Глава 1Рон считал, что в больнице Святого Мунго слишком светло не потому, что он буквально прикипел к темной кладке стен и пола Министерства магии, черным железным решеткам и однотонным мантиям, в конце рабочего дня превращавшихся в сплошной мрачный движимый поток, а просто по причине, что здесь чересчур светло в принципе.
Ярко. Несмотря на то, что окно за белыми шторами, располагавшимися странными полосами в вертикальном положении (он помнил, как Гермиона однажды произносила их название — честно помнил, лишь сейчас запамятовал), неровными линиями рассекли крупные дождевые дорожки. Капли скользили по ровной поверхности стекла, стекали вдоль плавно и стремительно, будто «Хогвартс-экспресс» по рельсам. А в голове еще были живы воспоминания, как они с Гарри наблюдали за большим красным поездом с высоты птичьего полета… или, вернее сказать, угнанного автомобиля. Впрочем, оно не удивительно — такие впечатления врезались в память на всю оставшуюся жизнь, не руководствуясь нашими желаниями.
Ослепительная яркость резала глаз. Белые стены, идеально выбеленный потолок, белая железная тумбочка у ее кровати, на которой стоял стакан с маленьким подобием букета ромашек — Рон пожалел, что принес в палату именно их, а не, скажем, яркие и крупные пионы. И ее лицо. До невозможности бледное лицо той, с щек кого практически никогда не сходил нежный румянец.
Пожалуй, единственное, что раздражало его больше всей стерильной белизны — это наличие зеленых оттенков.
Ядовитых, светло-салатовых, тех самых, вызывавших отторжение при первом взгляде.
На ней была широкая, казавшаяся безразмерной бледно-зеленая пижама, и, когда Рон видел это зрелище, ему хотелось подогнуть рукава, подоткнуть ткань так, чтобы она хоть чуть-чуть соответствовала контурам тела молодой женщины. Гермиона «тонула» в этой пижаме. Точно жалкая деталь гардероба могла утянуть ее в свой кокон последствий водопада из темных заклинаний сильнее, поглотив противными зелеными тонами.
Даже ее волосы, непривычно прямые, выглядели тускло; то ли это игра искусственного света ламп, то ли еще что — Рон не знал, но ему это определенно не нравилось. Он знал, какими непослушными могли быть эти пряди, как отливали на солнце притягательным золотом и как путались на зубчиках расчески, которую он, бывало, осматривал критическим взглядом и ума не прикладывал, откуда у девчонок столько волос.
Гермиона выглядела потухшей. Гермиона выглядела такой, какой бы он никогда не предпочел ее видеть — все бы отдал, только бы была хоть одна крохотная возможность исправить произошедшее.
Гарри говорил, что он не виноват; Рон его слушал, кивал головой. Удивлялся, что еще мог что-то чувствовать, когда его плечо сжимала теплая ладонь лучшего друга. Не виноват. Как же.
Как-то раз он пообещал всегда защищать ее и быть рядом, а теперь будто предал самого себя — не только ее. Конечно, если рассуждать логически, то он был бессилен на этом задании: один, против троих (или все-таки четверых?) неугомонных психопатов, вообразивших, словно Темный Лорд может вернуться, и тогда они станут первыми последователями в новой войне. За одни такие домыслы уже хотелось попересажать всех в Азкабан, но Гарри в ответ всегда улыбался и говорил, что в таком случае взбунтуются дементоры, и его рабочий стол будет завален жалобами от их лица о чрезмерном потоке отрицательных эмоций.
Он не видел, как она отбивалась и от кого отбивалась — в нем просыпалось чувство ненависти к самому себе. Он не разбирал, в чей адрес летели непростительные проклятия, заставлявшие кровь стыть в жилах.
Но он четко помнил, как развернулся, и, точно в замедленной съемке, увидел стеклянный взгляд самых родных на свете карих глаз, и чужие губы, шевелившиеся в леденящем душу «Обливиэйт».
