Глава 1Видела ли она когда-нибудь что-то более красивое, зачаровывающее и неземное, как все их нереальные путешествия рука в руке?
Зияющая рана Северного сияния, переливающаяся цветастыми и блестящими страницами; треск пламени в летний вечер; вкус сахарной ваты; тысячи воздушных шариков, рвущихся в небо, на волю; деревья, усыпанные цветастыми, почти как на картинках, попугайчиками; море, от которого поднимается пар причудливыми спиральками.
Синева моря. Ты стоишь на каменном берегу, забравшись повыше на самый большой камень, а вокруг туман. Едва слышно где-то протянет чайка, разнесётся плеск воды. На пляже остаются следы маленьких пяточек, вечных воспоминаний. Залив сольёт минуты в море, где слышится запах фисташек.
Непоседливой Кларе всегда хотелось стремиться куда-то дальше, за грани обыденного, где не будет ничего привычного, несносного кофе по утрам, забытых ключей на тумбочке. Девушка часто заглядывает в окно, вспоминая мать и город, кишащий золотой пестрядью осени; в тёмно-фиолетовом одеяле из сотканных нитей космоса низко пролетают мерцающие звёзды (кажется, в тот момент было совсем наплевать, что тогда бы эти звёзды могли в пух и прах разнести деревушку на окраине города).
Волосы лезли в глаза, но куда там непослушным волосам до звёзд, да? Разве она могла оставаться здесь? День ото дня под ложечкой зудило желание рвануть сквозь дождливые улицы, пронестись встречь тёплым пятнышкам фонарей.
И ей казалось, что она могла пересечь тысячи километров морей и океанов, если на противоположном берегу её ждал бы кто-то близкий и родной. Сейчас она с лёгкостью отвечает самой себе на вопрос, за кем она сможет штурмовать все границы возможного, преодолевая любые препятствия.
Сколько теперь появилось моментов, которые она хотела бы сохранить на всю вечность, в несмываемом песке у моря. Пар, словно от кипяченого молока, превращался бы в штору перед песчаными берегами, хранящими каждый их миг, каждое мгновение. Пар оставлял бы маленькую загадку, способную двигать в них собственные орбиты, зажигать искры в глазах, перехватывать дыхание.
Однажды ты встречаешь Доктора. И, конечно, это самый лучший день. Это просто лучший день в твоей жизни.
Ей кажется… Нет. Она определённо нашла того, с кем готова бороздить всё время и пространство, везде и всюду, с кем хочет увидеть каждую звезду, которая когда-либо существовала. С чего она там хотела начать?
Что у тебя есть самое дорогое, за что бы ты отдал всё?
Клара засматривалась шевелюрой Доктора, торчащей во все стороны, что нравилась ей больше, чем длинные золотые локоны, ставшие эталоном у настырного и всем лезущего в нос общества. Он раскрывает свою большую, шершавую ладонь, на которой блеском поигрывает кольцо. Кольцо её матери. Её ценность. Хоть и Освальд тревожит, как он вернул его, но сейчас, видя широкую, отчего-то слишком знакомую, слишком дорогую улыбку, расцветшую на его лице, она довольно щурится, улыбаясь ему в ответ и забывая в этот момент, в один-единственный момент всё остальное.
— А за что бы ты отдал всё, Доктор? — спросит она однажды, перепрыгивая на следующий валун. Такой же зелёный-зелёный с ниточками голубоватых оттенков из-за поросшего мха, как и всё вокруг.
Он молчит. Так не свойственно ему, по её мнению, но молчит. Эта тишина раздирает шум прибоя и дух персикового неба над головой. Казалось, даже те же птицы замолчали. Она наблюдает, как он кружится на месте, боясь соскользнуть. Убежавший в ледяные пещеры сливин, где с камней капает чарующей музыкой светлая вода, словно подтаявший лёд, лишь забавлял Доктора. Он повсюду жужжал проворной звуковой отвёрткой, пытаясь отрыть следы пришельца. Вопрос тонет в пучине морского воздуха. На небе ни птицы, ни знака, что в мире ещё кто-то есть, кроме них. А ещё людей, сотканных из солёного ветра.
