Зарисовки о главном

Глава 1

У него красивые руки.
Это одна из причин, по которой я вышла за него замуж. Крупные кисти, длинные цепкие пальцы и по-мужски квадратные запястья. Сине-зеленые вены, такие выпуклые, что прикасаться к ним я могу только аккуратно, только еле-еле, ведь по ним течет его жизнь, разве можно с ней не бережно, не нежно? Я часто украдкой разглядываю его ладони. Как они обхватывают чашку с чаем; как крепко держат волшебную палочку – чтобы не вырвали, не отобрали, не выбили – в этом движении мне всегда слышится еле слышный шепот холодного и давнего; как уместно они смотрятся на моей талии.
Прости меня. Я не помню, были ли твои руки такими же. То есть были, конечно, были, но я не обращала внимания, никогда, никогда этого не замечала.
В первый раз я по-настоящему увидела его руки в день твоих похорон. Его пальца подрагивали. Не дрожали, а только конвульсивно сжимались время от времени, будто пытаясь поймать в воздухе тяжесть твоей ладони. И когда я протянула взамен свою – маленькую, замерзшую не смотря на жару, легкую, бессильную ладонь, она вся исчезла в его руке, и холод растворился в его тепле, и я знала, что ему было холоднее, чем мне, но его пальцы больше не дрожали, и ничто не могло остудить живую кровь, а я безотчетно и неосознанно постигала новые глубины предательства и трусости. Я представляла, черт подери, что это ты, ты держишь меня за руку, что в гробу лежит твой близнец. И он, я уверена, думал о том же.
У нас ушло много времени, чтобы согреться окончательно. Он был растерянно-веселым, он зачаровано замирал, проходя мимо зеркал, он не выкидывал твою зубную щетку. Знаешь, я ведь почти жила у вас все это время. Мы с тобой были вместе три года, но я и не думала о переезде, но вот, ты погиб, а мне таким естественным показалось остаться в вашей квартире. И семья относилась к этому с пониманием. Сначала.
У тебя были красивые глаза, это я помню хорошо.
У него они тоже красивые – естественно. Когда он смотрел на меня, в изгибе темно-рыжих ресниц, в оранжевых крапинках возле зрачка, в темно-синей каемке по краю глаза я видела одно – он знает. Умение замечать всегда было вашей отличительной чертой. Невозможно метко шутить, не зная, куда бьешь. Только он больше со мной не шутил. Он приходил домой около пяти вечера, никогда не удивлялся, если заставал меня дома – я открывала дверь ключом, который еще ты мне когда-то сделал, - и мы оба занимались своими делами. Иногда готовили вместе, иногда обсуждали какие-то малозначимые новости, вроде оправдания Малфоев или новую отделку атриума министерства, и никогда, никогда не говорили о тебе. Мы наверстали это молчание позже, правда, спустя некоторое время. Нет, не тогда, когда перестало болеть – болеть никогда не перестанет, а тогда, когда после произнесения твоего короткого имени, в легких все еще оставался кислород, а значит и возможность выпустить наружу окончание фразы.
Было мерзко. До дрожи омерзительно в тот момент, когда я перехватила испуганно-обреченный взгляд Молли, когда в первый послевоенный сочельник мы всей семьей, в которую я тогда еще не входила, расположились в пыльно-уютной гостиной Норы. «Тебе что, все равно, с кем из них?..» - будто говорил ее взгляд, и в нем было столько ужаса, что его можно было сцеживать и разливать по бутылкам, сгрудившимся на низком кофейном столике, бутылкам, по осколкам которых Джордж побежал за мной, порезав босую ногу, которую потом лечила Гермиона, которую я за это всем сердцем возненавидела. А потом расплакалась. А потом обняла.
Было страшно, когда выйдя однажды из ванной, я снова увидела вас двоих вместе, но один был неподвижен, бледен, и очевидно мертв, и в голове что-то щелкнуло, будто сместились полярности, и я вдруг подумала: «Только не Джордж, пожалуйста, только не..», прежде чем услышать еле слышное, но уверенное «Риддикулус» и провалиться в темноту.
Хуже всего было, когда я осознала, что больше не ищу в нем тебя. Ты простишь меня за это когда-нибудь? За тихий, пробирающий до костей ужас, который поселился где-то в самой сердцевине меня, когда я поняла, что люблю его, что никогда не любила тебя так, как люблю его, что наконец-то похоронила тебя, засыпала землей, и там, где раньше была огромная зияющая дыра имени тебя, остался аккуратный, поросший полевыми цветами холмик с табличкой. И что никогда, никогда не смогу рассказать ему этого, дать знать, заставить прочувствовать, не причинив боли.
Мы назвали сына Фредом.
И это тоже было страшно. Позволить этой мысли оформиться в голове, позволить мысли превратиться в предложение и прозвучать вслух. И как спокойно и тихо и горячо стало, когда он легко согласился, так, будто других имен никогда и не было.
Я не знаю, знает ли Джордж об этом, о чем-то из этого. Я знаю, что ты знаешь. Я так часто говорю с тобой после твоей смерти, намного честнее и откровенней чем тогда, когда ты был жив. И я прошу прощения каждый чертов раз, хотя знаю, что ты меня, конечно же, простил.
В конце концов смерть – не главное в жизни.