Глава 1— Раздевайся. Ложись.
Ойген смотрит на неё, но не видит: если сейчас спросить его, как она выглядит, он, пожалуй, не скажет ничего, кроме того, что она — живая. И, по всей видимости, тёплая. Ему всё равно, какая она — какие у неё глаза, волосы, губы, высокая она или низкая, старая или молодая… она — человек, и она здесь для того, чтобы разделить его одиночество. Остальное ему сейчас просто не интересно.
Она привычно сбрасывает мантию — под ней только кокетливое и сексуальное бельё: тонкий шёлк и мягкое кружево игриво подчеркивают её прелести, а жёсткий корсет с изящной шнуровкой превосходно скрывает все недостатки, однако же новый клиент, равнодушно прикрыв покрасневшие веки, просит снять и его. Ей не жалко, она снимает и спрашивает:
— Чем ты хочешь заняться?
— Иди сюда, — говорит он, приподнимая край одеяла.
Она ложится, и он немедленно обнимает её, прижимается к ней всем телом — она не чувствует никакого возбуждения, но это не страшно — её предупреждали… ничего, сейчас она это поправит. А он красивый… худой только очень и мрачный. Красивый клиент — это приятно… после подобного предупреждения она опасалась увидеть какого-нибудь отвратительного старика. Она кладёт руку на низ его живота — он останавливает:
— Не надо, — и снова прижимает её к себе, потом переворачивается на спину и кладёт её на себя сверху. Она действительно тёплая, очень тёплая — и живая. — Просто обними меня и полежи так, — говорит… почти просит он. Она обнимает, почему нет… Тело под ней — очень худое и холодное, словно замёрзшее — ну ничего, сейчас она его отогреет. Она начинает тихонько двигать бёдрами — он тут же останавливает её, пристально смотрит в глаза, говорит снова: — Не надо. Ты здесь не для этого. Тебе не объяснили? — в его голосе звучит едва ощутимое раздражение.
— Нет, — говорит она слегка напряжённо. У него большие и совершенно чёрные — настолько, что она едва различает границу между радужкой и зрачком — глаза, очень серьёзные и уставшие.
— Не нужно меня бояться, — говорит он совсем без улыбки. Его взгляд внезапно пугает её своей неподвижностью, но вот он отводит глаза, и она снова видит перед собой просто худое лицо с запавшими щеками и серыми кругами вокруг глаз. — Я тебя не обижу. Ты здесь не для секса… или не только и не сразу для секса, — он начинает медленно распускать её причёску. — Сейчас ты здесь просто для того, чтобы быть рядом со мной. Всегда.
— Да, я знаю, что я здесь надолго, — кивает она. У него холодные пальцы, и когда они касаются её шеи, девушка вздрагивает невольно. Те исчезают — мужчина прикрывает глаза, притягивает её к себе, кладёт её голову к себе на плечо и говорит:
— Я знаю, что я холодный. Тебе придётся привыкнуть к этому. Как и к тому, что ближайшие дни ты останешься в этой постели, и никакого секса у нас не будет. Во всяком случае, покуда я не скажу.
— Давай я тебя согрею, — игриво говорит она. Он кивает:
— Согреешь — поэтому ты и здесь. Но не так, как ты думаешь.
На самом деле, ему вовсе не хочется с ней говорить — ему хочется просто согреться, почувствовать её настоящее, живое тепло, но у него пока ничего не выходит: он чувствует её тело, но не может отделаться от ощущения, будто между ним и ей есть ещё что-то, скрадывающее ощущения и делающее их почти что ненастоящими.
Он вновь запускает пальцы в её распущенные теперь волосы — они от рождения не слишком красивы, это самая неудачная часть её внешности, и хотя краска, зелья и чары давным-давно исправили это, она всё равно испытывает неловкость и не любит, когда их трогают. Но ему всё равно: он как будто нарочно гладит и гладит её голову, покуда она, не выдержав, не отстраняется слегка — еле заметно, но он чувствует, разворачивает её к себе, снова смотрит в глаза и говорит ей:
— Не нужно стесняться меня. Ты потом всё это забудешь.
Да, верно: она согласилась на Обливиэйт. Но ей обещали, что с ней ничего ужасного не случится, однако сейчас она уже совсем не уверена в этом: этот человек, измождённый, холодный, всё больше пугает её, и сейчас бы она, пожалуй, предпочла какого-нибудь уродливого, но обычного старика. А её новый клиент красив и не стар — но с ним что-то очень сильно не так. Он будто бы не до конца живой, что ли…
— Ты боишься, — говорит он слегка раздражённо. — Ты должна была подписать контракт, разве нет?
— Да ничего я не боюсь! — возражает она, отводя взгляд. — Просто ты странный. Хотя мне всё равно, — добавляет она с показным равнодушием.
— Посмотри на меня, — он берёт в свои ладони её лицо, притягивает к себе — и вдруг целует. В губы. Целует, не отводя взгляда от её глаз, и от этого медленного, словно растянутого поцелуя и серьёзного внимательного взгляда она начинает дрожать, а потом, не выдержав, закрывает глаза и, обняв его, продолжает целоваться всё более и более страстно. — Всё, довольно, — говорит он внезапно, закрывая глаза и отстраняясь. Он совсем не почувствовал её вкуса… Ему это неприятно и странно — он всегда любил целоваться, а ещё он никак не сообразит, какого же цвета у неё глаза. Вроде бы голубые? Волосы светлые, а вот глаза — какие? Он же только что смотрел в них... Однако каким бы тот ни был, поцелуй отнял у него неожиданно много энергии — у него даже голова кружится, и он говорит очень устало: — У меня совсем мало сил. Полежи со мной просто.
Он откидывается назад — слишком резко, и вдруг начинает кашлять, сбрасывает с себя девушку и разворачивается к ней спиной. Кашель сотрясает всё его тело — девушку это пугает, она отползает к краю кровати и замирает, не двигаясь и думая в ужасе, что вдруг это заразно, и теперь она тоже заболеет и умрёт где-нибудь в нищете, потому что из борделя больную, конечно же, выставят. Наконец, приступ заканчивается, мужчина жадно пьёт из стоящего на прикроватном столике стакана — тот зачарован и совсем не пустеет — потом вытирает лицо и откидывается, наконец, обратно. Какое-то время он лежит неподвижно, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь понять, чего же всё-таки хочет. Да ничего он не хочет, на самом-то деле — пустота, которую оставил в нём Азкабан, так никуда и не делась, и порой ему кажется, что бежать вообще не имело смысла.
