Краткое содержание персидского эпоса «Шахнаме»: http://briefly.ru/firdousi/shahname
(Сказание, что я переложила на свой лад, приведено последним)
Конечно, обращаться к оригинальному тексту вовсе не обязательно. Процентов семьдесят можно понять логически, а остальное не суть важно. Но милости прошу, коль желаете!
Warning: Концентрация пафоса соответствует госстандарту для эпических поэм и интерпретаций оных.
А ведь учил мобед нас величавый:
«Чем жить в бесславье, лучше пасть со славой».
Хаджир, сын Гударза, в недавнем прошлом страж Пограничья и доблестный защитник Белой Крепости, а ныне – один из многих несчастливцев, томящихся в туранском плену, под конвоем взбирался на горную кручу. Его смуглое осунувшееся лицо покрылось капельками пота, спутанные кудри прилипли ко лбу. Завоеватели бесперечь подгоняли пленника небрежными тычками в спину. Их ладнокованые доспехи сияли в лучах восходящего солнца, ослепительным светом наливалась сталь смертоносных индийских мечей.
Хаджир пребывал в состоянии острой усталости. Он тяготился пленом стократ сильней, чем мнил себе вождь тюрков, чтящий ратную славу бывшего противника и оттого на равных обращающийся с ним. Ни ясным днём, ни беспроглядной ночью не забывал Хаджир, что над землёй, породившей его, встали чёрные знамёна Афрасиабова воинства, и губительный дым, какой окутал пограничные селения, движется вглубь иранской державы – к Исфагану, граду половины мира, Истахру, гордости царей, и иным твердыням благословенным и процветающим. Понуждаемый находиться при ставке предводителя вражеской армии, пленник имел возможность судить о силе захватчиков. Сила та казалась велика как никогда, - ибо туранский удел не давал доселе воинов, мощью и удалью подобных новому полководцу. Его звали Сухраб, Алоблещущий – взаправду алое пламя юности ярче рубинов Бадахшана играло на его ланитах. Лик его весел и юн, точно полуночная луна, плечи крепки как булат, рука не знает промаха, а сердце страха. Что за чудо этот младой кипарис, онагробойца, победитель львов, вскормленный в лесах и долах Самангана! Кто из иранских витязей дерзнул бы тягаться с ним в бранной удали? Гождехем, поставленный правителем над Пограничьем, недаром вверил Хаджиру свои владения – стократ испытан в битвах сын Гударза. Мыслимо ли, что в одно мгновенье рухнул он с коня?
Нет, эдакой силы не рождал ещё Туран! Беда тому, кто попадётся в тиски Сухрабу на боевом поле – грозная мощь сокрыта в саманганце, и цепям гор не устоять пред ним! На ветвь из дома Нейрема он походит, на самого Рустама Тахамтана. Словно Рустам бестрепетен и статен! Почто тогда дивиться поражению Хаджира? Величайшие витязи дрогнут пред Сухрабом – одним ударом свалит их саманганец.
Пленный воин поднёс руки к лицу и костяшками пальцев утёр пот со лба. При сём цепи, сжимающие его запястья, глухо зазвенели, привлекая внимание конвойных. Тюрки оборотились на иранца с подозрением, но, верно, сочли его движения не несущими угрозы. Хаджир же вернулся к раздумьям. Печаль снедала его, как червь точит корни буйно разросшегося тополя. И седмицы не прошло, как Сухрабовы ратники, перейдя полноводный Джейхун, вторглись в иранские земли и овладели рубежами сопредельной державы, а Хаджир ощущал, что дух его слабеет. Чувство это приводило пленника в смятение. Лишённый покоя, он обращался мыслями то к Гордаферид, то к самому Тахамтану. Дочь Гождехема, прекрасная, будто звезда Сохейль, своенравная и лукавая, спасла людей Белой Крепости от неминуемого лиха, когда Хаджира, возглавлявшего оборону цитадели, поверг на землю вражеский аркан. От сына Заля же нынче зависел исход самого похода тюрков. Другого противоборца Сухрабу не сыскать во всём мире. Где тот наступает, отступит и лев. Коль шаханшах станет медлить со сбором дружин, коль не вступит в войну Рустам, богатырь, не знающий поражения, могучий защитник арийских земель - Иран падёт.