Чем он заслужил такое? Чем такое заслужила Она? Кажется, Рон спрашивал об этом Гарри, да вот не мог вспомнить, что тот ему отвечал. Возможно, нечто из теории, предполагавшей знание Гермионой информации, ценной для Министерства и опасной для их сумасшедшего клуба любителей Черной метки. Возможно… ай, черт с ним. Ни один из озвученных вариантов в любом случае не имел в себе ни десятой доли, по причине которой можно было бы так обращаться с чужой памятью.
Память.
Рон тихо вздохнул, сцепляя пальцы в замок и упираясь локтями в колени. Перед глазами мелькнула маленькая ручка с тоненькими пальчиками, на одном из которых красовалось аккуратное золотое кольцо со вставленным красным камушком. Конечно же, рубин. Конечно же, за ним конвоем ходили Гарри и Джинни, когда Рон выбирал это неладное кольцо, искренне убежденный, что оно должно быть идеальным. Сколько нервных клеток тогда у них сгорело, едва очередной ювелирный магазин оглашало категоричное: «Нет, это не то, все не то!». И все-таки он его нашел. То самое, при взгляде на которое сразу представлялась нежная ручка, которую бы он держал в своей большой ладони. «Кольцо должно быть изящным, но скромным» — думал он, блуждая вдоль прилавков и содрогаясь от одной лишь мысли, как будет делать ей предложение. Храбрый и отважный гриффиндорец, как же…
Рон не удержался и протянул руку, осторожно касаясь чужого запястья.
Хотелось сказать что-нибудь вроде «прости», но… слова будто сами по себе встали непроходимым комком в горле.
***
Лучший друг в промоченных насквозь джинсах и хлюпавших ботинках — зрелище, по всем законам дружбы вызывавшее сочувствие, но весьма забавное. Факт, что Дамблдор трансгрессировал его прямо в болото был на лицо; Рон крепко обнял Гарри, — действительно, он ужасно соскучился, — и затем отпустил, уступив место матери.
Долгое приветствие было ожидаемым. Впрочем, Рон был счастлив, что его друга считали частью семьи Уизли точно так же, как считал он сам. Мама распиналась в речах о Дамблдоре, которые отдавали в голове назойливым шумом. Он честно не знал, почему так хотелось стереть эту маленькую белую точку с гладкой девичьей щеки. Рон вообще не понял, когда произошел тот момент — он посмотрел на Гермиону, мигом сдвинув новость о приезде Гарри на второй план.
То, что голоса смолкли, Рон осознал не сразу. То, что все наверняка с любопытством уставились на него — и подавно. Он лишь застыл, подобно статуе с протянутой к щеке рукой, и понял, что выглядит, как последний придурок. Гермиона смотрела на него со смесью непонимания, смущения, и чего-то еще — такого, что очень отчетливо бросалось в глаза, притягивало, но понять, какая это именно эмоция, ему не удавалось.
— У тебя… зубная паста, — Рон эфемерно взмахнул рукой, а неловкую паузу разрушил ее короткий смешок — не злой, сконфуженный, будто она была смущена.
Потом они сидели в его комнате и пытались обсуждать серьезные вещи, касаемые угрозы, нависшей над Хогвартсом, но получалось, как всегда: Рон не особенно задумывался над словами и произнес глуповатую, по его мнению, шутку про возраст Дамблдора, и несколько неожиданно для него ту подхватил Гарри. Однако куда большее внимание привлек раздавшийся следом звонкий смех, переливавшийся, как трель колокольчиков, и отдававший приятным теплом в груди. А еще Рону казалось, что он ни на минуту не переставал чувствовать свежий запах мятной зубной пасты.
***
Гермиона с ним не разговаривала. Гермиона его избегала.
Если бы некого шестикурсника по имени Рональд Уизли спросили, что его выводило из себя и загоняло в рамки расстроенных чувств одновременно, он бы назвал именно это — поведение Гермионы Грейнджер.
Чего она так взъелась на него? Что с ней не так? Ну, подумаешь, начал он с Лавандой встречаться — так что теперь, мир перевернулся? Рон никак не мог взять за ум, было ли это дружеской ревностью, задетым самолюбием или той самой женской логикой, которая находилась за пределами его сознания, но факт оставался прежним.
