Глава 1Вообще-то, я неплохо умею разговаривать. У меня вполне хватает мозгов, чтобы успешно формулировать фразы, строить сложносочинённые предложения, и обычно хватает аргументов, чтобы объяснить окружающим свою точку зрения.
Но всё это только в кругу друзей, родственников или людей, к которым я абсолютно равнодушен.
Также, было много поводов убедиться, что руки у меня прикручены к нужному месту: я умею работать в саду, рукодельничать, готовить, убираться и производить куда более сложные действия. К примеру, у меня вполне хорошо получается выполнять обязанности медицинского работника, я аккуратен и вежлив, быстро учусь, и пациенты мной довольны.
Но опять же, только когда он от меня далеко.
Ведь, по закону подлости, когда нормальная речь и адекватное, собранное поведение мне нужнее всего, я не могу связать и двух слов.
Именно в его присутствии я вдруг становлюсь ужасающе рассеянным и неловким, из моих рук валятся предметы, по спине течёт липкий пот, я бьюсь об углы и путаюсь в собственных ногах, словно их у меня сорок.
Именно на его уроках со мной случались самые неловкие казусы, которые только можно вообразить.
Разумеется, он обо мне соответствующего мнения и, видя меня, показательно приподнимает левую бровь и цедит сквозь презрительно изгибающиеся губы:
— Мистер Лонгботтом… Вы безнадёжны.
Конечно же, он абсолютно прав.
Я безнадёжен.
Даже если я вдруг сумею взять себя в руки и не трястись, как осиновый лист, находясь рядом с ним, это уже не исправит его ко мне отношения. Он не прощает людям их слабостей, да и себе не привык их прощать.
Он — полная моя противоположность: движения резкие и отточенные, тщательно выверенные, но в то же время такие естественные и лёгкие. Голос его твёрд, но плавен — он может звучать медленно и вкрадчиво, мягко втекая в уши, а может с размаху бить по барабанным перепонкам, вышибая из сознания последние волю и дух.
Он всегда контролирует свои эмоции и умудряется «держать лицо» даже в самых экстремальных ситуациях.
Ему не нравятся нерешительность, безвольность, слабохарактерность, — короче говоря, все те качества, которые я проявляю рядом с ним.
Я стою в коридоре, пытаясь настроить себя на предстоящее испытание, и уговариваю себя успокоиться, хотя знаю, что это бесполезно.
…Вдохнув поглубже (в палате у меня вечно такое ощущение, что тамошний воздух можно ножом резать), я осторожно стучусь в дверь и вхожу.
Ноги мгновенно наливаются свинцом и отрываются от пола с чудовищными усилиями, а язык словно пчёлы искусали. Он медленно ворочается во рту, явно не поспевая за мыслительным процессом.
Это мучительно, но я ничего не могу поделать.
— П-п-прос-стите меня, сэр, — говорю я, видя, как он с недовольством отвлекается от созерцания магической газеты.
…Я веду себя, как дурак, мямлю, пытаясь извиниться за любую неловкость, но делаю только хуже.
От этого он презирает меня ещё сильнее, мысленно коря за неуверенность и амёбоподобность.
Я знаю, что в больнице запрещены периодические издания, и это правило существует не просто так. Никому не нужно, чтобы пациенты лишний раз волновались, читая раздутые журналистами новости. Но я просто не могу заставить себя сделать ему замечание, да и бесполезно это, — он разотрёт меня в порошок и не поморщится.
— Н-нужно сделать укол, — продолжаю я как можно настойчивее.
Он слегка дёргает уголком губ, и морщится, всем своим видом показывая, что я надоел ему хуже горькой редьки.
Я и сам это понимаю, но деваться некуда.
Торопливо расчехляю набор шприцов, чиркаю пилочкой по головке стеклянной ампулы и затем пытаюсь аккуратно отломить её, но вижу, как его бледные пальцы поправляют выбившуюся из-за уха прядку чёрных волос, за которой на долю секунды мелькает нежно-розовый свежий шрам… И вскрикиваю.
Кровь радостно льётся из ранки, окрашивая яркими красными каплями мой белый халат и холодный кафельный пол.
Боли я практически не ощущаю.
Зато мне ужасно, прямо-таки непереносимо стыдно, и это чувство словно заполняет меня изнутри, грозя разорвать в клочья измученную душу. Я мечтаю провалиться сквозь пол прямо к недрам Земли и сгинуть там от адского пламени. Но, конечно же, этого не происходит.
