Глава 1Думаю, моя мать была одной из немногих, кто всегда знал, что все закончится именно так. Не представляю, откуда она это знала, ведь даже находясь рядом, она никогда не была с нами по-настоящему. Последние четырнадцать лет жизни она была только оболочкой женщины, словно уже вырвалась на свободу, оставив вместо себя этот бездушный облик. Может, именно поэтому я завидовал ей и со временем даже начал презирать. Потому что знал, что она уже за пределами этого мира, и ничто не может ей больше навредить. Она наконец была там, где мы не могли ее ни увидеть, ни догнать. Не важно, что в поместье захлопывались двери, в гневе разбивались старинные вазы, а портреты в холле Малфой-Мэнора орали о ее бесполезности. Никакой поддержки мужу, перешептывались они за ее спиной. Но, полагаю, они знали то же, что и я, потому что всегда кричали громче. Она не могла услышать их. Не могла услышать меня. Она и в самом деле была далека ото всех. Мы просто не знали, насколько далеко.
Я и вправду не мог понять одного. Я знал, что каждый хотел мыслить, не задумываясь. Существовать, по-настоящему не присутствуя. И я бы не соврал, утверждая, что все мы тогда приближались к грандиозному финалу – или же к великолепному и значительному началу чего-то, что необъяснимым образом должно было изменить нашу жизнь. Конечно, никто не осознавал масштабов всего. Знали, что погибнут люди. Что оружие вынут из ножен. Но никто никогда не задавался вопросом истины. Я сначала не понял этого. И меня это ужасно разозлило. Первое, о чем я думал, была истина. То, ради чего все испытания. Узнать реальные намерения человека. Проникнуть под мягкую или грубую оболочку и просто посмотреть, кто есть кто, по-настоящему, без прикрас. Потому что война была не ради всякой ерунды. Война была ради победы. Война была ради того, чтобы попытаться доказать свое желание стать кем-то лучшим – кем-то стоящим.
Как я уже сказал, я не понял этого поначалу. Честное слово, не сумел понять. И винить в этом можно только моего отца, этого дохлого ублюдка, и мое воспитание. Но сейчас это все не так уж и важно. Причины после целой вечности доведенных до максимума превосходства и высокомерия – того, ради чего я, несомненно, живу до сих пор – не кажутся ни разумными, ни благородными. Причины после того, как я годами занимался тем, чем занимался, были бы лишь оправданием. И меня это устраивало, потому что я не был благородным. Я был умным. Но не был благородным. Черт возьми, я точно не был благородным. И плевать бы я хотел на это слово, если бы только мог.
Но – моя мать. Ее я понимал. Знаете, говорили, что ее глаза подобны океану. Я не помню сейчас, кто это говорил, и только недавно понял, почему они говорили так. Не из-за того, что иногда, в редкие минуты радости она с улыбкой прикрывала глаза и они приобретали легкий голубоватый оттенок – так иногда выглядит океан. Словно море мерцающего серебра, где синева только мелькает под покровом удивительного бликующего серого цвета. Я всегда думал, что дело в освещении. Но сравнение было не из-за ее глаз. А из-за того, что скрывалось за ними. Того, что иногда не имело границ. Только один раз я видел ее такой, в раннем детстве, потому что, как я уже сказал, за прошедшие четырнадцать лет она превратилась в самую настоящую аморфную амебу. Не случилось ничего необычного, она просто сидела в саду, и я отыскал ее там. Подошел и заглянул ей в глаза. Понятия не имею, зачем. Но в тот день она словно нашла нечто лучшее, чем окружающий ее мир, и исчезла. Может, мысленно. Может, эмоционально. Может, все разом. Но я понял, что в тот день моя мать действительно покинула меня.
Поэтому, в сущности, не было большой потерей, когда мой отец убил ее. Думаю, стоит упомянуть, что под конец он немного свихнулся. Не знаю, что случилось на самом деле. Но это произошло во время Финальной Битвы. Вдалеке я видел своего отца, окутанного туманом, хотя, когда я иногда вспоминаю об этом сейчас, никакого тумана и в помине нет. Но отец там был. Я слышал, как он кричал. Кровожадным, гортанным и грубым криком, словно он вытащил меч и рубит им направо и налево. В правой руке он держал голову моей матери. Я помню, что видел его мокрое лицо; оно блестело, хотя на нем было слишком много крови и пота, чтобы разобрать хоть что-то правильно. Но я не допускаю даже мысли о том, что он плакал. Не хочу это объяснять, ведь вы все равно наверняка не поймете. А может, поймете, даже если не скажу. Просто поверьте мне.
Любой скажет, что ему стало бы плохо при виде такого. Отрубленная голова матери в руках отца. Но ничего подобного, спазмов в желудке не было, и я не бросился в кусты, чтобы сблевать. Помню только налетевший ветер. Холодный, резкий. Я вспомнил тот день из далекого детства, когда заглянул ей в глаза. Я не помнил ее улыбку, потому что мозг готов был взорваться, и я находился в полнейшей прострации, увидев голову матери отдельно от ее тела.
Я не знаю, что произошло с отцом. Не знаю, что стало с ним в Азкабане и кто выпустил его, чтобы он убил мою мать, но все это случилось раньше, до смерти младшего Уизли, которого он тоже прикончил собственными руками. И я помню, как Поттер бежал к горе окровавленных трупов, отшвыривая моего отца, почти растаптывая его череп, чтобы добраться до мертвого Уизли. Помню, что слышал рыдания. В каком-то извращенном смысле это было даже забавно, потому что мы победили, а все плакали как в последний день жизни. Не потому, что были счастливы. А потому, что были покрыты своей и чужой кровью. Никто не понимал, откуда столько крови, ведь все пользовались палочками. Но, насколько я видел, никто не хотел в этом разбираться.
Для них возвели здоровенный мемориал. Надгробия сделали большими, чем у остальных, и против этого даже я не мог ничего сказать. Я зашел ненадолго. Стоял позади и внимательно слушал, что говорили люди. У них было много чего хорошего сказать о погибших. Особенно о Уизли. Когда дело дошло до него, все просто залились слезами. Поттер не стал говорить, и, хотя я не смотрел на него в течение всей церемонии, я знал, что у его в глазах стояли слезы. Грейнджер была единственной, кто поднялся на возвышение, украшенное маггловскими белыми лилиями и другими кладбищенскими цветами, которые символизируют всю ту чушь, до которой мне нет никакого дела. Ее лицо было суровым. Меня это удивило. Ее лицо не было мокрым как у остальных; глаза не покраснели и не опухли, они были темными, мрачными и блестящими. На щеке я рассмотрел заживающий порез от булыжника, который, если мне не изменяет память, она получила, пока ее избивал один из Пожирателей. Порез стягивал лицо, был розовым от швов и портил вид светлой кожи. Но она не стала прятать под повязкой ни его, ни остальные. Я знал, почему. Она не стыдилась шрамов. Этого у нее было не отнять. И она собиралась это показать.
А может, все это было только для того, чтобы казаться сильной. Ума не приложу, с чего это вдруг, ведь никто никогда не сомневался в ее силе кроме, пожалуй, меня. Я всегда думал, что она была самой чувствительной из всего Ордена, и не потому, что она была девчонкой, а потому, ну, потому… хрен его знает, почему. Она просто очень заботилась о Поттере и Уизли. Именно. Даже раньше, когда она отчитывала их, было ясно, что она заботится. И поначалу это вызывало жалость, потому что я думал, что все просто для того, чтобы не быть в одиночестве. Что ей нужны эти мальчишки, лишь бы убедиться, что она там, реально там, и что люди не перестанут ее узнавать, если их не будет рядом, или что ее мир не начнет рушиться, если она пробудет без них слишком долго. Но только с началом войны, великой и страшной войны, меня начали посещать другие мысли.
