнулся и, остановившись по фонарем недалеко от пустынной улицы и поддавшись порыву, развернул идущую рядом девушку к себе. Он долго смотрел в её глаза, горящие под светом фонаря и на вуаль снежинок, что заволокла её ресницы, на чуть красные от мороза щеки, на обветренные, но всё равно влажные губы. В этот миг он забыл обо всем том, что не покидало его мысли все последние полгода – о поиске крестражей, о мече Гриффиндора, о Роне и о Джинни, они ушли, оставив после себя какое-то необъяснимое, пронизывающе-приятной чувство, оно нарастало, словно подталкивало его к чему-то, что это, снова наваждение? Исключено. Просто этот – действительно странно - волнующий покой, чувство непоколебимости и силы, ощущение защищенности, после столького времени, словно опять действовала защита его матери, и душевное, внутреннее спокойствие, будто он в своей гавани, там, где должен быть, где его место. Он ещё долго любовался девушкой, словно рассматривал её впервые и тот омут чувств, что разрывал Гарри и плескался в её глазах, только придал юноше решимости и он, порывисто обняв, девушку за плечи, со всей трепетной нежностью её поцеловал. Это не было неожиданностью, и какие-то похожие ощущения посещали его ещё давно, укрепившись во время памятного танца после ухода Рона, только тогда он всё отрицал, самому себе, а здесь, о эта Годриковая впадина! – понял во всей необъятной широте.

С воздушной легкостью Гермиона ответила, несмело, неуверенно, но чувствуя, как мурашки пробегают по всему телу, как воистину – правду пишут в романах – земля уходит из под ног. Он держал её крепко, насколько это возможно прижимая к себе, а она малодушно забыв про весь мир, совсем не была против и легкой касаний губ и крепких объятий. Прошло мгновение, когда рука Гермионы уже оказалось в иссиня-черных густых волосах юноши, белыми пятнышками на которых был падающий снег. Был ли смысл отрицать то, о чем она мечтала и чего боялась, чего хотела, но от чего так упорно отгораживала их обоих? А ещё через мгновение – или это была вечность? – он отстранился и ничего не увидел, ни света, горевшего в глазах девушки, ни выступивших слез, словно какая-то пелена заволокла глаза. Гарри не отпускал её, не понимал и не хотел понимать, что, возможно, она давно уже любит его лучшего друга, а он, кажется, Джинни – сейчас это было таким поверхностным и неважным, просто он чувствовал себя так, как не чувствовал ни единожды до этого. Ему не хотелось отпускать Гермиону, как единственный оплот, но и она не хотела этого – то, как девушка ответила, было красноречивее слов. Впрочем, Гарри осознать этого не мог, тогда как руки девушки сами собой освободились из его захвата и сердце юноши упало, но в сразу же он почувствовал её на своем лице. Пальцы Гермионы в изящном движении коснулись его щеки, проскальзывая по скуле вверх за уши и как бы ненароком коснувшись волос, сняли очки. Гарри стоял не дыша, тогда как девушка, так же не говоря не слова, рукавами куртки протерла мокрые от растаявшего на них снега очки, не разрывая зрительного контакта, и снова надела их, чуть дольше положенного задержав руки на щеках. Тогда он понял, накрыл её ладони на его лице своими и подобно просвету неба после грозы, увидел её глаза, подрагивание ресниц и странный взгляд карамельных глаз, затем и неуверенное движение вперед, к нему. И этого хватило, чтобы Гарри вновь порывисто её обнял и поцеловал так, как никогда и никого, вложив в поцелуй, пожалуй, все чувства, что он испытывал сейчас и когда-либо мог испытать к этой девушке и ответ, он знал точно, последовал с не менее сильной самоотдачей.

***

Гарри понял цену жизни, понял ещё до того, как увидел умирающих друзей, вспыхивающий от заклинаний Хогвартс, до того как обдуманно шагнул на встречу Смерти и как возвысился над нею. Он понял цену Жизни, когда ощутил всполох чувств, просто держа её пальцы в руке, когда возвысился над миров в небывалой высоте и когда окончательно понял седого старца, говорившего о единственном, чем возможно было одолеть Волан-де-Морта.

Молодые люди шли, держась за руки вдоль недлинных улиц Впадины, они не знали, что их ждет, но каждый заведомо всё для себя решил. А на небе белой вуалью застыли отражения обращенных в него глаз, в эту рождественскую ночь в них, как никогда, сверкала неизменная вера, а снег своей грациозной поступью ложился и таял на ресницах молодых людей, уходящих в даль.