Очевидно, ему уже в подкорку въелась привычка спасать незадачливых гриффиндорцев, поэтому он с тихими проклятиями поднимается с кровати (краем глаза я замечаю, как его при этом слегка покачивает в сторону) и делает шаг ко мне.
— Есть вещи, которые не меняются, — сообщает он с лёгким сарказмом, ловко выдёргивая из моего пальца осколок стекла и сразу же прижимая ранку кусочком ваты.
Он прав — моя неловкость неизменна и вечна.
…Голос у него слегка хриплый, и говорит он с некоторым усилием, но всё же тембр остался совершенно таким же, как раньше. У меня голова идёт кругом от того, что он стоит рядом, и от того, что держит в руках мою ладонь, и от того, что его дыхание слегка касается моей разгорячённой кожи.
От него приятно пахнет сушёными травами и совсем чуть-чуть – лекарством.
Пальцы у него прохладные и слегка шершавые, и совсем не дрожат, когда он приподнимает ватку и оглядывает резаные края ранки.
Комната будто кружится вокруг меня, предметы расплываются и теряют свои очертания, и лишь его фигура, чёткая и незыблемая, остаётся в ней центром.
Я понимаю, что краснею, словно помидор, по моей спине бегут толпы ледяных колких мурашек, я чувствую удушающую, парализующую неловкость и изо всех сил хочу, чтобы всё поскорее закончилось.
Мне кажется, что сердце вот-вот проломит рёбра и выскочит из груди.
Его стук такой громкий, что слышен, наверное, даже в соседней комнате.
— Спасибо… — шепчу я, совершенно стушевавшись.
Он снова слегка морщится, словно испытывает ко мне одну лишь только брезгливость.
А что ещё ко мне можно испытывать?..
— Сэр, п-п-прошу вас, сядьте на к-кровать… Вам нельзя вставать. Со мной всё в п-порядке, — бормочу я себе под нос, пытаясь отодвинуться от него подальше.
— Не идиотничайте! — бросает он резко. — Меня уже завтра выписывают, какого чёрта я должен сидеть на месте? Тем более если интерн, которого мне подсунули вместо нормального медработника, и шагу ступить не может без того, чтобы не натворить что-нибудь!
Я краснею ещё больше, поспешно пряча лицо от взгляда его пронзающих насквозь чёрных глаз.
Моя трусость не знает границ.
Я не могу заставить себя встретить его взгляд напрямую, сил на такое действие у меня просто не хватает. Но я всё равно ощущаю, что его глаза до краёв наполнены тьмой, зовущей и опасной.
Он не знает, что я буквально на коленях умолял главного врача клиники позволить мне работать здесь.
Я привёл как аргументы все свои послевоенные регалии и статус героя. Наплевав на гордость, я пресмыкался, убеждал и настаивал.
Я клялся в любви к медицине, к лекарствам и зельям, ко всему врачебному делу… Да что там, я даже собственную жабу сожрал бы, если бы это помогло убедить предоставить мне шанс.
По счастью, оказалось, что он хорошо знаком с моей бабушкой и, поговорив с ней, с несколькими оговорками согласился взять меня на стажировку в больницу, позволив при этом раз в день заходить к своему бывшему учителю, чтобы сделать укол.
Вряд ли мне доверили бы укол в полном смысле этого слова, — ведь надо ещё суметь попасть иглой в вену и правильно надавить на поршень, — поэтому за меня всё делал зачарованный волшебством шприц. Его нужно было только наполнить свежим лекарством, но я даже с этим не справился…
Это ещё что… Тут я только свой собственный палец раскроил — это ерунда собачья, и внимания почти не стоит. А вот в прошлый раз было совсем плохо: я умудрился вылить прямо на самого профессора стакан вкуснейшего персикового сока, который зачем-то решился ему приволочь.
Орать он тогда ещё не мог, но зато окатил таким презрительным взглядом, что впору было хватать верёвку с мылом и идти вешаться на ближайшем фонаре.
…Но я пришёл снова. И снова. И на следующий день. Я ходил к нему, словно испытывая собственную волю, в очередной раз наступая на горло холодному ужасу, который обнимал меня за плечи своими костлявыми руками.
Я пытаюсь приказать себе не бояться.
Я пытаюсь вспоминать о том, как однажды сумел победить боггарта в его обличии.