Хаджир вскинул голову и расправил широкую грудь. Под ногами иранца и Сухрабовых воинов осыпался песок и камень. Они подымались всё выше и выше. Наконец, своротив за уступ, пленник узрел перед собой туранского вождя. Тот восседал на коне тёмной масти, стальнокопытном и резвом. Облачённый в румийское военное одеяние, препоясанный мечом индийской ковки, он, являя собой готовность к битве, устремлял взгляд вдаль. Чело его венчал царский шлем, величье мощи исходило от него. Подошедши, Хаджир осознал, что Сухраб объят гневом. Взор витязя был строг, брови грозно хмурились, пальцы впились в аркан, висящий на луке седла.
Миг спустя пленник поравнялся с водителем туранской армии. Он тотчас вперил очи вослед взгляду саманганца, и ликующий крик супротив воли вырвался из его гортани. Под утёсом на много фарангов вдаль, грозное и несокрушимое, точно море Чин, волнующееся в своей безудержной силе, раскинулось войско Ирана. От востока до запада, с севера к югу, заняв семь поясов-кешверов, встали бесчисленные полки. Встали, неся с собой суровое, неотвратимое возмездие коварным тюркам, Афрасиабу, да что там! – ордам дивов, самому Ахриману, будь он трижды проклят!
Те же мысли читались и в лице Сухраба. Охваченный верным предощущением битвы, саманганец казался преисполнен того мрачного торжества, что охватывает в канун ратного дела храбрых и доблестных воинов. Чувство это было знакомо Хаджиру. Средоточие вражьих полков точно тёмная дымка над степью: как дымка манит к себе сокрытием тайны, так и предвестие сраженья прельщает души ратоборцев. Мотылька влечёт пламя ночного костра, витязей – ярая сеча.
Хаджир был из тех бойцов, кои чтят законы войны и по достоинству ценят доблесть. Он чувствовал в Сухрабе особую стать, совмещённое с немереной силой благородство человека чести. Не разделяй их противостояние, они могли б сойтись и обрести друг в друге славных сподвижников.
- Говори со мной, Хаджир! - слетев с коня, вскричал Сухраб. Властный возглас вождя туранцев развеял хмель, окутавший разум пленника. Его упоение мощью шаханшахова войска невольно сошло на нет. Что проку в грозном натиске слонов и дерзкой удали всадников, коль им противоборствует подобный богатырь?
- Будь прям, что стрела, и я воздам тебе щедрой наградой. Но не жди добра, ежели вздумаешь прибегнуть к вероломству.
Пленник со смиренным достоинством наклонил голову.
- Всё в твоих руках, царевич Самангана, - отозвался он. – Как и стреле, мне ненавистна кривизна. Я отвечу без утайки на всё, что ни спросишь.
- Сперва скажи, где вожди и где шах, - молвил Сухраб. Чуть прищурившись, он всматривался вдаль. Хаджир же в который раз подивился юности водителя вражеской армии – его голос был кичлив и звонок, а безусое лицо, даже будучи хмурым, сияло свежестью младых лет.
- Вон там, - заговорил саманганец медленно, простерев вперёд руку, - видишь ли злато-бурый шатёр, осеняющий холм широкими полами? Тигровая шкура точно парча укрывает его. Пред ставкой слоны – полсотни и ещё не меньше, чем столько же. Близ шатра возвышается драгоценный трон, цветом своим подобный морским водам, и реет стяг жёлтого шёлка. Знамя украшено солнечным диском, на древке блистает серп полумесяца. Чьи это знаки?
- Где сотня слонов, - отвечал Хаджир, - там стан шаханшаха, владыки Ирана.
- На правом крыле, подле обоза, - продолжил Сухраб, - где множество всадников в богато убранных плащах, в броне, в золотых сапогах – чёрная ставка. Над нею вздымается знамя, а на знамени – слон. Кто здесь отдыхает?
- Приглядись, о царевич: твой взор пал на славного Туса. Ибо стяг, устремлённый ввысь, дан предками сыну Новдара.