— Эх, жаль, что я не взяла сачок, — улыбнулась она слабо, перескакивая на ровную поверхность.
— Ох, Клара Освальд, мы тут сливина ловим, а никак не бабочек. — в голосе его послышалась улыбка, а томное молчание синеватой дымкой утекло в небеса.
Скорее всего, она так и не узнает ответа, но Клара, почувствовав его руки на своих плечах, погружается с ним вновь в этот незабываемый мир, казалось, созданный только для них двоих, двух чудаковатых путешественников.
А сейчас, лёжа на полу ТАРДИС, слыша её умиротворённое гудение, больше похожее на настоящее человеческое дыхание с каплями невероятной магии, Освальд, очарованная куполом машины времени, что переливалось красками вселенной, заслушивалась журчащим голосом Доктора, уплетая с ним последние остатки вишнёвого пирога. Нотки его уплывали невидимыми ленточками в коридоры ТАРДИС, словно мотыльки летели на разведённый костёр. Она слушала, чуть прикрывая глаза, но галлифреец мог заметить, как на отдельных строках кожа её покрывалась мурашками. Доктор, читавший вслух «Евгения Онегина» Пушкина, казался ей сейчас особенно необычным. И это завораживало её.
Время сейчас замерло. Положив свою голову ему на плечо, Клара пыталась запомнить каждую строчку на старом экземпляре с пожелтевшими страницами, каждую паузу, когда Доктор останавливался, чтобы секунду передохнуть, его дыхание, отправляющее её в негу спокойствия, разливавшуюся по всему телу медленно, но так сладостно и тепло.
Она чувствовала в себе что-то огромное, вперемешку с запахами какао с топлёным молоком, трепетом в груди… Она светилась от этого чувства, что переполняло её всё это время, пока она находилась с ним. Ей это так было сложно описать; откуда-то появляется желание творить, сочинять, записывать эти секунды в тот же блокнот. Что-то вроде эйфории.
Или такой невинной, немного дурацкой влюблённости? А влюбляется она часто. Порой два раза на дню. Клара не знает, лишь замирает, заливаясь краской, когда Доктор легонько трогает её руку, говоря, что пришла её очередь. Она начинает читать «Письмо Татьяны к Онегину» чуть тайно и загадочно, вызывая этим нежную полуулыбку у галлифрейца. Её галлифрейца. Огоньки машины времени, словно светлячки вечером, переливались оранжевыми и лимонными цветами. Эта эйфория, скорее, вдохновение ходило рядом, прячась в запахе шоколада и отражаясь звёздочками по всей ТАРДИС.
— Останься, Доктор.
Тысячи взрывов заглушили всё, на всех планетах, за пределами этой невозможно-пугающей пустоты. «Я помню, как однажды потерялась на вокзале. Мне было страшно, очень-очень. И вся эта пустота вокруг, кажется, я куда-то забралась, пока меня не нашли. Но поверь, это были самые страшные часы в моей жизни».
Там, на Земле сейчас по небу еле проходят матовые серые тучи с грязно-голубыми прожилками. По раскрасневшимся щекам бегут одинокие дорожки слёз, а в глазах потухают искорки. Волосы прилипают мокрому от пота лицу, а ладонь Доктора нежно, плавно поглаживает по щеке.
— Пожалуйста.
Ни один крик, ни сопение ТАРДИС не заглушили биение их сердец. Он смотрит на Клару, на его Клару осторожно, будто боясь прожечь в ней дыру, которую потом не залатать. Тук-тук, щебечут они, перешёптываясь. Тук-тук-тук. В унисон.
— Хорошо, я останусь.
И он вправду остаётся, улёгшись к ней на кровать рядом, сняв пиджак и ботинки. Он знает, что кошмары преследуют её каждую ночь, наваливаясь на хрупкие плечи всей силой всё больше и больше. Доктор неловко приобнимает её, а она прижимается лбом к переплетённым пальцам их рук. «Спасибо», - бормочет Клара в полудрёме, еле видя его лицо сонными глазами.