Но тогда я испытывал к нему только безотчетный, всеобъемлющий страх. А теперь к этому страху примешивается ещё кое-что. И это «кое-что» мне уже не победить.
Я совсем не похож на того человека, который способен на многое. Вроде бы так достойно вёл себя в последний (самый тяжёлый) школьный год: боролся с системой по мере сил и возможностей, поддерживал других учеников, вселяя в них уверенность и надежду. А во время боевых действий дрался изо всех сил, отбросив все сомнения и даже сумел отрубить голову чёртовой Нагайне! Но сейчас у меня такое впечатление, будто это был не я, а какой-то другой гриффиндорец.
…В дверь стучат. Стук этот громкий и решительный. Я бы даже сказал — победоносный.
Я подскакиваю от неожиданности и ужаса, больно прикусив язык, и поспешно шарахаюсь от профессора в сторону, хотя мы не делаем ничего предосудительного. Это же я, а я неисправим и безнадёжен, где уж тут ждать от своих поступков обоснованности и логики.
Момент так страшно и резко нарушен, что я хватаю ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Такое впечатление, будто бы я со всей силы ударился головой об стену. В ушах стоит оглушительный звон, а зрение теряет фокусировку.
Словно бы с размаху открылась дверь в мою душу. Но нет, открылась всего лишь дверь в эту палату.
…Гарри входит в комнату, смущённо улыбаясь.
Он приходит каждый день. Каждый день из тех сорока трёх, которые зельевар провёл здесь против своей воли.
Обычно Гарри приносит с собой целый графин травяного чая, шоколад, журналы по зельеделию, книги и, очевидно, кучу новостей, — потому что, закрыв заклинанием дверь, он долго о чём-то шепчется с обитателем палаты, и не покидает его до самого позднего вечера.
Никто из врачей не запрещает ему нарушать режим, ведь он не просто посетитель с положительными эмоциями для их пациента, а герой, знаменитость, самая популярная личность столетия.
В отличие от меня, ему не нужен повод, чтобы приходить.
Как будущий врач, я должен думать, что это хорошо, ведь каждому пациенту нужна дружеская поддержка, да и просто компания, для того, чтобы не зачахнуть от скуки в четырёх стенах. Но как бывший ученик, я удивлен и растерян. Странно, что профессор до сих пор не спустил Гарри с лестницы, особенно учитывая то, что в школе он не любил его примерно так же, как и меня.
Но я не должен задаваться подобными вопросами, потому что чужая душа – потёмки, и отношения других людей меня не касаются.
Тем более что сейчас я уверен: если бы мой друг хоть один раз замотался и не смог прийти, то я всё равно не смог бы заменить профессору его компанию. И меня бы он точно спустил с лестницы, если бы я сделал такую попытку.
— Добрый день, профессор Снейп. Привет, Невилл.
Голос у Гарри уверенный и совсем не дрожащий. И вообще, он выглядит именно так, как и положено герою, — пусть и одет не парадно, зато стиль ему идёт, и вещи сидят хорошо. Пусть волосы взъерошены, но зато по его виску не стекают капли пота, а лицо не краснеет, руки не дрожат, а губы не искривляются от нервного тика.
— Невилл, ты уже закончил? — спрашивает он, поворачиваясь к окну. В его зелёных глазах пляшут чертенята, а ладони отчего-то медленно сжимаются в кулак и разжимаются обратно. Очевидно, он в нетерпении.
— Почти, — шепчу я, и под взглядами двух мужчин, – лукавым и насмешливым – Поттера, едким и хмурым – профессора, снова открываю несессер с лекарствами и шприцами.
— Лучше уж я сам, — шипит Снейп, протягивая руку, и я не смею спорить. — Боюсь, что вы со своими способностями в следующий раз себе голову откромсаете.
Его голос пробирает до костей, и я неосознанно поёживаюсь.
Гарри сдавленно хихикает, и тут же виновато смотрит на меня, — мол, извини, приятель.
Он вообще очень хороший парень.
Снейп тем временем ловко открывает новую ампулу, набирает лекарство в шприц и одним движением вводит иголку в хорошо видимую голубую вену на руке.
Такая точность с его стороны была бы совершенно необязательна, если бы он взял магический шприц, а не обычный. Но магический валяется на полу, и конечно, совершенно непригоден к употреблению в виду отсутствия стерильности.