И всё-таки, вспоминает он, девушка возле него — живая. И с ней рядом, наверное, должно стать лучше. Пусть не сразу. Он смотрит на неё и зовёт по возможности мягко:
— Иди сюда.
— Вы… больны? — тревожно спрашивает она. Её не предупредили… сказали лишь, что её новый клиент очень слаб, но она даже не подумала, дура, про то, что причиной этого может быть какая-нибудь болезнь.
— Болен. Но это не заразно, не бойся, — заставляет он себя улыбнуться — в первый раз. Улыбка ему идёт, смягчая когда-то, видимо, тонкие, а сейчас просто резкие черты лица. — Иди сюда. И никогда так больше не делай. Ты должна быть со мной — особенно когда мне плохо, — требовательно говорит он.
Ей становится вдруг его жалко — она придвигается, обнимает его, говорит искренне:
— Я буду!
— Умница, — он прижимает её к себе и целует в висок, чувствуя, наконец, запах её духов — приторный, из тех, что некоторые женщины по непонятной причине считают «эротическим» и «возбуждающим». — Завтра тебе принесут духи с подобающим ароматом, а сейчас мы с тобой пойдём мыться, — говорит он. — Потому что и пахнешь, и раскрашена ты ужасно, — пытается пошутить он, но, судя по выражению лица девушки, у него ничего не выходит — а сам он не может адекватно оценить собственные слова. Они вообще скверно пока что ему даются — он настолько привык «беседовать» образами, что с первые дни даже самые обычные вещи не мог сформулировать: он помнит, как в своё первое утро здесь пытался ответить на вопрос эльфов о том, что хочет на завтрак и как те, в итоге, притащили к нему Нарциссу, которой он тоже ничего внятного сказать не сумел и лишь перепугал её тогда, кажется. С Северусом было попроще: тот почти сразу оставил попытки добиться от него членораздельных ответов и просто бесцеремонно, без спроса пользовался легилименцией.
— Ты не любишь косметику? — тем временем, спрашивает девушка.
— Сейчас она неуместна. И ты не умеешь ей пользоваться, — он опять слегка улыбается, пытаясь сгладить резкость своих слов и вдруг спрашивает: — Научить тебя?
Это невероятно глупо: какой смысл её чему-то учить, если она потом всё забудет? Почему-то эта нелепость царапает его, да так сильно, что он даже зубы стискивает.
— Я умею краситься! — ей становится ужасно обидно, настолько, что даже слёзы на глаза наворачиваются. Ему это досадно — даже не самим фактом слёз, а тем, что он умудрился обидеть её без намерения — и странно, потому что сам он ничего при этом не чувствует. А он ведь помнит, что не любит без дела обижать окружающих, тем более хорошеньких женщин. Она же хорошенькая? Кажется.
— Ты умеешь краситься как лоретка, а не как красивая женщина, — непонятно для неё говорит он, снова прижимаясь губами к её виску. — Я тебе покажу.
— Кто такая эта лоретка? — спрашивает она с показной весёлостью.
На самом деле, она сама не понимает, с чего вдруг обиделась. Мало ли, что говорят клиенты… чего она не наслушалась только за почти полтора года работы! И потом, её же предупреждали, что клиент непростой. Какая она всё-таки дура… так до сих пор и не научилась воспринимать клиентов отстранённо — да наплевать тыщу раз, что они говорят и даже думают!
— Это твоя коллега… с парижских улиц, — усмехается он. — Пойдём в ванную.
Он встаёт и, не одеваясь, ведёт её за руку за собой — дверь в ванную комнату открывается прямо из спальни. Та девушку потрясает и очаровывает: большая, светлая, отделанная мрамором и каким-то неизвестным ей полупрозрачным розовым камнем. Мужчина, тем временем, произносит какое-то заклинание, и мраморная ванна наполняется прозрачной водой, настолько горячей, что когда они погружаются девушке поначалу почти что больно, но потом она привыкает — а вот мужчине, кажется, нравится, и вода не обжигает его: наоборот, ему хорошо.
Ему действительно хорошо: вода не может вытянуть из него весь холод, но отогреть глубоко, до костей, способна. А вот девушку в ней он почти совсем перестаёт чувствовать — настолько, что практически забывает о ней. Какое-то время он просто лежит на дне ванной, закрыв глаза и продолжая держать свою спутницу за руку — и та только сейчас видит на его левом предплечье череп с вылезающей из его рта змеёй. Так вот кто это такие… Ей снова становится страшно — мужчина чувствует это, неохотно открывает глаза, смотрит в первый момент на неё озадаченно, потом будто бы вспоминает что-то, и, проследив её взгляд, вздыхает и притягивает её к себе так резко, что немного воды выплёскивается на мраморный пол.
— Я же сказал: не нужно меня бояться. Я тебе ничего не сделаю.
Её страх отчётливо его раздражает: в нём самом его до сих пор слишком много, и чужого ему вовсе не нужно. Да и потом, это глупо… бояться его? Ей? Абсурдно…
— Ты, может, и нет, — жалобно говорит она. — А другие?
— А другим нет до тебя дела, — говорит он, проводя по её щеке согревшимися пальцами, и чувствуя, наконец, её кожу по-настоящему. — Не бойся — если придётся, я сумею тебя защитить. Ты принадлежишь сейчас мне, и я не склонен тобою делиться, — вновь пытается пошутить он, но шутка снова не удаётся. — Ну, улыбнись, — он и сам улыбается, через силу, потом берёт губку, льёт на неё что-то из высокого голубого флакона и просит: — Закрой глаза.
Она закрывает послушно, и он начинает осторожно и тщательно её умывать, стирая с лица косметику и разглядывая его. Она и вправду хорошенькая: высокий лоб, слегка вздёрнутый аккуратный носик, полные, такие чувственные и мягкие губы и большие глаза… Лицо слегка кукольное, но при этом живое и милое. И такая забавная линия волос — как на детских картинках, с трогательным мыском посредине.
Он умывает её очень долго — и, похоже, знает, что делает: движения точны и умелы, и даже с глаз он умудряется смыть всё так, чтобы их даже не защипало. Нельзя сказать, что клиент проделывает с ней такое впервые — что только не делали с ней, и умывание отнюдь не самое экзотическое из этих действий, и уж точно не самое неприятное — но тот делает это совсем не так, как другие: его движения почему-то напоминают ей детство и купающую её на ночь маму.