Гермиона Грейнджер сидела на четвертой парте с Гарри Поттером, оставив его в абсолютном одиночестве за пятой. Рон вот уже несколько минут терроризировал взглядом их спины, плохо понимая, почему злился сам. Ему ведь, по идее, вообще должно быть на все плевать — он влюблен, как-никак. Но кошки на душе скребли. Такие же противные, как ее рыжий комок шерсти, носивший весьма подходящую для изверга и тирана кличку.
Да и Гарри хорош. Надо же, уселся с ней, и слова против не выдал! Рон буравил тяжелым взором спину друга, представляя, как будет демонстративно не разговаривать с ним всю перемену, и мысленно ликуя от такого триумфа. Да вот только триумфа ли? Порой создавалось ощущение, что он обманывал самого себя, ходя вокруг да около своих друзей на пару с Лавандой.
Сквозь пыльные решетчатые окна кабинета истории магии пробивались яркие лучи весеннего солнца, играя бликами на деревянных поверхностях, окрашивая пергаменты теплыми оранжевыми оттенками. Рон невольно проследил взглядом за одним из них, скользнувшим по крышке парты, пробежавшимся по плечам Гарри и спрятавшимся в густой копне каштановых волос. Заметил, как блеснули золотом выгоревшие летом под влиянием природы пряди, как игра света окрасила некоторые участки в цвет верескового меда…
Гермиона быстрым жестом заправила за ухо локон, спадавший на лицо, и, по всей видимости, мешавший писать. Вниманию открылась часть ее профиля, такого сосредоточенного, что хотелось позвать и отвлечь, лишь бы она немного расслабилась, а после, оценив шутку, мягко улыбнулась.
Он практически не сообразил, как тихо окликнул ее:
— Гермиона.
Да в момент осекся, едва грива кудрявых волос оказалась откинутой с плеча, а голова — повернутой к нему.
Рон растерялся, встретившись с прямым взглядом карих глаз. Пусть и темных, но почему-то мягких и родных.
Гермиона вопросительно приподняла бровь, а он невпопад подумал, что ему очень нравится их форма.
— Тебе не идет зеленый, — быстро буркнул, поспешил спрятать взор в свитках, отчаянно имитируя бурную деятельность.
Гермиона посмотрела на него непонимающе. Вдруг потянулась рукой к ушам. Рон взглянул на нее украдкой — сережки. Она рассеянно теребила пальцами сережку, которую, он знал, ей подарили родители на день рождения: маленькие изумруды, не холодные, теплые, в обрамлении по-летнему яркого золота. Маленькие сережки в форме цветочков. Она неожиданно громко вздохнула (даже Гарри повернул голову в ее сторону) и резко отвернулась, склонившись грудью к парте и спрятавшись за копной волос. До конца урока она практически не меняла своей съежившейся позы, а, едва раздался колокол, схватила учебники с парты, и, не складывая их в сумку, бегом вылетела из класса.
В течение последующей недели их общение было еще более ужасным, чем всегда; Рон так и не понял, что же обидного сказал в тот день.
***
— Мятное масло? — заметив, как вздрогнула Гермиона, Рон сделал вывод: странный вопрос был озвучен слишком резко. Он попытался сгладить ситуацию, неловко кашлянув и потупив взгляд в ковер, но напряжение осталось парить в воздухе.
Не так. Все было не так с того момента, как ее выписали из клиники Святого Мунго.
Кажется, ему сообщили, что Гермиона не помнила очень многих моментов из своей жизни, вне зависимости от того, какой возрастной категории они принадлежали… кажется. Рону последнее время очень много чего казалось: начиная от мыслей, что для бывших приспешников Волан-де-Морта, кажется, нужно было придумывать новые и более жестокие методы наказания, и, заканчивая тем, что он, кажется, забыл, когда последний раз был вообще в чем-либо уверен.