Я почти задыхаюсь, глядя на эту красивую, бледную руку, и на широкие, развёрнутые назад плечи. У него потрясающая осанка, даже здесь, в больничной палате, без привычного фона в виде каменных стен и бесконечных стеллажей с разными склянками, без своего знаменитого чёрного сюртука и длинной мантии, он всё равно до ужаса похож на себя прежнего, — уверенного, собранного, чеканящего шаг и контролирующего каждое движение зельевара.
Мне ужасно, просто невероятно хочется провести рукой по его клетчатой больничной пижаме, а о том, чтобы прикоснуться к гладким и тяжёлым чёрным прядям его волос, я не смею и мечтать.
…Поттер отбирает у Снейпа использованный шприц, ампулу и иглу, и выбрасывает их в мусорное ведро. И профессор почему-то не заявляет ему о том, что вполне способен самостоятельно позаботиться о себе. Вместо этого он лишь корчит неопределённую мину и поджимает губы.
С момента появления Гарри в палате, профессор проронил лишь пару слов, но по его лицу я вижу, что он не испытывает недовольства.
Я опасаюсь смотреть в упор, ведь даже для такого недалёкого дурачка, как я, это было бы слишком странно и невежливо. Вместо этого я подглядываю исподтишка, и складываю все его немногочисленные эмоции, слова, жесты, в свою воображаемую коробочку воспоминаний. И потом, оказавшись в одиночестве, словно Кощей из русской сказки, чахну над своими сокровищами, перебирая их по одному, разглядывая каждую грань, каждую мелочь.
Я могу воспроизвести в голове, как его длинные пальцы медленно поглаживают корешок книги, как его глухой голос чеканит очередную отповедь, как тень ложится в резкую вертикальную морщинку между его бровями, как он резко отворачивается, давая понять, что разговор окончен…
Я любуюсь этим, прекрасно зная, что ни одно из этих сокровищ не принадлежит мне, и никогда не будет принадлежать.
Очевидно, я совершенно впадаю в ступор, потому что Гарри хлопает меня по плечу и участливо заглядывает в лицо.
Встряхиваюсь, гляжу на друга чуть осмысленнее.
С трудом вспоминаю, что нужно ещё оставить Снейпу пару таблеток, чтобы тот принял их ближе к вечеру. Вообще-то, эту обязанность выполняют ловкие «летучие санитары» больницы, но я подкупил одного из них, чтобы иметь повод лишние пару секунд промучиться под взглядом Снейпа и отдать их самостоятельно.
Достаю из кармана помятую упаковку (я мог быть и поаккуратнее, чёрт возьми), и понимаю, что не могу заставить себя снова обратиться к Снейпу с какими-то указаниями. (И моя самостоятельность идёт к чёрту). Поэтому лишь молча протягиваю упаковку Гарри.
— Три штуки после ужина, как всегда, — даже не спрашивает, а констатирует он, забирая таблетки.
Мне остаётся лишь кивнуть.
Боковым зрением я замечаю, что Снейп, слегка приподнимая бровь, с лёгкой иронией смотрит на Поттера, но тот в ту же секунду одаривает его такой открытой и бесшабашной улыбкой, что с лица зельевара незаметно исчезает вся хмурость и напряжение.
У меня возникает такое чувство, будто я подглядел в замочную скважину что-то донельзя личное и интимное, и это должно было остаться только между двумя людьми, без присутствия третьего лишнего, тем более такого неловкого остолопа, как я.
Мне очень неловко, но я всё равно не могу прекратить наблюдать за их действиями.
Снейп медленно опускает рукав пижамы, и я, сглатывая слюну, в который раз замечаю бледно-серый шрам от контура змеи. Это всё, что осталось от чёрной Метки.
Ужасная змея, которая контролировала всю его жизнь, давно прогрызла себе путь наружу, чтоб сгинуть в лучах солнца. Самый тяжёлый отрезок жизни остался позади. Но Снейп всё ещё не привык к этому и не любит показывать лишние сантиметры кожи.
Может быть, он не знает, но у него очень, очень красивые руки.
В груди у меня словно раскручивается смерч. Мне тоскливо, что хоть волком вой. Боль и тоска полностью парализуют тело.
Время, тягучее, словно смола, протекает сквозь пальцы. Я чувствую, что возникла некоторая пауза, но ничего не могу поделать, и продолжаю стоять, как идиот, и не двигаться.
Хотя мне хочется свалиться к их ногам и заплакать.
Конечно же, я этого не делаю.