— Ну вот, — говорит, наконец, мужчина, смывая пену. — Так мне нравится больше. Только нужно ещё что-нибудь с волосами придумать.
— С ними всё в порядке! — восклицает возмущённо она, открывая глаза. Он тут же отводит свои, не желая пугать её своим пустым взглядом и продолжая рассматривать теперь её тело.
— Ты не блондинка — это видно, и совсем тебе не идёт, — возражает он, проводя рукой по нему: по полным округлым грудям, которые отвиснут через несколько лет, но сейчас ещё хороши, по едва заметно начинающим полнеть животу и бёдрам — это пока что не полнота даже, а приятная женственная округлость и мягкость. Он гладит её, стараясь сосредоточиться на своих ощущениях, но того, чего ради он всё это проделывает, не происходит: он так и не чувствует ничего, ни возбуждения, ни удовольствия, ни даже тела её толком не ощущает — да что там не ощущает, едва отведя взгляд, он даже вспомнить толком не может, как оно выглядит, какой формы у неё грудь, какого размера соски… ничего. А хуже всего, что даже понимание этого факта ему безразлично. Впрочем, девушка ничем не виновата и, кажется, уже возбуждена, так что…
Он касается, наконец, жёстких волос между её ногами, его пальцы слегка сжимаются, он кладёт вторую руку ей на живот и заставляет себя улыбнуться — кажется, ласково. Она отвечает улыбкой — ну вот, наконец-то — и тоже тянет руку к его животу, но он качает головой и говорит твёрдо:
— Нет. Но ты очень красивая и нравишься мне — я хочу тебя поласкать.
Да пожалуйста… с таким она тоже сотню раз сталкивалась. Она улыбается, кивает — и расслабляется. Его пальцы оказываются чуткими и очень умелыми, а отогревшиеся в горячей воде руки — нежными, настолько, что она в какой-то момент совершенно неожиданно для себя начинает и вправду чувствовать возбуждение и вновь тянется к своему клиенту, но не потому что должна, а потому что ей хочется. На сей раз тот не спорит и не останавливает её, и хотя тело его так и не откликается, ей, почему-то, не становится ни обидно, ни даже досадно — зато очень, очень хорошо от того, что он делает с ней. И когда она вздрагивает и кричит, он притягивает её к себе и целует — в губы, очень нежно и, как кажется ей, печально.
— Ты чудесная, — шепчет он, когда поцелуй заканчивается, и она расслабленно ложится на горячее сейчас мужское тело, снова расплёскивая воду. — Как тебя называть?
— Рина, — она, не задумавшись, называет ему настоящее имя.
— А я Ойген, — он обнимает её и целует в висок.
Он не лжёт — она действительно ему нравится, наконец, но ещё больше ему нравятся собственные чувства: его руки, наконец, вспоминают ощущение женского тела, а её удовольствие он даже чувствует, пусть несильно, но это первое ощущение им другого существа после дементоров, и оно просто невероятно приятно.
Они очень долго ещё лежат в ванной — вода остаётся горячей, и Рина в конце концов засыпает, а он продолжает рассматривать её, отмечая и запоминая завиток ушной раковины, линию плеч, не самые красивые, пухловатые пальцы с накрашенными золотым лаком маленьким и ногтями, отращёнными почти вдвое, которые напоминают ему коготки какой-то неправильно трансфигурированной зверюшки, неожиданно изящные запястья, ямочки на локтях… Его настолько захватывает это занятие, что в какой-то момент он начинает ощущать себя то ли художником, то ли исследователем, и эта ассоциация — первое, что его по-настоящему веселит. Наконец, он вылезает из ванной, вытирается полотенцем, высушивает девушку заклинанием и так же переносит её в кровать, ложится сам рядом, прижимает её к себе — и засыпает.
Она просыпается уже утром, в постели, голая, выспавшаяся и — очень голодная от запаха кофе и жареного мяса, который, кажется, начинает чувствовать ещё во сне.
— Поешь со мной, — говорит Ойген — он тоже раздет, но в комнате настолько тепло, даже жарко, что он не мёрзнет. На кровати стоит небольшой складной столик, на нём — две тарелки, накрытые серебряными клошами, приборы, кофейник, чашки и небольшое блюдо с невиданными ей прежде пирожными… Мужчина снимает блестящие полусферы клошей — на тарелках куски жареного цыплёнка, картофельное пюре, спаржа… он берёт один из побегов и вкладывает ей в рот — она жуёт и улыбается: вкусно… Он кормит её — руками, притянув к себе и устроив в своих объятьях, и ест сам — она смеётся, а он только слегка улыбается, но глаза остаются усталыми и погасшими. Под конец она берёт его руку и облизывает пальцы — вкус странный, потому что жир и специи от цыплёнка смешаны с кремом, но ей почему-то нравится… Потом он левитирует столик вниз, она разворачивается и обхватывает его за шею, он накидывает на них одеяло, соскальзывает вниз с подушек и, развернув, обнимает её со спины, прижимая к себе очень сильно — но в этом движение нет страсти, только тоска и непонятный ей голод. — Сколько тебе лет? — спрашивает он негромко, касаясь губами края её волос за ухом.
— Двадцать, — ей совсем не хочется лгать.
— Я нравлюсь тебе? — шепчет он.
— Очень, — она искренна… и возбуждена, как ни странно.
— Это здорово, — он тихонько проводит ладонью по её плечу и предплечью и скользит дальше, по бедру. — Как раз то, что нужно… ты страстная, — он целует краешек её уха — от этого лёгкого прикосновения по её телу бегут мурашки, она стонет и тянет его руку с бёдер вниз, зажимая её между ног. Он вдруг тихо и как-то не слишком весело усмехается — и послушно начинает её ласкать. На сей раз всё случается очень быстро и ярко — с ней так никогда не было, она вскрикивает и дрожит, потом разворачивается, обнимает его и начинает покрывать поцелуями его лицо — и он вдруг ощущает эти её поцелуи, по-настоящему, так, как это бывало когда-то, и поэтому на сей раз не только не сопротивляется, а напротив, подставляется и шепчет едва слышно: — Да… да…
...Так и продолжается дальше: он буквально не отпускает её от себя, почти ни на миг, и почти всё время они проводят в кровати, обнимаясь, целуясь — и разговаривая. Он оказывается очень внимательным собеседником — ей это совсем непривычно, а его мировосприятие её порою шокирует:
— Ты красивый, — говорит она как-то в самом начале их вечерних бесед — днём он почему-то совсем молчалив, а к вечеру то ли оттаивает, то ли пытается от чего-то отвлечься. — Зачем тебе понадобилась проститутка?