Ощущение близости посреди темноты окутывает её теплом Доктора, Клара погружается в сон, улавливая в царстве Морфея убаюкивающий стук, обещавший ей полную и безоговорочную безопасность. Сам Доктор долго не может заснуть, оберегая сон его Клары Освальд. Его маленькой, беззаботной Клары.
Словно верный пёс, не смыкая глаз, он наблюдает, как трепетно вздымается её грудь, как наполняется воздух ароматом кленового сиропа. Он невесомо целует её в чуть приоткрытые губы, а позже занимает себя наблюдением комнаты в тишине, что стала необычайно светлой и ясной, пока от усталости сам не засыпает.
Веришь или нет, а грустных детей не бывает. Потому что приходит он, Доктор, так как не может смотреть на то, как они плачут. А может ей просто хочется, точно как и ему, чтоб их никогда не было. Проще сказать чему-то плохому «не бывает», оно исчезнет, будто по волшебству. Этот способ Клара часто использует, отгоняя от себя грозную мглу.
Не бывает монстров под кроватью, не бывает ужасного дня, бывают неподходящие люди, которые могут его испортить. Не бывает злых людей, бывают сломанные души. И Клара танцует в этом круговороте «не бывает», оно захватывает её, а она кружится-кружится, счастливо смеётся, заполняя своим громким смехом все щели, а потом падает на твёрдую и сырую землю, чувствуя то, что рушит её пирамидку, которую она бережно выстраивала в надежде таким способом отчего-то убежать. А вечного «не бывает» нет.
Доктор хохочет, взирая на Клару, вырисовывающую свою фразку даже на запотевшем стекле.
— Не бывает печальной Клары Освальд, — вдруг говорит он, улыбаясь во всю широту.
Расщелина, соединяющая ткань пространства, может в любую секунду разорваться по швам, казалось, это нисколько не заботило и не волновало двух застрявших в ней путешественников.
— Допустим, — кивает Клара, пытаясь как-то успокоить ветер, врывающийся ей в волосы и шумящий раскатами грома в ушах.
Самое хорошее решение, не поддаваться сейчас ничему, что возникало в различных сгустках иллюзии. Этот ветер несёт что-то совершенно другое, другую энергию, пенку на молоке, которую так не любят дети. Осадок чего-то недоброго.
— Не бывает грустного Доктора? — спрашивает она, чувствуя его горячее дыхание на шее.
Доктор словно онемел. Холод стелется протяжным воем в узкой расщелине. Оба сердца будто сорвались в тень, выпрыгнули, покрывшись льдом. Не бывает-не бывает-не бывает. В голове скребутся голуби. Грустного Доктора не бывает. Ни-ког-да.
— Не бывает, — отвечает он чуть почерневшим голосом, начинающим беспокоить её.
Она слышит чужеродные вскрики каких-то животных, как ей кажется, но они, что странно, никак не заглушали их тихого-тихого, почти глухого шёпота, парящего вместе с ветром.
— Не бывает испорченного суфле, — Освальд старается разогнать наступающую темень и холод, — если только чуть-чуть подгорелое…
Клара замечает, как появляется его фирменная улыбка, а от напряжения не остается и следа.
— Суфле, суфле… А мы тут вселенную спасаем, Клара!
Они находят край расщелины. Освальд боится упасть и разбиться, Доктор говорит, что в воздухе содержится особенное вещество, что может держать их у самого конца на весу, они не упадут. Клара верит. Всем своим существом верит. Беспрекословно верит, глядя в эти глаза, полные не печали, а чего-то невозможного, за чем она может погнаться куда угодно, хоть на тот же край вселенной.
Он обхватил её ладошку своими пальцами. Глаза Доктора замерли, будто ничего сейчас не существовало, кроме его Клары, смотрящей на него с некой смешинкой и экстримом во взгляде.
Доктор смотрит на неё, и понимает лишь одно.
— А знаешь что, Клара Освальд? — произносит нараспев Доктор, целуя в висок. — Наше с тобой «не бывает» будет вечным.
— Джеронимо? — слегка таинственным голосом шепчет Клара.
— Джеронимо! — перекрикивает мощные порывы ветра Доктор.
И они срываются в неожиданно тёплый воздух, взявшись за руки.