— Невилл, прошу тебя, дружище, я хотел бы поговорить с профессором наедине, — говорит Гарри, нервно улыбаясь.
Ему ужасно идёт волнение: лицо слегка порозовело (а не покрылось ужасными багровыми пятнами, как у меня), глаза блестят, а губы слегка сжаты. Его пальцы неосознанно теребят воротник рубашки, и затем тянутся к голове, чтобы ещё сильнее разлохматить короткие чёрные волосы.
В отличие от меня, он умеет обуздать своё смущение и взять себя в руки. Герой на то и герой.
Бурю, бушующую в его душе, выдают лишь нахмуренный лоб и приподнятые брови.
Молодец, что решился спровадить меня, ведь сам бы я продолжал мяться в кабинете ещё, как минимум, пару минут, усиливая неловкость и проклиная себя, но не решаясь что-либо изменить.
Тем временем Поттер снова улыбается, и едва заметным жестом указывает мне на дверь.
Снейп, кажется, слегка удивлён его нетерпению. Он делает шаг к окну, и солнечные лучи обрисовывают его фигуру, запутываются в чёрных волосах, нежно касаются бледной кожи его лба.
Моё сердце заходится от странного щемящего чувства.
…Воздух между этими двумя будто искрится, и я цепляюсь за эту странную энергетику. Это странное ощущение ещё сильнее смешивает мои мысли.
— Да, к-конечно, – в лёгкой панике тяну я, пятясь к выходу. – Нет проблем. Мне всё равно пора.
Я торопливо запихиваю в карман несессер со шприцами, и, ненавидя себя, не могу заставить себя сдержаться, и добавляю:
— Хорош-шего дня, сэр.
Он не отвечает.
Ударившись бедром о косяк двери, я вываливаюсь в пустой, гулкий коридор, захлопываю дверь, и тяжело приваливаясь пылающим лбом к холодному дереву и пытаюсь отдышаться.
А двое людей, оставшихся внутри, так заняты друг другом, что забывают повесить запирающие и заглушающие заклятия, как делали обычно.
— Профессор, Северус, сэр… — голос Гарри гулко отдаётся в ушах.
Не могу поверить, что он так легко произносит его имя, глядя ему в лицо, ведь я сам даже в мыслях не могу произнести его без содрогания.
Это же невероятно, немыслимо, да и просто великая честь, которую нужно заслужить…
Но Снейп не одёргивает Поттера за его наглость, и я продолжаю слушать.
— Я расчистил бардак в доме на Гриммо. Там есть прекрасный подвал, где можно устроить зельеварскую. Я уже купил котлы и другие причиндалы, а ещё взял на себя смелость оформить комнату для тебя на свой вкус… Но ты, если захочешь, сможешь всё переделать. Думаю, завтра можно будет аппарировать прямо отсюда, чтобы не вызвать ажиотажа у прессы…
Я отшатываюсь от двери так, словно она прожгла мне кожу насквозь.
Горячие слёзы рвут сердце на части, я зажимаю себе рот, чтобы звуки моей агонии не помешали герою приглашать жить в свой дом человека, которому принадлежит моё глупое, жалкое сердце.
— Я полагаю, вы всё равно просто так от меня не отстанете, — говорит Снейп, и по голосу я понимаю, что он ухмыляется. — Но поверьте, в быту я так же невыносим, как и в обычной жизни.
Я чувствую, знаю, что Поттер сейчас прикасается к нему.
— Мне всё равно, — шёпот Гарри едва слышен, голос его прерывается, зато долгий стон, изданным им чуть позже, вползает в голову, словно медленная змея.
Моё воображение с участием и мазохизмом подбрасывает мне картину, как невысокий Гарри приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать Снейпа прямо в его сухие, узкие и слегка потрескавшиеся губы. И как прохладная рука профессора ложится на лопатки Поттера и слегка притягивает ближе.
Горло сжимается от спазма, и у меня возникает впечатление, будто я наглотался металлической стружки.
Боль и горечь текут вместе с кровью по моим венам, заполняют меня изнутри, просачиваются через поры кожи, проливаются на пол, и тёмной рекой утекают вдаль. Эти чувства уже за гранью переносимого, и ноги бессильно подгибаются, отказываясь меня держать.
Я уже почти не слышу хриплых вздохов и таких же стонов, доносящихся из палаты, когда медленно сползаю по стеночке прямо на пол.
Машанис, 13 ноября, 2015