— Красивый мужчина — тоже мужчина, — улыбается он. — Что же, красивым тосковать в одиночестве?
— Да нет! Наоборот же: вы же можете уговорить любую!
— Так проще. А я ленивый, — он вновь улыбается и добавляет: — Ты вот тоже красивая, так что мы очень подходим друг другу. Как видишь.
На самом деле, он прекрасно понимает, что у него совсем не выходит шутить — да и не может выйти: в нём сейчас нет ничего, из чего прежде рождались все его шутки, нет в нём ни радости, ни тепла. Ему настолько их не хватает, что он порой пытается придумывать остроты специально — получается плоско, глупо и неприятно, прежде всего ему самому. В такие моменты он ощущает себя невероятно скучным и старым, и потом какое-то время отмалчивается, не желая терять себя ещё больше — хотя, казалось бы, это уже невозможно.
Поэтому куда чаще, чем разговаривает, он просто ласкает девушку — молча, зато очень много и очень по-разному, словно бы изучая её тело, едва ли на вкус не пробуя… хотя почему же «едва ли»? Его язык и губы так часто скользят по её телу, что он прекрасно знает и вкус его, и рельеф. Оно вовсе не идеально: кожа здоровая, но не везде ровная, и на бёдрах уже есть бледные, но всё равно заметные растяжки, и кожа на коленях и локтях не такая мягкая, как вокруг, да и ноги не совсем ровные, а лодыжки слишком широкие, как, впрочем, и ступни, и кисти. Но зато она очень тёплая, мягкая и податливая, и с такой лёгкостью и радостью отзывается на его ласки, и, кажется, получает от них настоящее наслаждение. И это ощущение — чужого удовольствия, вызванного им самим — невероятно ему приятно и ценно, потому что оно правильное, оно из той, прежней жизни, он всегда с удовольствием веселил и радовал окружающих, а теперь даже вспомнить не может, как делал это…
Он очень быстро и легко устаёт — и спит очень много, даже… особенно во сне не отпуская её. И каждую ночь он видит кошмары — Рина боится их, потому что от них он холодеет и очень жутко кричит, а у неё далеко не сразу получается его разбудить… Он и сам их боится — боится и ненавидит, но сделать совсем ничего не может, а Снейп почему-то наотрез отказывается давать ему зелье, что могло бы избавить его от этой повторяющейся жути. Он видит всё время одно и то же: как просыпается в своей азкабанской камере и выясняется, что всё, начиная с побега, было лишь сном, от которого ему стало, наконец, хорошо, и на который слетелись дементоры — покормиться. Каждый раз, начиная задрёмывать, он надеется, что присутствие Рины как-то его защитит — но этого не случается, и он просыпается всегда бледным и перепуганным, и тяжело дышит, и кашляет, кашляет — до крови…
У него вообще часто и легко идёт кровь — девушка почти сразу же привыкает к окровавленным носовым платкам у кровати, а потом и к лёгкому солёному привкусу, который часто ощущает, целуясь. Ей его жалко — до острой, сворачивающей в узел внутренности, боли, и она больше всего на свете хочет увидеть, наконец, улыбку не только на его бледных губах, но и в глазах, но те всегда, даже когда он смеётся, остаются погасшими и пустыми. И если ночью они спят вместе, то когда он засыпает днём, она бодрствует и, поскольку вставать он ей не даёт, Рина волей-неволей лежит и разглядывает его. Почему-то ей до одури нравится его запах — он не пользуется туалетной водой, впрочем, учитывая, сколько времени они проводят в горячей воде, в этом нет никакой необходимости. А ещё она гадает, сколько ему лет, почему-то стесняясь его напрямую об этом спросить.
Ему нравится, когда она тоже целует и ласкает его — просто гладит всё тело, с силой прижимая к нему ладони; со временем ей начинает казаться, что у него что-то не так с осязанием, и лёгкие прикосновения он ощущает только лицом, пальцами да ладонями, а остальное тело слегка потеряло чувствительность… А вот его касания невероятно разнообразны — и очень легкие, почти невесомые, и сильные, едва не до боли… но нет, чего нет — того нет, он ни разу не причиняет ей боли ей даже случайно. Ей нравится его тело — худое и измождённое, хотя это совсем не её тип, ей всегда нравились атлеты… или ей так казалось? — нравится тонкая, до синевы бледная кожа, сквозь которую просвечивают вены — она любит их целовать, любит до дрожи и кружения головы, особенно те, что на сгибах рук… он как-то пошутит, что дай ей волю — она прокусит их и напьётся, наконец, его крови… Но чаще всего они всё-таки просто лежат, обнявшись. Рина привыкает засыпать у него на плече, слушая, как стучит его сердце под её ладонью, которую она всегда кладёт ему прямо на грудь — сверху…
А ещё они разговаривают. Сам Ойген говорит немного, больше расспрашивает — с искренним интересом, выслушивает очень внимательно, утешает… А утешать он умеет — и слушать умеет, и когда однажды она рассказывает ему, захлёбываясь слезами, как соседский мальчик — обычный маггл, в которого она в четырнадцать лет была влюблена, и который был уже взрослым, как ей казалось, потому что заканчивал их, маггловскую, школу — пригласил её, наконец-то, к себе, а потом изнасиловал… не то что по-настоящему, ведь она ведьма и постояла бы за себя, конечно, но она просто не сумела остановить его — и даже отказать не смогла ему толком… Когда она ему всё это рассказывает, он берёт её на руки, как ребёнка, и так держит, укачивая и шепча:
— Это было очень давно… Мне очень жаль тебя, кара… но это давно прошло… не нужно тащить за собой это, кара…
Он с самого начала называет её почему-то «кара» — она полагает сперва, что это чьё-то имя, но потом начинает догадываться, что это какое-то нежное слово на незнакомом ей языке. И сейчас эта «кара» так глубоко её трогает, что она, едва начав успокаиваться, начинает рыдать с новой силой, сворачивается клубком у него на коленях, вжимаясь в привычно уже прохладное худое мужское тело.