- У пурпурной ставки собрался рой не знающих страха наездников. Я вижу когтистого льва на гордо поднятом, расшитом алмазами знамени цвета лазури. Затем же взор мой обозревает многочисленную рать, блещущую копьями, сверкающую золотом кольчуг.
Хаджир потупился.
- Немедля отвечай, - раздражённо воскликнул Сухраб, уловивши его замешательство. – И помни, что я не прощаю лжи. Как имя эго вождя?
Сей же миг промолвил пленный воин:
- Лгать нет нужды, юный шах. Пред тобою знатный Гударз, Ковшадов сын, не страшащийся ни барса в пустыне, ни пантеры в горах.
Хаджир не видел отцовской ставки, но, доверяясь востроглазому туру, преисполнился смутной радости. Родитель уже прибыл, стало быть, и братья, лучшие витязи Ирана, готовят к бою копья да клинки. Добрая весть! Лицезрел ли отца Гождехем, управитель павшей крепости? Сказал ли, что яростен и храбр был его сын в бою с неравным себе супротивником, что не осрамил он честь рода? Родителю – Хаджир твёрдо в то верил – не нашлось бы причин для упрёка. Сам Златошлемный на заре своих лет был взят в оковы под высокими, эмально-синими, пылающими зноем небесами Шахе, и не честной победой, а ухищрением, лицедейством царя Хамаверана, вступившего в подлый сговор с берберами.
- Обозреваю я, - заговорил саманганец вновь. Пленник с трудом отрешился от мыслей о родичах, сосредоточив внимание на речи туранского полководца, - немалое войско близ зелёного шатра. Великий богатырь владеет им – мощна ширь его плеч, и рост его необычаен, и яростное пламя пылает в его груди. Могучий конь витязя ржёт в нетерпенье – точно вскипевшее море! За годы свои не встречал я подобного мужа. Не знаю коня, что сравнился бы с этим.
- А стяг? – приглушенно, будто поддавшись волнению, сквозившему в тоне саманганца, отозвался Хаджир. Он знал, что услышит в ответ, и сердце его трепетало, как трепетало знамя восстания в твердокаменных мозолистых руках его дальнего предка.
- По шёлку вышит золотой дракон, древко увенчано львиной головой. Стезя войны, разумею, влечёт богатыря неудержимо. Словно гром доносится голос его. Во всём Иране, разумею, не сыскать ему достойного аркана и копья. Кто этот воин? Я желаю знать о нём!
Хаджир, открыв было рот для того, чтоб ответствовать, как подобает, бросил взор на Сухраба. Водитель вражеского войска застыл, всем видом выражая нетерпение. Его длань сжимала рукоять меча, от доспехов отражались солнечные блики, свирепая воля горела в лице – и имя, готовое слететь с языка пленника, не донеслось до слуха саманганца. Тревога захватила Хаджира в свои тенета. Славен Тахамтан, Мощнотелый, но и Сухраб достоин восхищения – пленнику сызнова подумалось, что никогда подвластные Турану земли не рождали силы столь могучей. Не одолеет ли Рустама юный лев? Да, в гневе Сухраб повергнет его на смертное ложе! Стало быть, гроза минует, если…
- То вождь из китайской страны, - промолвил Хаджир. – Присланный владыке на подмогу.
- Как звать его? – прикусив губу, вспылил Сухраб. Ланиты его пламенели. – Говори же!
- Имя мне неведомо, - торопливо ответил пленный воин. – Я находился здесь, в крепости, когда чужестранец предстал высочайшему взору.
Огонь, полыхавший в лице саманганца, потух. Тень легла на его чело. Он, недоверчиво поджав губы, устремил взгляд к границам иранского лагеря.
- А там, на краю, откуда доносится звон литавр… - голос Сухраба вопреки желанию юноши выдавал его беспокойство, искореняя последние сомнения в смятённом разуме Хаджира. Саманганец стремится найти Рустама – саманганец не должен его найти. Сойдутся в битве два богатыря – страшны окажутся последствия той битвы. Хаджир на время отвратит её, а после, как придёт черёд, могучий сын Дастана во всей своей необоримой силе положит конец нашествию туранцев и те из них, что уцелеют, побегут, спасая шкуры, за Шехд, как подбитая дичь. А свет да будет светел!