Потому что Поттер и Уизли нуждались в ней точно так же, как и она в них. И это меня по-настоящему поразило. Они нуждались в грязнокровке так сильно, что поставили свою жизнь под угрозу. Я знал, что она была умной и все такое, да еще вдобавок невыносимой и надоедливой, но я не мог понять, почему они так чудовищно в ней нуждались. Она была просто нечто, без сомнения, но все равно было непонятно. А потом я вспомнил, как однажды, когда весь Орден разместился в доме покойного поттеровского крестного, я проходил по коридору и услышал тихие голоса. Они говорили одновременно, торопливо и серьезно. Я всегда был эгоистичным и любознательным, поэтому тихонько вернулся и заглянул в узкую щель – эти кретины даже не потрудились закрыть дверь.
И я кое-что услышал. Не думаю, чтобы я слышал такое раньше. В смысле, это было настолько пугающе личным, что я даже почувствовал, что подслушивать не очень хорошо. Но что-то удержало меня там, пригвоздило к прохладному дереву двери и придавливало мои ладони к косяку тем сильнее, чем больше я слышал. Мне захотелось оторваться от двери, пробежать по коридору, спуститься вниз и окунуть голову в холодную воду, но я остался на месте. И говорю вам, я понятия не имею, зачем я простоял там так долго.
Признаться, я не помню большую часть того, что они говорили. И я почти не вру, говоря это. Их голоса были такими тихими, что когда я попытался их расслышать, это доставило дискомфорт. Но я сосредоточился на ее голосе, который притягивал меня больше всего. Он был настолько наполнен эмоциями, что мое бесчувственное с рождения сердце дрогнуло при его звуке. Они были в комнате втроем. Свет был погашен. И в эту самую минуту они прощались.
Странно было думать так, но я просто это почувствовал. Это было как сильный удар под дых, от которого все внутри меня рухнуло. Потому что картина того, как Золотое Трио, самые сильные и уверенные на этой проклятой войне, прощаются друг с другом, все мне объяснила. Что они, скорее всего, лгали всем нам, и мы не должны в конце концов победить. И что, возможно, я перешел на другую сторону, только чтобы проиграть. Что, может, я закончу жизнь в одной из этих жалких могил, на которые люди приносят цветы только из вежливости.
Они говорили, что любят друг друга. Это было даже мило, в стиле дурацких пятидесятых, но я невероятно смутился. Помню, как в ладонь вонзились занозы, и я стиснул зубы, ожидая, что дальше пойдет что-то вроде: «Не надо волноваться. Мы победим. Люди будут умирать, но мы победим». Но именно в то мгновение, когда я наконец услышал тихий плач, доносящийся из комнаты – не уверен, кто из них это был, может, все вместе – я отчетливо осознал, что было что-то почти жуткое в том, что они не сказали бы этого, даже если бы знали, что я подслушиваю.
После этого они не говорили много. И мне нужно было бы отойти от двери на случай, если кто-нибудь из них захочет выйти за стаканом воды или еще чем. Но я просто пялился в полном трансе на дверь. Облупившуюся дверь, по поводу которой так часто ворчал, ведь весь этот дом был таким облезлым. Не представляю, о чем я размышлял тогда. Наверное, обо всем, эдакий безумный монтаж всего значительного и пустякового в моей жизни. В одном ухе шумело, хотя во втором было абсолютно тихо. Я вдруг почувствовал холод. И я не собираюсь нести всякую чушь, лишь бы выглядеть положительным героем, я ведь вовсе не из таких, но я начал дрожать. Это не было самопознанием. Ничего такого тогда не произошло. Всякого «о, я такой плохой человек, может, нужно пойти и извиниться и войти в их круг любви» я и близко не собирался говорить. Но я солгу, если скажу, что этого не было у меня в мыслях.
Помню, как пил тем вечером скотч, спрятанный кем-то под половицами (я не знал, чьих это рук дело, но выпил за этого гения), и он был настолько старым, что отдавал горечью, но мне было плевать. Зашел Поттер. Уродливый как всегда, но тем вечером он выглядел особенно ужасно. Может, дело было в скотче, но это сомнительно. У парня был вид, будто ему пятьдесят и он только что оправился от инсульта, а ведь ему было только восемнадцать – или семнадцать, не знаю конкретно, но уж никак не пятьдесят. И он заметил у меня на руке царапины от двери. Не говоря ни слова, он бросил мне моток бинтов, перед тем как выйти.
Но на похоронах, пока говорила Грейнджер, я не мог не посмотреть на него, хотя поклялся этого не делать. Он выглядел так, будто проглотил целую кучу лекарств, а это все равно не помогло. Но что меня удивило, так это то, что он не стал изливать свою душу. Все выглядели дьявольски мрачно и бледно в своих черных мантиях. Пришли все те лицемеры, которых я ненавидел по Хогвартсу, но теперь они не казались лицемерными. Я особо не обращал на них внимания, я просто смотрел на Грейнджер. И потом я подумал о том, что действительно ошибался. Наверное, она была самой сильной из них всех. Чтобы это понять, нужно было видеть ее лицо. Лицо воина, как ни крути. И оно на удивление ей шло. Как на войне, когда я спас ее от моего ублюдочного отца, который пер к дому в поисках «артефактов» (они любили бросать такие детские словечки мне в лицо). После того, как я убил его, она упала в грязь, и я был уверен, что она мгновенно продрогнет, в конце концов, это же был растаявший лед. Но она выглядела неистовой в лунном свете. Как одна из греческих богинь, в которых постоянно полыхает внутренний огонь.
Во время своей речи она не плакала. И не выглядела так, будто вот-вот расплачется, ведь она была не из тех, кто притворяется, чтобы все почувствовали себя лучше. Ей это было не нужно. Окружающие знали, что происходящее мучительно, особенно для нее, и было даже неважно, расплачется она или нет, потому что они были слишком заняты собственными заплаканными глазами и не заметили бы ее слез, даже если бы они появились. Она только сказала, что он был замечательным парнем – потрясающим парнем, и у нее нет слов, чтобы его описать. Она не сказала ничего о том, как несправедливо, что погиб именно он, а не кто-то другой, но я видел по ее лицу, что она думает об этом. Даже несмотря на то, что я подслушал их той ночью, было ясно, что они уже рассматривали эту вероятность. Они были готовы. Поэтому слезы были ни к чему. Они знали, что кто-то из них умрет.
Потому что, в конечном счете, было известно, что больших потерь не избежать. Без этого война не была бы такой значимой, масштабной, прославляемой, о ней не писали бы в бесчисленных учебниках и не обменивались бы сплетнями участники и домохозяйки. Они знали, что все так и будет. Мерлин, я знаю, что это было больно – по крайней мере, могу себе представить – но ведь с этой болью ничего не поделаешь. Можно проливать слезы и ждать, что она уйдет. Можно раздумывать о ней и ждать, что она исчезнет. Но она есть. Как шрам – только хуже. На этот раз шрам в твоей душе. И только Богу известно, что душа – вечный памятник тому, как ты запутался. И я понимал, что люди в конце концов начнут копаться в моей, как они пытались сделать с Поттером и, вероятно, Грейнджер, но Грейнджер была слишком вспыльчивой для этого. Душу Поттера анализировали в газетах. Но даже мне понятно, что это не значит, что кто угодно имел право бередить его раны.