— Не надо так рвать себе сердце тем, чего нельзя изменить, — шепчет он, целуя её очень нежно и тихо. — Мы не властны над прошлым…
Ему неожиданно больно от этой простенькой и, в общем, банальной истории, и хочется защитить и утешить её — глупость, потому что потом она даже не вспомнит его утешение, а значит, по-настоящему оно ей не поможет. Но плачет она сейчас — и это сейчас ему хочется дать ей утешение. И какая разница, что будет потом.
— Я с тех пор… я поэтому…
— Дурочка, — он ерошит её давным-давно перекрашенные из яркого светлого в почти что естественный их цвет волосы. — Да забудь ты его. Он же маггл… ты могла сделать с ним что угодно… Глупая, глупая девочка…
— Мне всё равно было всегда так противно, — она опять горько плачет, зарываясь лицом в его волосы — а он всё так же баюкает её, прижимая к себе. — И ещё больше противно, когда это мне… нравится…
— Глупая девочка, — повторяет он. — Ты прекрасна… Той девочки давным-давно уже нет… Ты выросла, кара, и ты очень страстная… и это чудесно и очень тебе идёт… Я никогда не понимал, почему людям бывает стыдно, когда их обидели…
— Ну потому что же это… гадко… и я же — ведьма… а он… простой маггл…
— Он ведь тебе нравился, — ласково говорит он. — А ты страстная, но совсем слабая, кара… ты где училась, на Хаффлпаффе?
— Я не училась… вернее, училась, но дома… и в маггловской школе…
— Но почему? — кажется, впервые с момента побега удивляется он. Потому что ничего более странного он никогда в жизни не слышал: как это можно отказаться от Хогвартса, да ещё и учась в маггловской школе?!
— У меня там были подружки, — всхлипывая, улыбается она виновато. — И мальчик, который мне нравился… и школа мне нравилась… Меня мама дома учила, сама… Я не захотела никуда уезжать…
Он смотрит на неё… потрясённо. Потом улыбается — и в его тусклых чёрных глазах мелькает какое-то выражение.
— Ты не поехала в Хогвартс из-за мальчика и подружек?
— Ну да… видишь, какая я дура…
Она снова плачет — а он улыбается ласково и изумлённо качает головой.
— Вынужден согласиться с тобой, хотя и полагаю неправильным так обзывать женщин, — говорит он. — Но никакое другое слово тут не подходит… разве что ещё «стра-а-а-анная», — тянет он — и смеётся какой-то непонятной ей шутке. — Вот вам и оборотная сторона свободного выбора — хотя ты, как мне кажется, уникальна. Уверен, тем, кто писал нынешние законы, подобные причины для отказа даже в голову прийти не могли!
— А ты там учился, да?
— Я боюсь себе даже представить, что сказали бы мне родители, если бы мне пришла в голову фантазия отказаться туда поступать, — усмехается он. — А что учат в маггловской школе? Расскажи мне, — он устраивается поудобнее и левитирует себе на колени вазу с любимыми конфетами Рины, берёт одну и кладет ей в рот. Она жуёт и улыбается сквозь прекратившиеся, но не высохшие ещё слёзы.
— Тебе взаправду интересно?
— Ну, должен же я понять, на что ты променяла одно из лучших мест на земле... Ну, чему же там учат?
— Английскому, — начинает она вспоминать. — Математике…
— Это что? — перебивает он.
— Математика? — удивляется Рина. — Это… ну… цифры, расчёты, формулы… всякое вот такое. Но она сложная, и я её никогда не любила и не понимала.
— Типа арифмантики, вероятно, — говорит он, подумав. — А ещё?
— Да там много всего! История, физика, химия, биология…
— Стой, — говорит он, вкладывая ей в рот ещё одну конфету. — Не так быстро. Мой истощённый мозг за тобою не успевает… что это — физика?
— Это, — она вздыхает расстроенно, — это сложно! Я ничего уже и не помню… что-то про силы и вектора… или нет, вектора — в математике, а тут, вроде, давление, движение, падения всякие…
— Не мучайся, — он улыбается. — Мы же просто болтаем. Ну а химия?
— Всякие формулы и пробирки… вообще, опыты было смотреть интересно, но все эти формулы — я вообще не знаю, зачем это нужно!
— По описанию напоминает зельеварение, — говорит он задумчиво. — Мне есть, у кого спросить… надеюсь, он не оскорбится подобным сравнением. А что за эксперименты такие?
— Я не помню уже… помню, как металлический шарик по воде бегает и дымит, — она ловит его изумлённый взгляд и смеётся. — Ну, я не уверена, что он металлический — просто он так блестел… кажется. А так — пробирки с какими-нибудь жидкостями… кислотами, — вспоминает она нужное слово, — они смешиваются и меняют цвет, например, или дымят, или ещё что-нибудь…
— Точно зельеварение, — он кивает. — Я его тоже никогда не знал… но я нравился профессору, и мне было, у кого списывать.
— Ты списывал? — почему-то ужасно изумляется Рина. — Я думала, что ты был круглым отличником...
— Был, конечно, — он слегка удивляется. — Но это же не значит, что я понимал всё то, что сдавал.
— Как это? — она хлопает глазами — очень по-детски.
— Ну, заучить же можно всё что угодно, — объясняет он, — но зачем всё это потом помнить? В голове так никакого места не останется… но продолжим. Что там учат ещё? Ты сказала что-то… я забыл. Биология?
— Ой, это про человека. Какой он, как устроен… ДНК всякие…
— Что?
— ДНК.
— Что это? — вскидывает он брови.
— Это… это такая… ну, не молекула… такая спираль внутри клеток. Я толком не помню.
Он смотрит на неё… ошарашенно. Потом повторяет медленно:
— Спираль? Внутри клеток? Каких клеток? Для чего она?
— В нас, — её забавляет его удивление, и очень приятно, что она знает что-то, что неизвестно такому, как ей кажется, замечательному волшебнику. Она вообще впервые сталкивается с тем, что знает нечто, неизвестное явно умному собеседнику, и это новое чувство будоражит её и очень помогает вспоминать то, что она полагала давно и прочно забытым. — Я плохо помню… Мы все состоим из клеток, в клетках есть ядро, а в ядре — ДНК… как-то так. И она двойная.
— Я ни слова не понял, — признаётся он. — Даже странно. Вроде бы по-английски — а… я как будто с… одним своим приятелем разговариваю, — он вдруг искренне и легко смеётся. — Не удивлюсь, если он поймёт, о чём речь… но было бы так забавно, если бы нет! А что ты ещё интересного знаешь?