- Чья там ставка? Знаком тебе пышный стяг с изображеньем волка, что веет в облаках под свежим ветром, осеняя богато украшенный престол? Кто на нём восседает, пред кем нет счёта почтительно склонённым? Кому из витязей Ирана дана столь высокая власть?
- Сей горделивый витязь – Гив, сын Гударза и Рустамов зять, украшение древнего рода. Две трети иранского войска доверил ему повелитель.
Хаджир не смог сдержать мягкой улыбки. Он всей душой уважал доблесть брата, но дивился его тщеславию. Переменчив нрав Кей-Кавуса, владыки владык – от приязни до опалы подчас рукой подать.
- В восточной стороне солнце льёт камфору на шатёр белой парчи, взятый в кольцо тысячей конных бойцов. Их строй готов воспрепятствовать любой угрозе. Убранство же шатра яснее дня, златотканым шёлком украшен свод, трон сложен из слоновой кости, и невольники стеной окружают его.
- Владелец ставки – Фериборз, - не дожидаясь вопроса, молвил Хаджир. – Сын шаханшаха и доблестный вождь.
- Величие ему к лицу, - согласился саманганец. – На то он и шахский сын. Скажи теперь, кто в жёлтом шатре, над которым средь алых, изумрудных, лазоревых полотнищ вознёсся золотой стяг с вепрем?
- Старший сын воинственного Гива, Горазе, что прозорлив, скор на расправу и неутомим, как подобает герою.
Сухраб кивнул и вдругорядь заговорил о зеленой ставке, о мощном коне и о стяге с драконом.
- Я клялся отвечать тебе правду, - твёрдо сказал Хаджир. – И оттого лишь не назвал имени воителя из Чина, что не знаю его.
Пленный воин развёл руками в сокрушённом жесте настолько, насколько позволяли оковы. Печаль и вправду терзала его – никогда ещё сын Гударза не изменял слову. Но выдать Рустама означало предать отчизну и расстаться с честью, не так ли?
- Ложь! – вскричал распалённый Сухраб. Черты его свело упрямой яростью. – Отчего ты не указал мне Рустама? Ведь тот, чья слава простёрлась от земли до небес, не стал бы скрывать себя. Сам Кавус среди войска с престолом, он привёл сто боевых слонов, и тысячи ратников следуют за ним. Перед ним же, вняв шуму войны, должен был бы идти могучий Рустам!
- Как знать! Быть может, - заговорил Хаджир поспешно, рассыпая слова, как сыплют семена на землю, – он отправился в Забулистан, где с началом весны пиры шумят, не умолкая?
- Ты надо мной насмехаешься! – взревел Сухраб. Глаза юноши бешено сверкали, царский венец горел как пламя, бросая отблеск на лицо, залитое багрянцем гнева. Хаджир, невольно трепеща, глядел, как саманганец усилием воли преоборяет приступ неистовства и, смирив дух, произносит спокойно и вкрадчиво: – Сам поразмысли: близится сраженье. Возможно ль, что витязи, облачившись в панцири, вооружившись копьями и острыми мечами, на скорых конях спешат к своему властелину, а первый из них ускакал пировать?
Сухраб осёкся и, сделав глубокий вдох, продолжил речь:
- Я не намерен вступать с тобой в спор. Воля моя такова: укажешь Рустама – обретёшь невиданный почёт, богатства, славу – всё, что только желаешь. Если же дерзнешь затмить мне разум бесстыдной ложью – лишишься головы. Теперь выбирай между тем и другим. Как молвил в древности мудрец, раскрывая пред владыкой ларец познаний: «Таимая истина – укрытый алмаз, что не радует взоры. Лишь явившись на свет, заблещет он бесценной красотой».