С момента возвращения Гермионы домой каждый день был словно на иголках. Он боялся сболтнуть лишнего и поймать на себе сконфуженный взгляд, полный сожаления и глубокой, нестерпимой грусти — не помнила. Боялся того, как сам со временем начинал думать, что вся их жизнь — не больше, чем иллюзия, красивый сон, оставшийся в далеком прошлом. Она не помнила деталей, когда они скрывались в бегах от Пожирателей; не помнила, как пыталась научить его играть на пианино в доме Блэков.
А однажды, найдя на тумбочке аккуратно лежавшее в полном одиночестве обручальное кольцо, Рон поймал себя на мысли, что больше всего боялся одного.
Он боялся, что может ее потерять.
С каждым днем чувствуя, как она становилась все дальше от него.
Гермиона явно смутилась и вернула маленький пузырек на полку, неловко растирая несколько капель между запястьями. Обоняния Рона достиг приятный резкий запах, от которого слегка закружилась голова.
— Я мажу им руки, — тихо произнесла она, вперив взгляд в собственные ладони. Рон тихонько вздохнул, радуясь тому, что некоторые привычки оставались ей свойственны.
Колебание длилось всего несколько секунд. После он решился произнести:
— Однажды я пролил на ковер флакон, — собственный голос в тишине их полного мебели, но такого пустого дома показался чужим. Он не видел ее лица, разглядывая собственные ботинки, однако был уверен, что Гермиона смотрела тем самым внимательным взглядом шоколадного цвета глаз, слишком родным, откровенным и лично для него — интимным, чтобы найти в себе силы поднять голову и обращаться не к ковру. Слишком боялся он, что сможет спугнуть своими эмоциями, которые она всегда так легко читала. — Целый флакон на ковер. Ты тогда очень злилась… хотя, не больше, чем всегда, — губы все-таки дрогнули в слабой улыбке. — И ковер с тех пор стал отдавать мятным запахом, — Рон вспомнил ее негодование, обрушившееся бурей разгоряченного гриффиндорского сердца, и громогласный приказ о том, что этот ковер придется теперь убирать куда подальше, иначе Живоглот сойдет с ума от счастья и сгрызет его целиком. Рон не перечил; пожаловался лишь Гарри, да был таков. Вспоминая, как скручивал его и толкал в кладовку, он осекся и добавил: — Твоим запахом.
В гостиной повисла напряженная тишина. Рон ощутил себя не к месту. Диван, на котором он сидел, показался большим, а молчание самого дорогого человека, стоящего поодаль — оглушающим.
А потом что-то сломалось. Рухнуло, раскололось, закружилось и вмиг заиграло новыми красками, наполняя их серую гостиную жизнью, окрашивая бесцветные тона яркими пятнами.
Рон поднял голову и неверяще уставился на ту, под чьим невеликим весом прогнулся диван рядом с ним. Гермиона не смотрела на него — все ее внимание было сосредоточено на собственной ладони, так неуверенно, но медленно накрывавшей дрожащими пальцами его сцепленные в замок руки. Повременив буквально пару секунд и дав ей время привыкнуть, Рон изменил их положение и крепко сжал маленькую ладошку в теплом плену, намекнув, что все еще рядом, и сможет ждать столько, сколько понадобится.
Им просто нужно время. И Рон верил — оно у них есть. Есть, было и будет, шаг за шагом, но он ее не отпустит — не позволит себе сдаться без борьбы за собственное счастье.
И, возможно, он никогда не признается ей в этом, но, если так повернутся обстоятельства — он сам встанет под ненавистную вспышку зеленого цвета, несущую в себе самое большое разрушение, какое только можно представит. Бросится, не раздумывая.
Но все это потом. И, Рон очень надеялся, — лишь в теории.
Сейчас же его реальность сжалась до этого маленького момента, когда он держал в своих руках ладонь, пахнущую мятным маслом, и думал о том, что эти зарождавшиеся в душе лучи надежды — только начало их большого будущего.
__________
Прим.: Все права, как и диалог о мятном масле, принадлежат студии "20th Century Fox" и мультфильму "Анастасия", на кои автор не претендует.