— Это вовсе не интересно, — возражает она. — Я почти ничего не помню из школы… я потом так жалела, что не поехала в Хогвартс…
— Это и вправду было самое идиотское решение в твоей жизни… прости за откровенность. Однако сколько всякого странного, оказывается, знают магглы….
— Я тебе хоть немного нравлюсь? — спрашивает она вдруг, перебивая его.
— Я был настолько плох? — улыбается он.
— А ты мог бы жениться на мне? Не сейчас… но если бы встретил меня как-нибудь по-другому?
— Я? На тебе? — переспрашивает он удивлённо. — Нет, конечно, — отвечает он вполне честно — и, как ни странно, ничуть не обидно. — Но я вообще не собираюсь жениться — а вот тебе, как мне кажется, очень пойдёт быть женой, — он проводит пальцем по её груди — соски тут же твердеют, и она стонет тихонько. — Мне даже немного жаль, что ты забудешь меня, — говорит он, выводя кончиком указательного пальца у неё на груди сходящиеся круги.
— Но вы же меня будете помнить?
— Думаю, да, — он улыбается — и вдруг замечает, что глаза у неё действительно голубые — не слишком яркие, близко к серому, и всё-таки голубые. Он слегка разворачивает её к себе и целует — неожиданно страстно. — Кара, — шепчет он, задыхаясь от захлестнувшей его вдруг тёплой волны и стискивая обеими руками её бёдра. — Рина… иди ко мне…
Он опрокидывает её на спину и начинает целовать — но не так, как прежде, а страстно, так, как и должен целовать мужчина молодую красивую женщину, впервые чувствуя её по-настоящему, всем своим телом, и впервые сосредотачиваясь не на её ощущениях, а на собственных, ощущая, наконец, вкус, запах, кожу, всё её мягкое разгорячённое тело. Она счастливо позволяет ему всё, что угодно, радуясь этой неожиданно вспыхнувшей страсти и опасаясь только погасить её каким-нибудь неверным движением или словом. Он целует её и ласкает — горячо, торопливо, жадно — и впервые за всё их общение позволяет ей, наконец, ласкать и его — а потом они, наконец-то, по-настоящему становятся любовниками. А после он сразу же засыпает — и впервые спит спокойно всю ночь; а вот Рина лежит без сна и то гладит его, тихонько и нежно, то плачет беззвучно от мысли, что скоро она забудет всё это, и что никогда, никогда в её жизни не будет больше подобного человека, то сосредотачивается и пытается запомнить всё получше — так, чтобы никакой Обливиэйт не подействовал.
Утром, когда Ойген, наконец, просыпается, она говорит ему умоляюще:
— Я не хочу тебя забывать!
— А придётся, — он улыбается, и глаза у него в этот раз живые и тёплые. — Мы же договорились, ты помнишь?
— У меня никогда больше не будет никого вот такого! — восклицает она почти с болью.
— Конечно, не будет, — легко соглашается он и гладит её по щеке. — Будет кто-то другой. Послушай, — он обнимает её — она тянется целоваться, и на какое-то время они замолкают, потому что разговаривать, целуясь, не получается. Потом Ойген, с видимой неохотой отрывается от её губ и спрашивает: — Скажи, если бы у тебя было достаточно денег, чем бы ты занялась? В борделях рано выходят на пенсию, — шутит он.
— У меня никогда столько не будет, — вздыхает она.
— Но а если бы?
— Я бы уехала в Глазго, купила бы там кондитерскую — мама печь меня научила — и так бы жила… Замуж бы потом вышла…
— Я дам тебе денег, — говорит он. — И ты уедешь. И начнёшь всё с начала.
— Я… ты… нет, — очень теряется Рина. — Я не могу… так нельзя… и у меня контракт, как же…
— Я всё сделаю, — он треплет ей волосы. — И с борделем улажу… и всё у тебя хорошо будет, — он целует её. — Надо же мне сделать в жизни хоть что-то хорошее, — добавляет он весело, но она успевает увидеть в его оживших глазах горечь и грусть. А потом валит её на кровать и буквально зацеловывает — всю, с головы до ног.
…Через пару дней, которые они проводят как новобрачные — в постели, на ковре, в кресле, в ванной — разве что Ойген половину этого времени спит, обессиленный и почти что счастливый, в их комнате впервые появляется посетитель. Это очень пугает Рину — почему-то она сразу думает, что он пришёл за нею, забрать — однако боится она недолго, потому что они велят ей уйти в ванную, закрывают дверь и накладывают на себя заглушающие чары.
— Я смотрю, тебе лучше, — говорит Северус Снейп, осматривая Ойгена, словно медик.
— Лучше, — соглашается тот. — Хорошая была мысль.
— Тебя Лорд ждёт, — говорит Снейп, расставляя на прикроватном столике запас зелий на следующую неделю. — Я бы на твоём месте сходил.
— Схожу, — неприязненно соглашается Ойген и добавляет: — А может, и не такая хорошая.
— Тебе нужно было прийти в себя. У меня просто не было времени тобой заниматься.
— Знаю, — Мальсибер начинает медленно одеваться. — Не могу его видеть, — признаётся он вдруг яростно. — Он поймёт, что я чувствую, и убьёт меня.
— Не поймёт, — криво усмехается Снейп. — Он почувствует ненависть, но не свяжет её с собой. Спишешь на Гарри Поттера или на магглов… или на старшего Крауча — ему хватит. Он стал очень доверчив в некоторых вопросах.
— Доверчив? — переспрашивает Мальсибер, замирая с просунутой в один рукав рубашки рукой, и уточняет: — Ты точно сейчас говоришь про Лорда?
— Доверчив. Иди. И постарайся держать себя в руках — в здешних коридорах попадаются весьма неприятные типы. Палочка подошла?
— Да, спасибо, — Ойген с кислой миной кивает. — Но мне нужна собственная. Пусть и новая.
— Ну вот и озадачь этим Лорда, — усмехается Снейп. — Всё, идём.
— Погоди.
Мальсибер заканчивает одеваться, заглядывает в ванную комнату и говорит сжавшейся на закрытом крышкой стульчаке Рине:
— Я уйду ненадолго. Никуда не выходи из комнаты: я не отвечаю за то, что случится с тобой в коридорах.
