Ночь

Стояла глубокая ночь, но жизнь на улочках приморского итальянского городка, где вкось и вкривь лепятся приземистые здания с разноцветьем решётчатых ставен, где небо всегда ясно, а воздух чист и сладок, била ключом. У самой пристани берег озаряли тысячи огней, сутки напролёт горели витрины, уютные веранды пиццерий полнились многоголосным гомоном и зазывающе басил на ломаном английском здоровяк-мороженщик.

Здесь, у пристани, под аккомпанемент гитары по-птичьи пела пожилая итальянка. И задорная песня её, и вульгарно блестящее стразами платье, и блестящие же чёрные глаза тонули в городском шуме, но Туся, танцующая с любимым, не замечала этого. Помимо них на берегу кружились в танце ещё две пары – седовласые немцы или австрияки со строгой сосредоточенностью лиц и уроженцы здешних мест, смуглокожие, звонкие, страстно-живые. Туся легко перебирала маленькими ступнями, то подпрыгивая, то крутясь на месте, то откидываясь на руку юноши. Её движения определяла музыка – подчас неожиданно, и в такие моменты она всей душой стыдилась собственной неловкости и даже порывалась уйти, отправиться бродить по узким, мощёным камнем улочкам, где двое едва разойдутся; заглядывать в чужие окна; глядеть, как треплет ветер с моря чьё-то пёстрое бельё, вывешенное, как водится, над самой мостовой; купить по шарику пломбира и смеяться, обжигаясь…

Но птичий голос старой итальянки зачаровывал её. Туся роняла голову на плечо любимого, находила своё отражение в его расширенных зрачках, улыбалась, целовала тонкие сухие губы, острый излом подбородка, глубокую борозду шрама на левой скуле – напоминание о страшной катастрофе, чуть было их не разлучившей. Юноша вспыхивал – на правой, не перебитой швом щеке расцветала детски трогательная ямочка, смущённо сжимал пальцы Туси широкой, горячей ладонью, кружил её вокруг себя и, едва голос певицы стихал, наклонялся, касаясь носом Тусиных волос, и шептал ей на ухо:

- Настусь, люблю тебя – сегодня и навек…

И Туся понимала: он, любимый – её, а она – его, потому что так было с начала времён и должно быть до их окончанья. Иначе зачем это всё? И если их танец прервётся, то лишь чтобы смениться новым, не менее прекрасным и волнительным.

Она снова бросалась в безудержный пляс, и опять склоняла уставший лоб на родное плечо. Её существо лучилось светом и радостью жизни, пылкостью первой любви и прохладой летней средиземноморской ночи, подпевало итальянке, переиначивая на свой лад слова незнакомого языка, и в этой непосредственности чувств казалось трогательным необыкновенно. Туся спиной ощущала, как буравят их взглядами чопорные немцы – или австрияки? – с грустью вспоминая о молодости тела и души, вороша прах минувшего в застывших, омертвевших от повседневной рутины сердцах, как, смущённо толкая друг друга локтями, случайные прохожие спешат уйти в тень раскидистых пиний, чернеющих, точно остовы севших на мель кораблей. Певица перебирала пухлыми пальцами струны, кокетливо выгибалась, и в устах её расцветала новая песня, столь же необузданно весёлая и жгучая, как предыдущие. Лишь на этой взлелеянной солнцем и вскормленной щедростью моря земле, у стойкого и страстного народа родятся подобные песни!

В безлунной тьме, бархатом расстилавшейся по берегу, маячили, покачиваясь на волнах, смутные контуры флотилии утлых рыбацких лодчонок. Мерцали огни пиццерий и далёкие, более тусклые – витрин многочисленных лавочек, булочных и сувенирных ларьков, надрывался мороженщик, чей фургон уже порядком опустел, и, хотя часть праздно шатавшихся приезжих разбрелась по лонам гостиниц и съёмных вилл, город ни на миг не прекращал своей размеренной жизни.

За звоном посуды, детским лепетом, криками бойких красивых парней, исступлённых в разгульном бахвальстве, птичьим пением итальянки и разговорами танцующих Туся явственно слышала рокот прибоя. Морские ли волны, при свете дня обманчиво кроткие в безбрежной голубизне, нынче же непроглядные, глухо бормотали, пытаясь пробить вековой, поросший зеленью мха камень пристани, рассыпаясь водопадом капель и вновь превращаясь в единую, мощную, утробно ревущую массу - или это текла по венам девушки взбудораженная кровь, билось о рёбра сердце?..

Мысли Туси замедляли бег, притупляясь негой упоения жизнью. Туся знала, что бок о бок с любимым встретит новый день, благоуханный, как глициния в сиреневом цвету. Они насладятся рассветом на берегу моря, чья гладь спозаранку окрасится золотом, а после, окрылённые утренней прохладой, окатятся проточной водой и, наспех накинув одежду, пустующими улицами помчатся за молоком и свежей сдобой.

Туся глотала звон гитары, трели уличной певицы, беззаботную суматоху курортного городка с по-итальянски приторным названием, льнула к любимому, находя в его взгляде то же, что владело её сердцем, кружилась, не отпуская его пылающей жаром руки, запрокидывая опьянённую любовью голову. Всё вокруг плыло, плыло, плыло…

Стояла глубокая ночь, и волосы Туси разметались у ней по плечам. Грудь её тяжело вздымалась. На прикроватной тумбочке будильник, замерший, как часовой, близ фотографии в траурной рамке, со снисходительной неспешностью отсчитывал минуты.