Я пытаюсь объяснить, что мне было вроде как жаль его. Когда я смотрел на него, хоть и поклялся поначалу не делать этого, то видел застывшее выражение лица и то, как иногда ранит боль. Может, Поттер чувствовал себя немного ненормальным. Я не стал бы винить его за это. Он повидал многое. И теперь его погибший лучший друг стал всего лишь еще одной надписью на надгробной плите. Еще одной трещиной в душе. Я знаю – хотя и не хочу этого – что он отчасти винил себя в его смерти, хотя в действительности это была вина моего отца. Но Люциус был мертв, а Поттер жив, и жизнь была лучше смерти.
Я не мог больше стоять и смотреть на него, поэтому отвел взгляд. Я собирался уйти до того, как посмотрю на Уизли, потому что увидеть его — забальзамированного гробовщиками из Магического Морга и одетого в свой единственный лучший костюм — мертвым было выше моих сил. Хотя я и хотел этого немного, только чтобы попрощаться и попросить прощения. Но потом я подумал, что не имеет значения, скажу я это его мертвому телу или небу, или океану. Мертвец не услышит тебя, даже если последнее, что он мог ожидать – живым или мертвым – это услышать от тебя извинения. Ведь все равно в миг, когда я произнес бы эти слова, Уизли не ожил бы внезапно, доводя всех присутствующих до сердечного приступа. Поэтому я решил уйти. Полагаю, я бы попросил у него прощения, если бы там не было так душно и влажно из-за всех этих слез и причитающих женщин. Из-за них я не мог сконцентрироваться. Забавно, насколько мне нужно было сосредоточиться, чтобы сказать, что сожалею.
Но когда я собрался развернуться, Грейнджер еще не закончила свою речь. Не то чтобы ее речь была длинной, просто, когда я настраиваюсь на серьезную волну, то думаю быстро и о многом сразу. Она смотрела прямо в толпу, тяжело и задумчиво, бросая взгляд то влево, то вправо. Не смотрела вниз. Не смотрела вверх. Нет, правда, ей нужно было сообщить об этом. Она была отважной девчонкой. С лицом воина, ничего уж тут не поделаешь.
Потом она взглянула на меня, и я замер. Почему? Ведь она много раз смотрела на меня раньше – сердито и уничтожающе, хмуро и презрительно. В Грейнджер всегда была какая-то бесстрашная сила, которая завораживала некоторых людей вроде МакГонагалл и даже Поттера, но на меня это никогда не действовало. Потому что у всех появляется сила, когда они ее хотят и чувствуют. Но до этого момента я не мог взять в толк, что в ней такого особенного, что захватывает людей. Она не смотрела на меня с ненавистью. Не хмурилась, но это не было необычным, потому что за предыдущие пять месяцев она ни разу не испепелила меня одним из своих острых беспощадных взглядов. При этом она всегда была холода со мной, и это было взаимным. Поэтому взгляд, которым она меня окинула, настолько полный огня и эмоций, что показался бы трогательным, если бы не был таким чертовски проницательным и непонятным, сбил меня с толку. Сжал мое сердце так, что оно ударилось о противоположную стенку грудной клетки.
И ее взгляд был тверд. Словно она видела меня насквозь. Хотя эта фраза и звучит глупо, но однажды ты чувствуешь такой взгляд и понимаешь, что это значит. Довольно редко кто-то смотрит не сквозь, а внутрь тебя. И видит там что-то такое, чего не видишь ты сам. Может, я несу бессмыслицу и слова не могут ничего объяснить, но я стараюсь изо всех сил.
Но все дело в том, что взгляд ее темных – практически черных – глаз удерживал меня на месте даже после того, как она закончила речь. И я обнаружил, что все еще торчу в толпе, уставившись на то место, где она только что была, и потрясенно пытаюсь выяснить, что это было за чувство. Что только что произошло? Я почувствовал связь с Грейнджер? С грязнокровкой, которая была на первом месте в моем списке смертников до того, как я перешел на другую сторону? Но потом вдруг я увидел, что люди обходят меня, оставляя позади, и эта ситуация была до боли знакомой. Я не оступился, меня не толкнули, но я видел их движения и опущенные глаза, полные муки и уныния, младшую Уизли, рыдающую на полу, ее лицо, и этого стало достаточно, чтобы хладнокровие окончательно покинуло меня.
Спотыкаясь, я как можно быстрее вышел из мемориала на середину улицы. В это время года было довольно уныло. Судя по всему, собирался пойти дождь. Небо было тяжелым, двигалось и озарялось тусклыми всполохами перед скорым освобождением. Я просто постоял там немного. Смотрел на небо, на грозовые облака, и, наверное, мне следовало было бы упасть на колени и разрыдаться от того, что я такой гад и никогда не обращался с Уизли порядочно – ни единого раза – а теперь он мертв, но мои глаза были сухи. И, может, это плохо, действительно плохо, но такими они и остались. Я просто смотрел вверх, а на задворках памяти вертелся древний вопрос: вправду ли существуют небеса? И правда ли, что Уизли сейчас там, потешается надо всем этим?
Не знаю, сколько я там простоял. Наверное, годы. Вся жизнь могла бы пройти мимо, и, вероятно, так оно и было. Так бывает, когда встречаешься с кем-то, а в следующий раз, когда вы видитесь, этот человек уже совершенно другой. И тогда начинаешь обдумывать все произнесенные фразы и то, что ты ничего не знал о нем, и просто смотришь на результат и перемены. И сравниваешь. До и После, будто это что-то особенное. Но я, по правде, не думал о Уизли. Я, конечно, думал о том, где он сейчас. На самом ли деле он ушел, и существуют ли небеса. Но ничего кроме этого. Ничего сентиментального.
А потом я подумал о войне. Снова прокрутил ее в мыслях. И поэтому неудивительно, что я перебежал на другую сторону дороги, туда, где росли кусты, и меня вырвало, хотя я не ел по-настоящему уже несколько дней. И тогда мне стало действительно плохо, потому что даже после этого я не заплакал. Вот поэтому я и ушел с похорон. Потому что чувствовал себя не к месту там, грешником среди праведников, не испытывающим ни капли из того, что чувствовали они. Мне было тяжело, но я мог это вынести. Не в том смысле, что я хотел, чтобы Уизли умер, но из-за его смерти я не убивался. Я принял смерть. Я видел много смертей. Полагаю, то же самое произошло с Грейнджер и Поттером. Слезы потеряли смысл. Смерть стала рядовым случаем. Вот и все.
Думаю, поэтому люди и называют меня пустым. Холодным. Бессердечным подонком. Таким же, как и мой отец. Не могу сказать, что полностью отрицаю последнее, но оказалось, что у меня есть сердце; просто оно работает не как у всех остальных. Как я уже сказал, винить в этом можно мое воспитание и кошмарное детство, проведенное в роскоши. Честно говоря, у меня никогда не было проблем с собственным мертворожденным сердцем. Иногда чувствовать что-то хуже, чем не чувствовать ничего. Это был как раз такой случай. Но я чувствовал вину. Чувствовал. Клянусь, что чувствовал.