Мужчины уходят — а девушка, посидев ещё какое-то время, возвращается в комнату и, наконец-то, начинает её осматривать. Ей доводилось бывать в богатых домах, но никогда — в настоящем поместье. Она трогает шёлк мебельной обивки и штор, жалея, что палочку ей с собою взять не позволили, а зеркало здесь есть только в ванной — она бы наколдовала его и посмотрелась, закутавшись в эти тяжёлые голубые шторы: интересно, ей идёт вот такой голубой? Нюхает цветы в высокой напольной вазе — алые розы с крупными, тяжёлыми цветками — открывает шкаф и разглядывает его содержимое: несколько мантий, включая и её собственную, вычищенную и отглаженную, обувь, рубашки, галстуки… а вот, кстати, и зеркало на двери — высокое, в рост…
— Так-так-так! — слышит она за спиной, оборачивается — и в ужасе видит перед собой незнакомца в сапогах и кожаном чёрном плаще, грязную темно-русую шевелюру которого расцвечивают яркие красные пряди. — Кто тут у нас? Сладкая голенькая девочка!
Рина пятится к шкафу, спотыкается о его дно и падает, больно сев с размаху на стоящие там ботинки и оказавшись в весьма двусмысленной позе: ноги расставлены, руки, которыми она пыталась уцепиться за что-нибудь, словно бы приоткрыты в призывном жесте — да ещё голая.
— Ты любишь по-быстрому? — он подходит к ней, хищно осклабившись и расстёгивая штаны на ходу.
— Не трогайте меня! — лепечет Рина. — Я не ваша…
— Сейчас будешь, — он уже стоит рядом, прямо между её колен, и когда она пытается сдвинуть их, то упирается в его давно нечищеные сапоги. Он наклоняется и резко и неприятно хватает её рукой между ног. Рине больно… Она вскрикивает — а он облизывается:
— Мокренькая…
— Империо.
Он застывает — лицо его расслабляется, а руки безвольно падают; Рина, всхлипывая, с некоторым трудом выбирается из шкафа, а когда видит на удивление равнодушно глядящего на неё Мальсибера, попросту начинает рыдать.
— Иди в ванную, — говорит он спокойно. Дождавшись, покуда она уйдёт, он садится в кресло, велит стоящему на коленях мужчине развернутся к нему лицом, связывает его — полностью, и руки, и ноги, и так же спокойно говорит: — Финита. Ну, — интересуется он почти с любопытством: — Что делать будем?
— Ты кто такой? — связанный дёргается, но ни подняться, ни освободиться не может.
— Я-то? — Ойген задирает рукав и демонстрирует ему метку. — Этого с тебя, полагаю, довольно. А вот кто ты — это и вправду интересный вопрос.
Тот бледнеет и отводит бегающий взгляд в сторону, понимая, что совершил, по всей видимости, фатальнейшую ошибку: тронуть женщину человека, входящего в Ближний Круг — одна из самых идиотских вещей, которые вообще можно себе представить.
— Назовись, — ровно велит Ойген.
— Скабиор, — отвечает тот глуховато.
— Слушай меня внимательно… Скабиор, — он слегка кривит губы на этом имени. — Я тебя накажу, разумеется. Но не убью — потому что хочу, чтобы ты пошёл и всем рассказал, что и почему с тобою случилось. И что если ещё кто-то из вас посмеет хотя бы переступить порог моей комнаты, его голова украсит малфоевские ворота. И, полагаю, Лорду это только понравится. Есть вопросы?
— Н-нет…
— Сэр. Нет, сэр.
— Нет, сэр.
Мальсибер вдруг усмехается — почти весело.
— Что мне сделать с тобой? — спрашивает он… с любопытством.
— Я… я не знаю… сэр.
— Ну, не говори потом, что я не давал тебе шанса, — говорит он, наводит на него палочку и произносит: — Легилименс!
На самом деле, то, что он делает — не совсем легилименция: он не считывает образы, а передаёт их.
Дементоров.
Создавая у того полнейшее ощущение их присутствия, их касаний, их мёртвого запаха и их шёпота, который звучит в ушах ещё очень долго после того, как сами дементоры исчезают. Скабиор кричит — с таким ужасом, что Рина в ванной заворачивается в полотенце и забивается в угол, зажимая уши со всей силой, на какую способна — потом падает на пол и пытается, связанный, отползти, напоминая огромную нелепую гусеницу. Наконец, Ойген отводит глаза, разрывая их связь, а потом и снимает с того верёвки.
— Выметайся, — говорит он холодно. — Я надеюсь на твоё красноречие.
Тот, задыхаясь и всхлипывая, встаёт и, почему-то спотыкаясь, почти что бежит к двери, захлопывая её за собой с такой силой, что в окне вздрагивают стёкла. Ойген же устало закрывает лицо руками, потом стаскивает с себя мантию, раздевается, бросая вещи тут же, у кресла, и зовёт:
— Рина!
Но та, поскольку так и сидит в углу, зажимая уши, конечно, не слышит — и не приходит. Он зовёт снова, потом морщится, поднимается и идёт в ванную сам.
— Испугалась? — говорит он, садясь рядом с ней и отнимая от головы её руки.
— Д-да, — у неё стучат зубы. Он вздыхает и притягивает её к себе, обнимая — она начинает плакать, но к нему идёт, приникает, дрожа и от пережитого, и его очень холодного сейчас тела.
— Пойдём греться, — говорит он, поднимаясь с ней вместе и привычно наполняя ванну горячей водой с помощью того же неизвестного ей заклинания. — Идём, — он ложится в воду и тянет Рину к себе — вода горячая, но сейчас это девушке нравится. — Он тебя напугал? — спрашивает Мальсибер, гладя Рину по голове и плечам.
— Д-да… я д-думала, я ум-мру от-т ужас-са…
— Я кретин, — с досадой говорит он. — Я не запер дверь. Но у меня и в мыслях не было, что эта шваль решится войти сюда! Они совсем обнаглели — шататься по комнатам, — зло говорит он.
— Ч-что… ч-что т-ты с н-ним с-сд-делал?
— Да ничего… напугал просто, — пожимает плечами Ойген. — Сильно.
— Н-нап-пугал?
— Напугал. Пожиратель я или нет? — улыбается он.
— Я д-думала, т-ты уб-бил его…
— Что ты, — он удивляется. — Во всём должна быть гармония: он тебя напугал, я — его… зачем же убивать сразу?