- Ты видел бы, каков он, Тахамтан, - промолвил Хаджир, - видел бы, как бегут при его наступлении дивы, как крушит слоновьи хребты его палица! Пыль из-под копыт его коня, как туча, заслоняет солнце. Кто ни искал с Рустамом поединка, был неминуемо растоптан, ибо он высок, точно утёс, десять ресенов имеет в плечах и одарён Йезданом силой ста богатырей. Страх вовсе чужд ему. Имя его гремит от Рума до врат Сепиджабских земель, от склонов Кашмира до Шехда-реки. О юный шах, моё сердце открыто тебе – не спеши сойтись в битве с исполином Забула! Смелых мужей встречал ты в степях своей родины, знаешь и Афрасиаба, и Хумана, но Тахамтан один развеет прахом всех туранских витязей.
- Злосчастен Гударз! - презрительно бросил Сухраб. – Тебя, что не знает отваги и чести, он обречён называть своим сыном. Как только язык твой не устал восхвалять Рустама?! Огонь внушает страх, доколе спокойна морская гладь, но выдержать спор с морем он не в силах. Знай же, что бушующие воды океана погасят пламя, как падёт ночь, лишь блеснёт меч солнца!
Сказав так, туранский полководец угрюмо отвернулся. Хаджир, уязвлённый душой, разрываемый сомнениями, погрузился в безрадостные думы. Он рассуждал: «Коль выдам саманганцу покорителя львов, он немедля созовёт воинов, преисполненных ярости, с боевым кличем пришпорит коня и обрушит на Рустама свою небывалую силу, что я узрел воочию. И систанский богатырь могуч, и сей неистовый, слоновотелый витязь не знает равных. Коль в роковом единоборстве верх не одержит властелин Нимруза, иранские дружины окажутся бессильны перед тюрками». «Тогда завоеватели свергнут шаханшаха, - стыло от сумрачных предчувствий сердце пленника, - и трон кеянидов займёт Афрасиаб - да поразит его Всевышний! - и день померкнет в час, когда Иран склонится под чужеземным гнётом». Нет, не бывать тому! Видит Йездан, сын Гударза оградит Рустама от напасти!
«Нет, - повторил Хаджир с решимостью. – Верно учили мобеды: отрадней погибнуть, нежели тешить врага. Разве мир переменится вслед за тем, как саманганец обратит меня прахом? Родитель мой имеет много сыновей – что с того, коль одного не станет? Пусть не иссякнет удаль в богатырской груди Гива, пусть не падёт вовек звезда Роххама, сокрушающего львов, пусть вечно не увянет мощь Бехрама-Победоносца, полного отваги, и Шейдуша, Глубокого Разумом! Умру я, но братья утешат отца, и враг не избегнет отмщения. Недаром премудрый мыслитель сказал: где кипарис возносит стан к небосводу, фазан не польстится едва видной травой».
Что ж до обета… Редко ли в пылу сражений подлость предстаёт геройством, а отвага походит за малодушие? Война есть война, остальное не в счёт, - вспомнилась Хаджиру неписаная истина. Всё, что отвращает поражение и приближает победу, хорошо, стало быть, ложь его – благо. Подлинной трусостью было б пойти на поводу у саманганца, прельстившись богатыми дарами или убоявшись казни.
Хаджир поднял голову. Туранский вождь возвышался над ним – мощный, доблестный воин, пусть и в юных летах. Принять смерть от его руки – участь, достойная сына Гударза.
«От циркуля доля моя – центр», - утвердился в помыслах Хаджир. Круг судьбы был очерчен извне, замкнув его во власти неотвратимых обстоятельств.
Пленник обвёл быстрым, но пристальным взором стан иранского войска и промолвил, устремив пытливый взгляд в лицо предводителя тюрков, что, томим неразгаданной тайной, казался мрачнее пасмурной ночи:
- Отколь такая ненависть к Рустаму, юный шах? Зачем, распаляя вражду в своём сердце, ты спешишь допытаться о том, что неведомо мне, и в гневе грозишься расправой? Коль ты жаждешь обагрить свой меч моей кровью – руби: к чему хитрить, ища предлог?
И добавил, намерившись завершить пререкания:
- А если и впрямь помышляешь осилить в борьбе Тахамтана – не обольщай себя несбыточной мечтой. Берегись сойтись с Рустамом в поединке, ибо сын Заля сокрушит тебя!
Сухраб, как услыхал такой ответ, повернулся спиной, вскинул мощную руку, - и Хаджир, сражённый стремительным ударом саманганца, без чувств пал оземь.