Возвращение к занятиям прошло не так странно, как я ожидал. Я думал, коридоры будут пустовать и, куда ни глянь, увидишь мрачные лица, и так оно и было некоторое время, но от подростков нельзя ожидать, что они вечно будут в унынии. Постепенно все возвращалось на свои места – кое для кого гораздо медленнее. Часть занятий отложили, потому что нужно было время, чтобы прийти в себя, да и уроки теперь стали не так важны, как раньше. Все ходили по коридорам с видом, будто потеряли что-то важное, хотя многие из них никогда в жизни даже не разговаривали с Уизли. Забавно, что им уже никогда не придется этого делать.
На Слизерине стояла ненормальная тишина. Вероятно, потому что треть факультета была убита и еще треть отослали в Азкабан или держали под следствием. К тому же многие тронулись умом. Услышав, что ее отец и мать убиты, Пэнси повесилась на плотных колготках в спальне девочек между их с Миллисент кроватями под балдахином. Еще один слизеринец, Блейз, дружок Пэнси, утопился в ванной. Другие парни, которые всегда бросались в крайности, поступили более нелепо. Один из квиддичных загонщиков отправил свою метлу прямиком в землю и размозжил себе череп. Гойл умудрился повеситься на квиддичных воротах, когда выяснил, что Волдеморт убил Крэбба за двойное агентство.
Хогвартс снискал славу, но не солидной репутацией, а самоубийствами в своих стенах. И из-за того, что война произошла всего в десяти милях от него. Дамблдор, который по какому-то странному стечению обстоятельств выжил и объявился с началом битвы, вернулся к управлению школой. Но даже он стал другим. Все тот же жизнерадостный дурак, потому что нельзя перестать быть дураком, даже прекратив радоваться жизни, но даже он безвозвратно изменился. Начать хотя бы с того, что его глаз пересекал длинный шрам, который иногда излучал серебряное свечение. Например, когда он смотрел на меня, и только один раз у меня хватило сил выдержать этот взгляд. Мысль о том, что я мог убить его и был очень близок к этому, заставляла меня стыдиться. Не потому, что я жалел, что не сделал этого. А потому, что был так слаб, что опустился до выполнения отстойной работы грязнокровок.
Я решил пойти к озеру, потому что уроки отменили, но я не знал, радовало ли меня это. Было поздно, но уснуть я не мог. Снаружи стемнело, виднелось множество звезд, и мне пришла на ум история о том, что люди после смерти превращаются в звезды. Любопытно, правда ли это. Хотел бы я знать, там ли сейчас Уизли и мои отец с матерью. Смотрят на нас с жалостью, ведь мы еще живы, а они уже там, где положено? Но разве могут жертва и убийца мирно существовать в одном месте? Я ведь ясно чувствовал, где находится мой отец. И меня это не расстраивало, потому что так и должно было быть. Вы, наверное, согласны с этим, ведь он был таким ублюдком. Есть некоторые вещи, которых никогда не вернуть назад.
В коридорах стояла мертвая тишина, но в этом не было ничего удивительного. Никто не ходил поздно вечером в одиночестве по коридорам, будто опасаясь столкнуться с призраком одного из самоубийц и самому сойти с ума. Я сравнивал это с чумой. Слабая аналогия, но мне сложно объяснить жуть и вместе с тем странное спокойствие от своих легких шагов по сверкающему мрамору. Не знаю, был звук тише или громче, чем раньше. Я вообще не мог вспомнить, когда в последний раз задумывался о своих шагах. Это не было важно, но сейчас это стало весомым доказательством того, как все изменилось. Как если война, смерти, боль и кровь изменили плотность и направление воздуха или то, как звук долетал до моих ушей. Все выглядело печальным и изменившимся к худшему, но вместе с тем прежним, и вещи, которые изменились, были важнее, чем те, что остались прежними.
Я не боялся встретить привидение. В Хогвартсе была куча призраков и фантомов – некоторых нельзя было увидеть, хотя они и существовали. Мимолетное дуновение или дрожь, как если кто-то дотрагивается ледяной ладонью до твоей кожи. Между прочим, я был уверен, что видел Пэнси, Крэбба и Блейза, околачивающихся поздними вечерами в гостиной Слизерина, когда кто-нибудь опять забывал погасить огонь. Они выглядели намного более счастливыми, чем при жизни. Им не нужно было волноваться о поверхностных вещах – а уж Пэнси можно было назвать Королевой Легкомысленности – и вообще ни о чем больше. Смерть избавляла от всего этого. Еще я слышал, что после смерти невозможно вспомнить все, что было с тобой при жизни. Безусловно, ты помнишь основное. Но не мелочи. Поэтому смерть, если хотите знать, можно даже считать освобождением. Не то чтобы я считал, что ради этого следует кончать жизнь самоубийством.
Я вспоминаю о них не только потому, что был с ними знаком. Все рэйвенкловцы, гриффиндорцы и хаффлпаффцы проливали показные слезы, но никогда не смогли бы понять моего недоумения и растерянности, потому что они совершенно не знали их. Пэнси была, наверное, последним человеком на свете, способным на самоубийство. Она была задавалой, жуткой нахалкой и самоуверенной занозой, но она любила жизнь. Она любила горевать по пустякам, расставаться с парнями и рассказывать всем, у кого были уши (хотели они слушать или нет), о том, как бурно она провела лето во Франции. Она была агрессивной и невыносимой, но она была одним из самых честных людей, которых я когда-либо встречал. И невозможно было даже представить, что она повеситься на паре плотных колготок. Но – посмотрите только – она повесилась. Может, потому, что не могла с этим больше справляться, так же, как Блейз, Крэбб и Битер из моей команды, которого я в любом случае собирался прикончить по возвращении. И она не смогла вынести жизнь в этом новом мире, и, может, она увидела в нем свой конец. Думаю, наступает время, когда высокомерие, самодовольство и даже помада и секс перестают иметь значение. И сквозь свои густо накрашенные ресницы она видела только жизнь или смерть. И выбрала смерть.
Я надеялся найти письмо или еще что-нибудь, когда вернулся. Может, спрятанное где-нибудь в столе. Потому что мы с Пэнси были довольно близки, и я думал, что она могла чувствовать себя моей должницей просто потому, что я столько раз вытаскивал ее из всякого дерьма. Но я подозреваю, что она забыла. Либо так, либо она оставила мне тайное послание, и мне только нужно понять, как его получить. Иногда она бывала достаточно умной для такого.
Мне нужно было с силой надавить на грубую ручку, чтобы сдвинуть дверь с места. Я пробирался через черный вход, потому что это был единственный путь к озеру. В тихом замке скрип и скрежет двери прозвучали громовыми раскатами. Я толкал тяжеленную дверь и при напряжении мышц чувствовал спазмы в правой руке, с которой что-то произошло на войне. Она до сих пор иногда так сильно начинала болеть по ночам, что я скрипел зубами, прижимая ее к себе. Полагаю, это было регулярным напоминанием. Когда мне казалось, что у меня выдался хороший день, свободный от волнений о войне, оно приходило, будто не хотело, чтобы у меня был идеальный день без военных раздумий. По-моему, именно для этого оно на самом деле и возвращалось. Я не мог забыть об этом. Даже если хотел. И физическая боль была тут как тут, только мне начинало удаваться.
Когда у меня наконец получилось открыть дверь достаточно широко, я отпустил ручку и протиснулся в проем, вздрогнув от звука захлопнувшейся створки. Помедлив немного, будто ожидая, что замок обвалится от грохота, я посмотрел на свои руки и почувствовал въевшийся в них отвратительный запах холодного металла. Прежде чем шагнуть в темноту, я вытер их о ткань брюк.