— Он т-так к-крич-чал…
— Так, — он разворачивает её к себе и смотрит в глаза — пристально. — Успокойся. Довольно. — Она глубоко вздыхает — и затихает, а потом расслабляется. — Ну, вот так, — он снова обнимает её. — Всё хорошо.
— Ты меня защитил, — говорит она и садится на его ноги верхом — вода теперь достаёт ей лишь до грудей, и её кромка щекочет соски.
— Ты же принадлежишь мне сейчас, — мягко говорит он. — Разумеется, я тебя защищаю. Ты согрелась?
— Да, — говорит она. Это правда: теперь ей даже жарко, а случившееся, так её напугавшее, начинает её возбуждать — прежде никто никогда так за неё не вступался.
— Хорошо, — он подставляет ладони под её груди и слегка их приподнимает, ощущая в ладонях приятную тяжесть.
— Они тебе нравятся? — спрашивает она с удовольствием. Он кивает и легонько сжимает их:
— Ты очень хороша, Рина. А они — так просто прекрасны… и всегда тебя выдают, — он смеётся.
А потом они заливают водой весь пол — так что та растекается по всей ванной, едва не перетекая через порог.
…Она остаётся ещё почти на две недели — он так и не отпускает её от себя даже во сне, и она иногда лежит, бодрствуя по пол ночи, уложив его голову у себя на груди или на животе, а иногда и просто на плече. Ему нравится, и он с удовольствием засыпает так, тем более что спать в своей излюбленной позе — ничком — он из-за кашля пока что не может, а так он оказывается на боку и дышать ему легче. И каждую ночь Рина безуспешно пытается придумать что-нибудь, чтобы его не забыть — но сама понимает, что у неё ничего не получится, и она в конце концов всегда засыпает, тихо и грустно плача. В одну из таких ночей он вдруг просыпается и видит эти её слёзы — обнимает, целует её мокрое личико, спрашивает с неожиданно заботой и лаской:
— Тебе что-то приснилось?
— Я не хочу забывать тебя-я, — ревёт она уже в голос. — Ну пожалуйста-а! — она обхватывает его за шею руками и лихорадочно целует лицо. Он не сопротивляется, но и не отвечает, только глядит очень грустно.
— Извини, — говорит он, наконец. — Это невозможно.
— Пожалуйста-а, — умоляет она. — Ну пожалуйста-а-а…
— Нет, — он очень крепко обнимает её и прижимает к себе.
— У меня же больше никогда… никого не будет… такого… ты понима-аешь?
— Я понимаю, — кивает он, целуя её заплаканные глаза.
— Я не скажу никому! Никогда-никогда! Ни слова не расскажу! — говорит она торопливо, почти лихорадочно. — И я могу вообще тут с тобою остаться, насовсем… я даже из комнаты никогда не выйду, я обещаю! И дверь буду закрывать, правда!
Он молча вздыхает и целует её в губы, очень нежно и долго, нащупывая при этом рядом с подушкой свою волшебную палочку. Потом наводит её на Рину — и та обмякает и смотрит на него в темноте бессмысленно и безмятежно.
— Обливиэйт, — шепчет он, тщательно сосредотачиваясь и начиная долгую и чрезвычайно кропотливую работу по отбору ненужных воспоминаний. Он всегда очень хорошо умел работать с сознанием, но сейчас особо внимателен: он не хочет оставлять даже малейшей зацепки тому, кто, возможно, когда-нибудь попытается восстановить её память. Однако, уничтожив воспоминания, он не властен над чувствами — её ненужная любовь вызывает у него досаду и причиняет никак не ожидаемую им боль, которая, безусловно, пройдёт уже через несколько дней, но осадок ненужный в душе оставит. А вот ощущения он ликвидировать может — что и делает, ибо это одна из самых опасных ошибок при осуществлении этого заклинания: стереть образы, позабыв об их чувственном отражении.
С любовью же справится отворотное зелье — тем более что любить ей теперь, в общем-то, некого, ни её тело, ни мозг Ойгена больше не помнят. А вот чувство всё равно есть — и это так странно и неестественно, что почти что пугает. Закончив, он какое-то время ещё сидит, о чём-то раздумывая, а потом, явно на что-то решившись, вновь говорит:
— Обливиэйт, — стирая на сей раз совсем другие — не воспоминания, нет. Ощущения. Отныне она по-прежнему станет помнить о том, что случилось, когда ей было четырнадцать, но больно и стыдно ей больше не будет.
Завершив, он накладывает на неё стазис, но оставаться с ней в одной комнате ему неприятно — он одевается и уходит, на сей раз тщательно заперев дверь.
Тем более что ему всё равно нужно утром заглянуть Гринготс.
…— Напои её отворотным и доставь, куда попросит, — просит он Снейпа, уже держащего в руке стакан с оборотным зельем: никто не должен видеть его в собственном виде даже в борделе в связи с этой девушкой. Потом добавляет: — Можешь сделать ещё кое-что для меня?
— Сделаю, — помолчав, говорит Снейп.
— Выкупи её у борделя. Я дам денег.
Тот молча кивает.
— Я не хотел, чтобы она влюблялась, — очень нерадостно говорит Ойген. — Надеюсь, зелье поможет. Она же не помнит меня.
— Я постараюсь, — снова кивает Снейп. Пьёт зелье, берёт за руку спящую девушку — и аппарирует.
…Рина, изумлённая и растерянная полученной сумой — Снейп вручит ей шкатулку с пятью с лишним тысячами галеонов, которую придётся уменьшать для того, чтобы хотя бы поднять — и ошеломлённая выкупленным у борделя контрактом, который её спутник вручит ей поутру робко попросит его доставить её в Глазго. Она действительно купит там маленькую кондитерскую, и хотя сперва будет трудно, со временем дело пойдёт, и Рина почти позабудет Лютный, бордель и всю свою прежнюю жизнь. Она даже выйдет замуж, но, хотя супруг — худой бледный брюнет — будет добр к ней, Рина так никогда и не сможет его полюбить и, измучившись совершенно сама и измучив его, уйдёт от него через несколько лет, забрав с собой сына, которого назовёт Оуэном, и который до конца её дней так и останется её единственной семьёй и любовью.
А Ойген Мальсибер очень скоро забудет сначала её лицо, потом тело, а после и вовсе всю эту историю — потому что Рина навсегда будет для него связана с памятью об Азкабане, а Азкабан будет последним, что ему захочется вспоминать.