Стояла на удивление хорошая погода, что было необычно для этих мест, особенно по вечерам, но я не стал раздумывать об этом. Налетел легкий ветер, пахнувший совершенно по-весеннему: лавандой и лилиями, и диким медом, а еще лимонами и хлопком. Я на секунду вспомнил мать. Когда она была самой собой, счастливой и величественной, то всегда приказывала доставлять лаванду в поместье, чтобы поставить по вазе в каждой комнате. От этого весь дом пах как один огромный цветок лаванды. Аромат был таким сильным, что в детстве у меня слезились глаза и половину времени я не различал другие запахи, но это делало ее счастливой, и мне приятно сознавать, что я присутствовал при тех редких моментах, когда она прикрывала глаза, и в них искрился легкий намек на цвет океана. Потому что я не очень любил вспоминать о других эпизодах, произошедших после того, как мне исполнилось четыре. Кажется, это только подчеркивает беспричинные жизненные трагедии. Ведь можно иметь все, что хочешь, вроде сотен букетов отличной лаванды, и все равно не иметь самого важного. И исчезнуть потом из-за этого.
Трава под моими подошвами была мягкой и податливой. Воздух – прохладным, но моей коже он казался теплым. Я не надел пальто, потому что меня мало заботило, замерзну я или нет. Иногда – и это поразительно – о таком можно совершенно забыть.
Озеро выглядело восхитительно при свете месяца. Сам он казался только серебряной ресничкой в небе, лишь слабой тонкой улыбкой, но водная рябь все же отражала свечение, которое ей удавалось уловить. Я понял, что меня влечет туда, как мотылька на пламя, и без промедления позволил ногам вести себя. Когда я вспоминаю об этом сейчас, это кажется невозможным. Потому что мой разум всегда работает. Для этого он и предназначен. Но я отбросил эту мысль и просто прочувствовал твердость земли под ногами, неуловимо меняющуюся по мере приближения к воде. Я не знаю, становилась ли она мягче или плотнее, но она изменялась. Я попытался рассмотреть, проснулся ли кальмар, но над озером не двигалось ни одно щупальце.
Подойдя, я просто остановился, наслаждаясь видом. В тот период я по-настоящему начал ценить природу. Может, потому, что иногда она бывала такой нереально прекрасной и умиротворяющей, что оставалось только гадать, почему ты еще не очарован настолько, чтобы упасть на колени и целовать землю. Но я просто смотрел на невероятное озеро и гофрированное отражение лунной улыбки на его поверхности. Это было прекрасно. Идеальное одиночество – идеальное потому, что оно было желанным. Такое одиночество иногда необходимо каждому, чтобы привести мысли в порядок и убедиться в том, что ты – это именно ты.
Потом, подняв взгляд на звезды, я снова начал думать о Уизли. О том, что так до сих пор и не нашел времени извиниться и что этот момент ничем не хуже других. Там была вода, много-много воды, но не той, что проливают на тоскливых семейных сборищах. Человеческой влаги. А естественной и успокаивающей жидкости, и я подумал, что смогу сделать это.
Я сел на бревно, поглядывая на озеро. Наверное, я никогда не сидел здесь один так поздно, но мне нравилось. Это делало меня нормальным.
Почему-то я тщательно подбирал слова. Обычного «прости» было бы довольно, но, полагаю, я чувствовал себя более порядочным, чем раньше. Мне казалось, что я немного задолжал ему.
«Так, Уизли», – произнес я, чувствуя себя идиотом, который болтает с озером. Но я надеялся, что это не напрасно и он сможет услышать меня. Я ждал знака, который подтвердил бы, что он наблюдает, но так и не почувствовал никакого электрического разряда. Поэтому продолжил. «Ты был одним из самых непереносимых ничтожеств, которых я когда-нибудь встречал. Ты был нищим. Возился с грязнокровками. Я терпеть тебя не мог. Но я считаю, – я вздохнул, глядя на иву напротив меня, – что все это неважно, раз ты мертв. Не имеет ни малейшего значения. Соперничество в прошлом, потому что на небе нет соперников, ведь так?» – с презрением и издевкой, но я все-таки задал этот вопрос. Я опустил взгляд, потому что почувствовал, что немного неправильно говорить так. А потом вспомнил кое-что. Вспомнил фотографию их троицы, которую однажды видел в Ежедневном Пророке: Поттер, Грейнджер и Уизли, еще живой. Они смеялись. Не понимаю, с чего я вспомнил ее, но внутри что-то надломилось. Отчего-то я подумал: везучий сукин сын.
«Я думаю, действительно паршиво, что ты умер», – не стараясь больше подбирать слова и немного выходя из себя, сказал я. «И думаю, что все остальные думают так же. Грейнджер уж точно считает. Наверное, она молит Бога, только бы вместо тебя умер я. И вот поэтому я считаю, что ты настоящий засранец». Мерлин, я и вправду ненавидел его за то, что он был таким хорошим парнем. Что все пришли на его похороны, и у всех кроме нас троих (меня, Поттера и Грейнджер), глаза были на мокром месте. Даже те, кому он совершенно не нравился, заявились и ревели в три ручья. Я тогда так и не понял этого. Да и не особо хотел. И вот настало время, когда я просто мог смотреть на Уизли как на обычного волшебника, обычного человека – не принимая во внимание его нищету, характер и неприязнь ко мне. Но я не хотел признавать этого. И чувствовал, словно я прямо в том озере, стараюсь удержать подбородок над водой, но слабею и иду ко дну.
Потому что, раз уж на то пошло, меня злило, что Грейнджер предпочла бы, чтобы вместо Уизли умер я, даже не смотря на то, что это было абсолютно ожидаемо и предсказуемо. Наверное, именно из-за этого я цеплялся за безумные, отвратительные, правдоподобные причины, лишь бы оправдать действия отрицательного персонажа. Но как бы я ни был против смерти, я просто подумал, что если бы умер я, а Уизли выжил, мои похороны не имели бы ничего общего с его. И я мог это принять. Запросто. Но я не мог отрицать того, что от этой мысли внутри меня все сжималось.
Полагаю, вы знаете, о чем я сейчас раздумываю. Мне нравится считать, что на меня можно положиться, даже если речь идет о таких вещах, как смерть. Понятное дело, вы думаете, что я не заслуживаю лучших похорон – что я вообще не заслуживаю похорон после всего того, что сделал. Но больше всего меня бесила мысль о том, что у меня, скорее всего, были бы похороны, но не потому, что так нужно, а чтобы выставить это напоказ. Чтобы продемонстрировать, что они все такие положительные и не заслуживают зла, чтобы быть еще большими лицемерами. И я клянусь, если бы так случилось, и на моих похоронах Грейнджер плакала бы и несла всякий слезливый бред, я восстал бы из мертвых и поубивал бы их всех. Я не шучу. Последнее, чего бы я хотел, так это чтобы все гриффиндорцы, хаффлпаффцы и рэйвенкловцы пришли, смотрели на мой труп с притворными слезами на глазах и вели себя так, будто им и вправду не все равно. А потом начали бы крутить головами в поисках пирога с заварным кремом.
Короче, несмотря на мое раздражение и злость, я пытаюсь объяснить, что Уизли был везунчиком. Не только потому, что умер и оставил все это в прошлом, а потому, что у него было то, чего не было у многих из нас. Или – что более вероятно – чего не было только у меня. Я не жалею об этом, но признаю, что это убивает меня изнутри, словно соль, разъедающая снег зимой. У него были Грейнджер и Поттер. И хотя они не плакали, он многое для них значил – настолько многое, что для подтверждения этого слезы были не нужны. Я совершенно не хотел таких друзей, как Поттер и Грейнджер. Просто никому не помешает, если на твоих похоронах будут произносить речи. И вот это на самом деле важнее всего на свете.
«Надеюсь, ты там развлекаешься, – сказал я. – Потому что здесь реально хреново». Думаю, это была самое честное, что я произнес с начала войны. «Не хочу, чтобы ты думал, что я говорю так, лишь бы покончить с этим. Если бы я хотел, то не переводил бы дыхание на всю эту ерунду. Но, видишь ли… Прости, слышишь?», – я вздохнул, и почувствовал себя немного лучше. Не тонущим больше. Не тонущим. «Иногда ты был нормальным». А потом я сказал ему, просто из вежливости и, может быть, чтобы поразить его (и чтобы он подумал, что конец света уже близко), что мне понравились его похороны. И это было лишь отчасти враньем, потому что я старался вести себя прилично. «Хотя было слишком много слез, – усмехнулся я. – Там было как в гребаной бане».
Я собирался сказать, что он бы почувствовал к ним отвращение, но остановил себя. Как я мог говорить такое, ведь я его совершенно не знал? И тот факт, что я мог бы узнать его, слишком пугал, чтобы произнести его вслух. Поэтому я просто оставил все в мыслях, где этому и было самое место. Ну, вроде как закрыл на замок и выбросил ключ. Именно так.
И я просто замолчал. Начал смотреть вверх, на небо, которое выглядело таким спокойным, на воду и месяц. Как же гармонично они смотрелись вместе. Как умиротворенно. У меня возникло ощущение, что невозможно представить охваченный войной мир, каким он был всего лишь три месяца назад. Если бы я упал на колени и сжался в комок, то мог бы заснуть прямо там, приникая к земле и вжимаясь в грязь. Я вспомнил, как одна женщина процитировала мне Библию перед тем, как один из Упивающихся Смертью убил ее. Что-то насчет того, что все мы вышли из грязи и, когда умрем, снова обратимся в прах. Потом она плакала, крепко держа что-то в руках. Я помню, как хотел остановить Упивающихся и не дать убить ее, потому… просто потому, что это было несправедливо. Но справедливости не было нигде. И меня убивало то, что, даже если бы я вмешался, все закончилось бы точно так же. Она все равно обратилась бы в прах.
«Ему бы это понравилось, могу поспорить».
Я замер и боковым зрением увидел темную фигуру, приближающуюся ко мне от одной из ив. Я обернулся, понимая, что не стоит этого делать, потому что только один голос мог заставить все внутри меня так дрожать. Пока она подходила, я мог рассмотреть ее вьющиеся волосы, и было что-то неуловимо прекрасное в том, как они тяжело падали за спину. На ней не было ни мантии, ни свитера. Она надела только простые брюки и рубашку.
Когда она присела рядом, я отвернулся, не столько сконфуженный, сколько пристыженный. Потому что последнее, чего бы мне хотелось, так это сидеть с ней и говорить о мертвом Уизли – ведь мне никогда не было дела до подведения итогов, завершения и тому подобного. Я был херовым Малфоем, который в последний момент перешел на сторону добра просто потому, что проявил проницательность и увидел – смутно и расплывчато – что все закончится именно так. Что в конце концов я буду здесь, сидеть ночью на бревне и смотреть на хитрую лунную ухмылку. Но этим все и заканчивалось. Я не помнил ничего о том, как Грейнджер подходит ко мне или подслушивает мою речь.
Я не мог припомнить, чтобы она вообще разговаривала со мной после войны, да и до нее, впрочем, тоже. Хотя я не раз слышал ее голос и никогда не забывал некоторые интонации – острые как меч и иногда отрывистые как гром – странно было общаться с ней, особенно сейчас, когда и она, и я знали то, что знали. Я был на грани того, чтобы встать и вернуться в замок, лишь бы избавиться от внезапной дрожи, которая пробежала по коже, прямо как рябь, которая в тот же момент пронеслась по озеру и исказила отражение месяца. Но дело все в том, что я был благодарен ей за компанию. Потому, лишь только потому, что у меня было зловещее предчувствие, что рискни я и дальше пойти этим путем, мое приятное одиночество может превратиться в его менее привлекательную форму. Тут нужно различать тонкую грань.
Она сидела так близко, что я чувствовал ее тепло. Я упорно смотрел вперед, не желая встречаться с ней взглядом. Но я ощущал ее движения на шатком бревне, когда она шевелила ногой или рукой, и, когда ее локоть коснулся моего, она не попыталась убрать его. Не буду врать, что знал, о чем с ней говорить. Я не имел ни малейшего понятия. Мы никогда не разговаривали, и странно было, что она вообще подошла ко мне. Даже природа, от начавших колыхаться ивовых ветвей до нового сильного аромата, принесенного успокаивающим движением ветра, казалось, соглашалась с этим.
«Это правда неожиданно», – сказала она.
«Что? Что ты подслушиваешь?» – спросил я холодно, потому что так и не научился вести себя в трудных ситуациях. Я чувствовал ее запах. Она пахла весной, но с зимними нотками. Она пахла диким медом и лавандой, но еще чувствовался оттенок перечной мяты, который, я уверен, не принадлежал ей. Краем глаза я видел, что она не смотрит на меня. Она смотрела прямо перед собой.
«Ты разговаривал довольно громко», – сказала она, и ее тон не был приветливым. Чистая констатация факта, совершенно в ее духе. «Я вообще не виновата в том, что услышала твой голос».
Но я хотел спросить ее только о том, что она там делает. Она что, жалеет меня? Или думает, что, если я попытался закончить наше с Уизли незавершенное дело, мы можем быть друзьями? Потому что я был не в курсе этого. Подобная идея показалась мне абсурдной, почти бредовой. Я не мог представить себя ее другом, таким, который называет ее по имени или смеется вместе с ней. Невозможно. Я уже говорил, что не был благородным. Но все же здесь была Гермиона Грейнджер, Благородная Королева. И что хуже всего, я даже не знал, была ли она такой же пустышкой, как все стальные, или одной из немногих, кто таким не был. Я хочу сказать, что у нее точно было безжалостное лицо воина, но делало ли это ее настоящей? Я никогда об этом не задумывался.
«Я видела тебя на похоронах», – сказала она тихо и все так же недружелюбно. Ее голос звучал глухо, но странно отчетливо, и при этом немного отрывисто. Но в нем не было злости. Она говорила не так, будто собиралась столкнуть меня в озеро. «Хорошо, что ты пришел».
«Почему?» – спросил я немного резко, но лишь оттого, что действительно хотел знать, почему то, что я пришел, было хорошо. Я бы никогда в жизни не подумал, что она скажет мне такое. И это начинало казаться подозрительным.
Ее не удивил мой вопрос. «Потому что он хотел бы, чтобы ты пришел, веришь ты мне или нет». В ее голосе не было никаких эмоций. «Ты был на нашей стороне. Ты воевал с нами. Ты выиграл с нами».
«И что? Это компенсирует все гадости, что я делал до этого?». Я начал заводиться и, прищурив глаза, зло уставился в небо.
«Нет», – ответила она и посмотрела на меня. Ее глаза обожгли меня даже в темноте. «Но это только начало. Самое начало, но оно положено». Ее взгляд опять обрушился на меня, словно гигантская волна, и я знал, что или сломаюсь, или уйду с порванными легкими. «Я не знаю, почему ты так стремишься противопоставить себя нам, Малфой, хотя, к твоему сведению, ты все делаешь совершенно правильно. Но однажды тебе перестанет нравиться, кто или что ты есть». Я похолодел. «И я правда надеюсь, что в конце концов ты не сгниешь где-нибудь в канаве».
«Что именно ты пытаешься сказать, Грейнджер?» – огрызнулся я, не в силах сдерживаться. Моя голова гудела от ее слов, а кожа зудела от ее звуков ее голоса. «Что мне нужно вступить в ваше благородный кружок – притворяться и быть как все остальные? Не знаю, заметила ты или нет, но эта война была…»
«Адом, – отрывисто закончила она. – Я была там, Малфой, не надо мне читать лекций. Я только говорю, что ты неправ. Я не прошу Бога, чтобы он забрал тебя вместо Рона». Я замер. «Ты все время ищешь, как бы все преувеличить, да? – усмехнулась она. – Ты придурок, вот что я считаю. Держишься холодно и отчужденно, хотя ты… ты такой же как мы. Почему ты не хочешь этого показать?»
«Потому что не хочу, чтобы любопытные вроде тебя совали нос в мои дела, вот почему, – я вышел из себя. – Я понятия не имею, кто ты, но ты не моя мать и не мой отец. Они оба мертвы. Давай, иди прессуй Поттера, потому что у меня совершенно нет желания слушать тебя и твои тупые нотации».
Она помолчала. «Тебе нравится думать, что тебя никто не понимает. Нравится быть другим. Тебе кажется, что ты лучше остальных, потому что ты держишься на расстоянии. Знаешь, что совершенно очевидно? Что ты полный болван». Она помедлила, просто глядя на меня, и я с отвращением почувствовал, как хладнокровие начинает покидать меня и мурашки бегут по шее и рукам. Хотя я и старался не смотреть на нее, я различал, как порывы ветра подхватывают легкие пряди ее волос.
«Что ты собираешься делать, Малфой?», – спросила она мягко, почти успокаивающе. Она сбивала меня с толку, но выглядела искренней и внимательной. Не думаю, что мне это не нравилось. «Что намерен делать сейчас – сейчас, когда всех твоих друзей нет? Ты просто будешь плыть по течению, да? Или тоже планируешь повеситься на воротах или размозжить череп, воткнув метлу прямо в землю?»
«Какая разница, что я собираюсь делать?» – ядовито поинтересовался я. «Люди постоянно умирают. Я не жду, что ты расстроишься, если это случится со мной».
Она отвернулась и посмотрела на озеро. Облако закрыло месяц, приглушив его свет. Я не разобрал, что вычерчивали тени на ее лице, но могу точно сказать, что она выглядела совершенно по-другому. Словно вспышка пламени, перед тем как погаснуть. Не думаю, что кто-нибудь видел ее такой до этого. Она казалась задумчивой, но серьезной, будто была на пороге чего-то важного и судьбоносного. Я почувствовал ее слабое прикосновение к своим пальцам, словно проведенное мягкой кисточкой, но не отдернул руку. Несмотря на свое враждебное к ней отношение, что я обычно выражал в своем поведении и на словах – особенно на словах – я не хотел возвращаться в замок из-за того, что она внушала мне неприязнь. Потому что чувствовал где-то глубоко внутри, что, происходи это год назад и находись мы в другой ситуации, к этому моменту она бы уже наслала проклятие или врезала бы мне. Но она так не сделала. Потому что в то самое время и в том самом месте происходили перемены, которые чувствовались и в трепетании ивовых листьев, и в отчетливом запахе весны в воздухе.
Понимаю, что это звучит глупо. Бредово. Можете считать, что я ошибаюсь, но рано или поздно вы почувствуете это, вспомните и скажете: «А, так вот что он имел в виду». И забудете об этом, потому что перемены случаются очень быстро, и настоящее становится прошлым быстрее, чем ожидаешь. Но только в решающие мгновения, увидев поворот пути, ощутив первую каплю дождя или почувствовав что-то новое в воздухе, по-настоящему задумываешься об этом. Это как наблюдать за закатом. Думаешь о нем, потому не можешь не делать этого, и это меняет тебя, меняет совсем немного, ты даже не замечаешь. Но меняет.
Затем до меня дошло, что шумит дождь. Когда он начал капать на нас, на озеро, на траву, его тихий шелест был словно отдаленные шаги. Я увидел, как отражение очертаний луны задрожало и заволновалось от капель дождя, и все озеро начало морщиться, как змея, сбрасывающая кожу. Странно, что дождь был слабым, хотя меня и радовало, что он не лил как из ведра. Холоднее тоже не становилось, и, когда я почувствовал капли дождя и легкий ветер и осмотрелся, то понял, что шанс упущен. Упущен навсегда, как поговаривала моя мать. Просто еще один эпизод жизни, который не запомнишь, потому память хранит только значительные вещи, а такие понятия, как перемены и природа не настолько важны, чтобы по-настоящему запечатлеться в мозгу.
Мы сидели под дождем. От капель моя одежда постепенно намокала. Я смотрел, как сверкают волосы Грейнджер из-за попадавших на ее гриву брызг. Мы не двигались. Я совершенно не представлял, о чем она думает, я даже не могу сказать, о чем думал сам. Только о том, что дождь нравится мне все больше. А потом у меня мелькнула мысль о войне. О том, какие сильные дожди шли в ее последние дни, и что, быть может, это было своего рода крещением, чтобы смыть всю кровь. Вот только я знал, что такие вещи, как война, водой не смыть, и метафора потеряла свой смысл.
Потом Грейнджер неожиданно поднялась с бревна. Очень медленно она прошла передо мной, глядя на озеро и не произнося ни слова. Потом остановилась, и в следующую секунду я понял, что она берется за края рубашки и начинает снимать ее через голову. Я остолбенел от вида ее освещенной лунным светом кожи, мягкого изгиба спины, на которой была видна белая полоска бюстгальтера. Она бросила рубашку на землю, а я с беспокойством наблюдал за этим, гадая, что за чертовщина происходит с этой девчонкой.
«Грейнджер, — громко и торопливо сказал я, чувствуя на губах вкус дождя, – Какого хрена ты творишь? Надень рубашку обратно!». Я метнулся к куску ткани на земле, схватил его и протянул ей, избегая смотреть на ее тело и яростно уставившись ей прямо в лицо. Она обернулась с серьезным лицом, и не было похоже, что она шутит. Она сверлила меня взглядом, и я опять почувствовал, как мурашки бегут вверх от позвоночника к затылку и волосам.
«Я собираюсь поплавать в озере, — ответила она, комкая рубашку и отбрасывая ее к бревну за мной. – Можешь присоединиться, если хочешь». Звучало не слишком приветливо, зато спокойно. Я попытался понять, выпила ли она, и заглянул ей в глаза, чувствуя, как от дождя прилипают ко лбу волосы. Но было ясно, что она не пила. Мерлин, девчонка была абсолютно трезва. Она что, реально тронулась умом, как и все остальные?
«Ты чокнулась? – Казалось совершенно уместным спросить это. – Идет дождь, и кальмар..»
«Если тебя беспокоит холод, – сказала она, отбрасывая мешающий завиток, – то успокойся, от переохлаждения не умрешь, раз уж ты так волнуешься. Там только прохладная вода, а не лед. А насчет кальмара, – она отвернулась и опять пошла к озеру, снимая на ходу ботинки, – он не будет против. Я ему нравлюсь. И вообще, он спит, и если мы не заберемся слишком далеко, то с нами все будет в порядке». Потом она обернулась и взглянула на меня: «С нами все будет в порядке».
И пока я стоял там, опешив от происходящего – полуголая Грейнджер прямо передо мной, которая между делом зовет меня раздеться и пойти плавать – я чувствовал, что голова идет кругом. Я хотел сделать шаг назад и крепко зажмуриться, отчасти потому, что пока она говорила со мной, я посмотрел вниз и понял, что возбудился (не только из-за ее прекрасного тела, но и из-за авантюры, которую она, кажется, предлагала), отчасти потому, что я столкнулся со слишком многими переменами одновременно. Разве Грейнджер не ненавидела меня? И разве она не вызывала во мне полного отвращения? Так почему же она разделась (не полностью, но все же) и предложила мне вместе пойти поплавать? Она правда спятила?
Это было слишком внезапным – и вообще, просто нелепым – переходом от нашего общения еще десять минут назад. Она вещала о моей отчужденности, а я огрызался и советовал не совать нос в чужие дела. А сейчас… ну, сейчас я, совершенно ошарашенный таким поворотом дел, смотрел, как она расстегивает пуговицы и молнию на брюках и освобождается от них, предоставляя мне возможность любоваться ее хлопковыми трусиками. Я сжал челюсти, но сердце билось как бешеное, отдаваясь в разных частях груди. В горле пересохло, и я чувствовал, что глотаю дождь. И все-таки в том, что она делала, было что-то, пронзившее меня. Но я понимал, что в этом не было сексуального подтекста. Она не прикасалась ко мне и не одаривала одним из тех обжигающих взглядов, которые так удавались Пэнси. В ее поступке было что-то отчаянное, безумное и очень важное.
Ее влажные брюки тяжело шлепнулись на траву.
Я застонал.
Какого дьявола она творит?
Упираясь руками в бока и подставив свое тело молочному свету, она осматривалась вокруг. Я видел капли дождя, скользившие по ее обнаженной коже, по запястьям и лодыжкам. Затем она обернулась и взглянула на меня, все такая же серьезная, с нахмуренными бровями.
«Ну? Ты идешь или нет?»
«Знаешь, тебя засекут, – сказал я ей. – И ты провалишься под землю от стыда. Не говоря уж о том, что ты…»
«Честное слово, кто будет искать нас в озере в начале первого ночи?» – слегка раздраженно ответила она. Черт, вынужден признать, говоря это, она выглядела привлекательной. Необычно привлекательной, как привлекает рассерженный человек с морщинками между бровей. Смотрелось неплохо.
«Я не иду, — твердо сказал я, потому что она явно была не в себе. – И умру со смеху, когда Филч тебя поймает».
Она взглянула на меня. «Как знаешь, слабак», – донеслось до меня сквозь дождь. А потом с легкой болью я наблюдал, как ее отлично сложенная фигура направляется к берегу. Великий Мерлин, что, если она утонет? У меня будут из-за этого неприятности? Что, если кальмар схватит ее, и мне придется бежать на помощь, чтобы он не придушил и не разорвал ее?
Как только она ступила на берег, я крикнул что есть сил: «Подожди!».
Она замерла с совершенно неподвижной спиной, и я мог видеть плавный подъем ее плеч и приятную – хотя чего уж там, даже соблазнительную – линию талии. Она повернула голову, лишь немного, так, что я мог видеть только одну сторону ее лица. Она была вся внимание…
«Подожди секунду», – громко и сердито сказал я. Шумно вздыхая, спрашивая себя, в кого превращаюсь на этот раз, я нерешительно взялся за рубашку, чтобы снять ее. Меня трясло, но я отбросил рубашку назад, неуклюже стянул ботинки и пошел к ней и, когда оказался всего в паре шагов, она быстро отвернулась. Я остановился рядом, глядя на озеро и чувствуя, как внутри все переворачивается, а в голове роятся мысли об утопленниках и болезнетворных бактериях. Я слегка коснулся ее руки. «Ты что, совсем сошла ума, Грейнджер? – сказал я, качая головой. – Выкидывать такие фокусы. Тебя запрут на месяцы. Не говоря уж о том, что ты можешь умереть».
Я видел сбоку ее лицо, и мне показалось, что ее щеки слегка порозовели. Твердо сжатые губы дрогнули в усмешке, и хотя я не мог все четко рассмотреть, мое сердце замерло.
«Знаю, – ответила она. В ее голосе сквозило безрассудство: – Ладно, если ты закончил со своими девчачьими осторожностями, давай на счет три. Раз…два…». А потом я почувствовал, как что-то сжало мою руку, переплетаясь с моими пальцами и в то же время идеально подходя к ладони. Ее кожа была теплой и влажной. Я замер от ее решительных действий, но когда она сжала пальцы крепче, я обнаружил, что отвечаю. Крепко держа ее руку, я переместил свою так, чтобы наши пальцы удобно лежали рядом.
Честно говоря, я понятия не имел, во что ввязываюсь, но впервые за долгие годы у меня было ощущение, что все будет хорошо. Может быть, все, что я сказал раньше – банальная нелепость, но я думаю, что в жизни каждого человека наступает момент, подходящий или нет, который просто должен быть банальным. И даже если он именно такой, тебя это не волнует, потому что ты чувствуешь себя хорошо. Не просто хорошо. А как-то правильно. И это так потрясает, что, пережив однажды, не хочешь этого терять, даже если знаешь, что рано или поздно придется. Потому что скоро нужно будет вернуться в смутный период своей жизни, наполненный вещами, о которых лучше забыть, мыслями о крови, смерти или разобщенности. И хотя я был готов спорить об этом с Грейнджер несколько минут назад, до дождя, до приглашения… это каким-то образом перестало иметь значение.
«Подожди», – сказал я до того, как она досчитала до трех. Она резко остановилась. Я повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо. «Зачем конкретно мы это делаем?» – спросил я, просто потому что чувствовал, что должен знать. Ну, ведь там, внизу, были микробы.
«Потому, – ответила она. На ее лице мелькнула мимолетная лукавая улыбка, которая исчезла, как только тень от облака прошла. Но ее глаза сверкали, и это открыло мне, что не всякая улыбка появляется на губах. – Потому что нам нечего терять».
И до того, как я действительно понял, что она имеет в виду, по-настоящему осмыслил это и постиг – хотя, по-моему, и так уже знал – она опять сжала мою руку и, радостно зажмурившись, выкрикнула прямо в небо и во весь белый свет: «Раз-два-три!».
Мы нырнули.
Когда я высунул голову на поверхность, все еще держа руку Грейнджер под водой, то могу поклясться, что увидел Пэнси, светлую и бесплотную в лунном свете, которая улыбалась мне с берега озера, поставив руки на бедра и весело подмигивая накрашенными ресницами. И, когда смех Грейнджер наполнил воздух и я почувствовал, как ее тело слегка касается моего, а мои мокрые губы растягиваются в непривычной улыбке, я понял, что наконец получил от нее послание.
Конец.
